В одном немелком губернском городе в филармонии очень много лет работал всеми уважаемый и мудрый человек. Назовем его, положим, Петр Ильич Ч. Был он в филармонии художественным руководителем, а также имел разные заслуженные звания. Писал научные статьи, книги, балетные и оперные либретто. Ни один концерт высокой музыки не обходился без его сопутствующих слов со сцены. И многие в городе, да и не только в этом городе, почитали его как бессменного наставника и просветителя в области изящных искусств.

Но вот однажды, не так давно, вызвал Петра Ильича к себе главный директор филармонии и сказал: «Вы, уважаемый мастер, больше здесь не работаете, мы вашу должность сократили». А на удивленный взгляд мастера ответил так: «Вы для филармонии недостаточно политически благонадежны. Недостаточно вы, мастер, любите наше суверенное государство, а такой недостаток любви мы допустить не можем». И в качестве основания привел пример из личного аккаунта Петра Ильича в социальных сетях. «Позвольте, но какую же связь имеет любовь к суверенному государству с высоким искусством?» — спросил мастер главного директора. Помолчав четыре секунды, директор ответил: «Ну, вы же сами все понимаете», — и на этом разговор закончил.

Хотя и был Петр Ильич уволен, и хотя перешло ему уже лет за восьмой десяток, уходить на покой он не желал. Музы не отпускают своих избранников. Он отправился в музыкальную школу, где его хорошо знали и где он некогда основал детский «музыкальный театр». Школьный директор с нескрываемой радостью услышала, что сам великий Петр Ильич готов работать у нее на постоянной основе. Договорились. А следующим днем она набрала его номер и уведомила об отказе. «Мне позвонили и запретили вас принимать. Позвонили с самого верха, из Министерства культуры», — такое было ее объяснение. И помолчав четыре секунды, добавила: «Вы же понимаете…»

Петр Ильич не уехал и уезжать не собирается. Завершает работу над книгой о Моцарте, начинает новую книгу. «Такое благо, теперь ничто не отвлекает», — говорит. А когда мы с ним прогуливались по городу и он рассказывал всю эту историю, то, проходя мимо большого районного Дома культуры, мастер молча указал на развешанные афиши. Три четверти составляло примерно следующее: «Казачий народный хор», «Сибирский народный хор», «Уральский народный хор» — и этому подобное. «Сейчас таков повсюду у них репертуар, возрождают глубинные связи», — вскользь заметил Петр Ильич.

***

Власть всегда хочет от культуры лояльности. Чтобы культура была с ней в одной упряжи — «в деле», как говорится. На одной волне. И в истории нередко бывали времена, когда на одной волне с властью культура и искусство выходили на очень высокий уровень. Таковы пространства древнего Шумера, Египта, Китая, античных полисов Греции и Рима, средневековой и ренессансной Европы. Великие образцы. Однако есть тут одно непременное условие, при котором культура только и достигает вершин. Власть тоже должна иметь в себе склонность к трансцендентному и обращена быть к целям сверхъестественным. К фантастическим целям в каком-то смысле. Ибо культура и искусство вершин своих достигают лишь при устремлении к фантастическому, никак не иначе.

Так, во всех царствах древнего Египта земная жизнь виделась лишь метафорой и подготовкой к посмертной жизни в стране Дуат, где происходит встреча уже с настоящей реальностью. Властитель страны, фараон, лишь отчасти есть земной царь, но, по сути, он тоже метафора. При жизни — Гор, после смерти — Осирис. Искусство, хорошо освоив такую картину мира, само стало указателем на переход к «иным берегам».

При всех династиях древнего Китая император — сын и слуга Неба, а его власть — добродетельная сила (дэ), которая связует в одно гармоничное целое людей, небо и землю. Только Небо дает его власти мандат легитимности — ни происхождение, ни преданное войско не определяют подлинный статус. Если сила императора колеблется, Небо шлет предостерегающие знамения: войны, болезни, разгул стихий.

И так до тех пор, пока у Неба не появится подобающий сын и слуга. Китайское искусство и философия стали весьма утонченным отражением прежде всего таинственной и переменчивой «власти Неба» — не власти людей и династий.

Власть в античных Греции и Риме — это в первую очередь соревнование между достойными и героическими акторами. Достоинство определялось следованием добродетели («арете» в греческом варианте, «виртус» — в римском), а героическое прямо связано с готовностью выдержать удары судьбы и самому бросить ей вызов. Искусство представило это в своих идеях и образах как высокую и захватывающую драму. Впервые случилось так, что не боги и не законы Неба, а сами люди оказались главными силами истории. «Но так ли они пригодны для этого?» — постоянно вопрошало искусство.

Европейское Средневековье и Ренессанс продолжили на свой лад нести в себе античную драматургию. Неровный, все время сбивающийся консенсус между спасением души и волей к власти, противоборство папы римского и королей, кровавого самобичевания и маньеризма. Искусство воплотило максимально полярную диалектику сосуществования «здесь» и «там» — и само сделалось максимально диалектичным.

