Понт и правда

Русского человека ничто так не определяет, как любовь к двум вещам: к понту и к правде. Они являют собой практически неразрывную связку. Возможно, эта их связка и есть та самая главная тайна лихорадочной русской души, в попытке разгадать которую так долго страдают все страны и народы земли.

…Что есть для русского человека понт? Это социальное действие (в том числе высказывание), целью которого является публичная демонстрация явного и безоговорочного превосходства.

Что есть для русского человека правда? Это мысль (или же устойчивая эмоция), которая должна убеждать своего носителя, что социальная справедливость и душевное совершенство в этом мире отсутствуют. Другими словами, правда для русского человека есть обращенность к тому, чего нет.

Упомянутая неразрывная связь между понтом и правдой выстраивается по принципу абсолютной компенсаторности. Чем сильнее русский человек ощущает правду, т.е. отсутствие справедливости и совершенства, тем больше нуждается в понте. Ибо без обращения к последнему, как к своего рода экзистенциальной терапии, правда для него выступает невыносимо болезненным фактом признания себя той самой «дрожащей тварью».

Вспоминая литературную классику позапрошлого века: действия известного протагониста, рубящего дворницким топором головы старушке и ее племяннице, — есть один из самых показательных и беспримесных примеров того, что такое есть русский понт, взращенный на русской правде.

…В том случае, если ощущение правды накапливается до некоего критического, т.е. невыносимого состояния — а происходить это может вполне бессознательно, без какой бы то ни было рефлексии (что, собственно, всеми способами поддерживается как официальной, так и народной русской традицией), — то и компенсаторная потребность в понте тоже достигает критической отметки. Понт начинает настойчиво требовать увеличения своих масштабов в геометрической прогрессии, а воля к публичному превосходству желает достичь окончательного, последнего, неоспоримого предела. В том смысле, чтобы не оставалось уже никого, кто мог бы это опровергнуть.

Способ же экзистенциально понятного достижения превосходства упомянут выше: так или иначе он вращается вокруг истории с дворницким топором. Модифицируется от века к веку, топор заменяется, к примеру, на дробовик. Вспомнить хотя бы близкого русскому сердцу кинематографического «Брата», в котором — хоть и больше ста лет минуло, — но все же исполнились мечты бедного питерского студента Родиона Романовича. Суть этой истории остается прежней: уничтожить, чтоб возвыситься. Модификации лишь подчеркивают субстанциональную неизменность. 

…Впрочем, до сих пор все истории русского понта, даже доведенного до критической своей точки, заканчивались относительно хорошо для окружающего мира. После стремительного нарастания и пафосного крещендо наступал коллапс, схлопывание энергии и пространства — и все возвращалось к базовой русской правде, к базовой мысли о том, что нет в этом мире правды. Разбитые мечты.

Нельзя снова не удивиться пророческой миссии великой русской литературы, где все это было давно увидено.

…Да, русская правда определяется прежде всего отрицательно, через ее нехватку. Но если все же говорить о какой-то онтологически положительной для нее формуле, то она может звучать примерно так: расширение, приращение материи. А поскольку с самых древних времен материя для человека — это в первую очередь земля, то и речь идет о приращении земли.

И правда, и сила — в земле. Известные протагонисты русских мифов лишь из земли черпают свое сверхъестественное могущество. Или как там у Михайло Ломоносова сказано: «Могущество российское прирастать будет Сибирью!» Но, понятно, Сибирью не ограничились.

Вся историческая динамика русского мира построена на этой правде: правде земельного приращения. Не умозрительные идеи, не мессианство и даже не честолюбивые амбиции двигали русский мир во все направления его необъятного пространства, а вот эта по-русски понятая правда. Не возникало даже вопроса, что с обретенной землей делать, как устроить на ней жизнь, как преобразовать. Главное — овладеть и удержать. Собственно, устройство и преобразование всегда очень плохо давались русскому человеку. Возможно, все его силы заканчивались на уровне простого удержания: что есть, то и есть, главное — чтоб было. Или же сама мысль об устройстве и преображении пространства не казалась ему слишком важной: главное то, что и так уже есть. Как Николай Бердяев пишет: дар формы у русских людей невелик.

«Собиратели земель» — так традиционно называли князей Великой Московии, а потом и первых русских царей. Само это слово — «собиратели» — указывает на древнейший, едва ли не самый древний уклад бытия человеческого. На времена протолюдей, не знающих еще ни развитой охоты, ни тем более земледелия, но бродящих по земле своими родами-стаями и подбирающих с ее поверхности все, что может продлить их жизнь. «Эпохой собирателей» именуются те времена. Вот и русские князья, и цари — не завоеватели, не покорители, но собиратели. Находят и подбирают земли, как ягоды или грибы в лесу.

Собирание, а по-иному сказать — «стяжание». Весьма символично, что ровно в те времена, когда прирост земель стал выходить на глобальный уровень — в XV веке при государе Иоанне III, — состоялся один из тех знаменитых споров, которых всего в русском мире немного и бывало. Но они надолго потом все определяли. А спорили как раз «стяжатели» с «нестяжателями». От первых был Иосиф Волоцкий, от вторых — Нил Сорский. Первые говорили, что духовным людям вовсе не зазорно владеть землей с холопами и что для холопов это в итоге и благо, ибо суть — подвижка к праведному окормлению их холопьих душ. А вторые — что царство Господне не от мира сего. В общем, сошлись две правды. Верх взяли «стяжатели», а вместе с ними утвердилась и окрепла в русском мире та правда, что стоит за приращение и расширение этих вот зримых земель и всего, что на них. Та же правда про «иные», глазами незримые земли — не прижилась. Как в том споре порешили, такую потом историю и пошли делать. А усложнять, философствовать и «умом воспарять» стали почитать за пустое. Позже лишь незамужние барышни, поэты, да студенты-мизантропы посещали еще мыслями своими незримые земли.

…В общем, 

Если же ему возразят на это и скажут: «Ты говоришь «наша», а ведь всей землей лишь один русский государь и распоряжается. Он да слуги его!» Однако от такого вопроса русский человек никак не смутится, лишь ухмыльнется хитро и ответит: «Так государь-то — наш!» И пойдет довольный.

Выходит, не только в земле, но также и в государе располагается русская правда. Хватает ли этого русскому человеку для полноценной картины мира? Видимо, да — если при этом работать не покладая рук, а после и выпивать точно так же. И чтобы досуга на мысли об «ином» совсем не появлялось. А чтобы себя самого в этой картине поддержать, время от времени создает русский человек из русской своей правды огромный, необъятный понт. Такой же необъятный, как и земля, которую он за столько веков прирастил и дальше приращивать намерен. Видно, не узнал он для своего пребывания в мире других оправданий.

…Так и выходит, что с двумя правдами живет русский человек. С той, что в земле и в государе, и с той, что нет на земле добра, а государь наш есть ненасытный волк. А некоторые еще и вспоминают: что проку человеку, если он весь мир обретет, а душе своей повредит? Однако жить вот так русский человек вроде бы приноровился: одну правду другой перекрывает, а чтоб этого самому не замечать, старается думать поменьше, а работать побольше. И еще заботы о здоровье. Но вот надолго ли еще хватит?