***

Этих примеров довольно, чтобы дать иллюстрацию одной мысли, допущению: если власть открыта трансцендентному, то искусство и культура процветают. Собственно, в этом случае речь идет больше о власти самого трансцендентного, о власти идей, чем о государственных машинах и их правителях. Перед миром идей и правитель, и художник, и драматург — все находятся приблизительно в равном положении. Все они — его проводники, ретрансляторы. Каждый — в свой форме и на свой манер, но вполне открытые для понимания друг друга. Так, один из самых великих философских трактатов появился оттого, что императорский чиновник на Западной заставе упросил мастера Лао Цзы оставить ему на бумаге свои поучения. И нет сомнений, что мастер Никколо Макиавелли мыслил в одних категориях и обращался за вдохновением к одним и тем же высоким образцам древности, что и его друг-покровитель герцог Чезаре Борджиа.

***

Разумеется, мир идей не рождает всеобщего согласия. Вдохновляемые одними отвлеченными принципами, люди чаще всего вступают с другими в непримиримый антагонизм, и это задает искусству и культуре высокое напряжение.

Все это, однако, не отменяет разнообразия принципов и культурных знаков. Вносит известный драматизм в их реализацию, но не отменяет. Ибо и правители, и художники с философами сходятся в одном: то, что делается в мире земном есть лишь очень слабое, несовершенное подобие тех возможностей, что иногда открываются людям из непредсказуемого и странного трансцендентного мира — из мира идей и отвлеченных принципов.

***

Отмена культуры происходит там, где власть перестает воспринимать трансцендентное. Где она ставит саму себя на место трансцендентного. На место идей встают «высокие приказы», на место творческой экспрессии — опасение показать себя нелояльным. Да, власть постоянно говорит об идеях, ссылается на них, но, по сути, это всегда разговор лишь о том, что ни для какой идеи нет иного понимания, чем то, что дается властью. Это разговор власти о самой себе — непрерывный, несмолкаемый монолог. Как писал некогда французский структуралист Ролан Барт, власть утверждает себя повторениями.

И еще, чтобы быть убедительной, власть акцентирует у своих подданных чувство, очень похожее на нечто трансцендентное, такое же тревожащее и неопределенное, но трансцендентным никоим образом не являющееся. Это чувство — страх. Будучи самым древним, бессознательным, из звериных корней происходящим спутником человеческой жизни, страх довольно легко набирает силу и подчиняет себе сознание, внушая, что он и есть то самое подлинное, неопровержимое, что в человеке есть. Страшно — значит, по-настоящему.

Когда власть объявляет монополию на мир идей, бесперебойно, конвейерным образом продуцирует свое и только свое понимание идей и принципов, производит в качестве своего рода «экзистенциального клея» постоянное чувство тревоги и страха, она обычно называется диктатурой.

При диктаторской форме власти для культуры и искусства открываются две возможности. Или принимать настоящее положение вещей — или сопротивляться. Как в той известной дилемме Сёрена Кьеркегора: или — или.

***

В первом случае культуре надо согласиться с тем, что доступ к миру идей закрыт. И довольствоваться тем, что власть ставит выше любой идеи и принципа, выше вообще всего, — «государственным интересом». Однако культура не может существовать без связи с идеями. В идеях, а не во власти ее основополагающий ресурс. И тогда, лишенная творческих сил, она начинает производить нечто такое, что соответствует «государственному интересу», но уже не имеет интереса с точки зрения самой культуры.

По большей части культура начинает производить копии. То, что уже некогда было и некогда имело связь с той или иной идеей. Вернее, только с такой идеей, что сейчас соответствует «государственному интересу». И производит она эти копии неудержимым конвейерным потоком. Здесь она полностью заимствует методы диктаторской власти: повторение — основа внушения, а внушение — основа картины мира. Культура становится территорией господства каверы и ремикса. Абсолютное торжество «старых песен о главном». И разумеется, не только в музыке.

***

Что же касается второго сценария — сопротивления, то вот здесь у культуры возникают интересные перспективы. Внутренне освободившись от каких-либо обязательств и связей с «земными властями», она полностью переходит под власть идей и отвлеченных принципов. То есть на прямую связь со своим главным ресурсом. Исходя из идей и принципов, культура, с одной стороны, по полной программе включает критическое мышление — эту основу основ для всяких перемен и эволюций. С другой же — обозначает новые берега и новые образы, которые покажут, в каком направлении можно плыть. И этим культура избавляет от страха. Она превращает фатальную и безвыходную животную тревогу, на которой строит свой мир диктатура власти, в тревогу творческого действия и ожидания последствий действия. Вместо вопроса, а заметят ли меня добрые правители и добрые люди, приходит другой вопрос: когда закончится этот день, не совестно ли мне будет оказаться с глазу на глаз с отвлеченным принципом? Ибо человек культуры как никто другой знает, что нет ничего реальнее отвлеченного принципа. И нет ничего страшнее, чем утратить с ним связь.

***

А между тем наш знакомый, уволенный отовсюду Петр Ильич Ч., чувствует себя вполне счастливым. Он проходит мимо серых монолитов правительственных зданий, мимо государственных библиотек, филармонии и консерватории — и улыбается. Ведь теперь ничто и никто не стоит между ним и теми сокровенными идеями, образами и словами, с которыми он всегда так хотел быть близок, но на которые у него никогда не хватало ни времени, ни сил. Теперь же он свободен.