Какую войну следует считать народной? Вопрос крайне спорный уже потому, что понятие «народный» само под большим вопросом. Какой из сегментов общества следует отнести к «народу», если эти сегменты пребывают на полярных позициях и относительно друг друга, и относительно так называемых больших идей, вокруг которых общество вроде бы как должно сплачиваться? А если понимать под «народом» просто весь набор социальных и когнитивных антагонизмов среди индивидов, имеющих общий типовой паспорт и общий язык, — то будет уже совсем неуместно использовать эпитет «народный» для обозначения чего-то единого и сплоченного.
Для российского же общества поляризация — это как вторая, если не первая, природа. Со времен как минимум опричнины Ивана Грозного оно разделено и заражено всеобщей взаимной подозрительностью и нелицеприятием.
Образно говоря, правой руке совершенно не по нраву то, что делает левая, — и наоборот. В свете последних больших событий — кого считать воплощением российской «народности»? Тех, кто запивает водкой сентиментальные слезы, слушая последний трек Шамана? Или ту девочку, что вышла с плакатом «Не убий» и которую тут же арестовала полиция? Или тех полицейских, что арестовали ту девочку?
В общем, если называть некое общественное явление «народным», то лишь при исключении из него тех общественных сил, которые это явление на дух не переносят. Такая себе получается «народность».
* * *
Но хорошо, если мы все же условимся, что под «народом» будем понимать просто некое очевидное большинство людей, обладающее правом голоса, — как тогда быть с «народной войной»? С того момента, как в ХХ веке возникают феномены массовой коммуникации и электоральной демократии, — всякая война, начатая правительством государства, в котором эти феномены представлены, — по умолчанию должна считаться «народной».
Население, имеющее закрепленное в Конституции право голоса и право выбора своего правительства, — несет очевидную электоральную ответственность за то, какую политику его правительство осуществляет. Если, конечно, мы предполагаем за данным населением хотя бы потенциальную субъектность.
Фото: Алексей Мальгавко / Коммерсантъ
Подобный взгляд на «ответственность населения» сразу столкнется со следующим контраргументом: но ведь эти люди не воспринимают себя теми, кто способен что-то менять в существующем положении вещей, — да они и по факту слабы, у них чаще всего просто нет такого ресурса, чтобы оказывать на правительство заметное влияние в том случае, если что-то им даже совсем не по нраву. Все так, но здесь мы выходим на самый важный антропологический вопрос: человек есть существо, созданное по своей природе свободным, — или история о свободе это всего лишь благостный христианский миф, не имеющий никакой связи с реальностью? Если отвечаем на этот вопрос утвердительно, то ответственность есть. И всякая война есть тогда «народная война».
Люди тогда причастны к ее причинам даже в том случае, если они считают себя слабыми и несубъектными, — ибо то, что они так считают, и развязывает руки тем, кто любит войну.
Но что делать с тем фактом, если ты и на самом деле не можешь переломить намного тебя превосходящий силовой ресурс, — будь ты хоть сто раз осознавшим себя субъектом? Выход из этого вроде бы как тупика неоднократно озвучивался в истории человеческой этической мысли — от стоиков и христиан до недавних философов-экзистенциалистов. Осознать трагизм данного положения вещей и до конца держаться этого осознания, не отстраняясь и не отрешаясь от того, на что не можешь повлиять. Другими словами,
оставаться субъектом и свободным внутри себя существом вопреки обстоятельствам и не избегая обстоятельств. Оставаться «на войне».
А поскольку всякий народ есть субстанция весьма разнородная, то и цели у одной и той же «народной войны» могут очень разными — вплоть до совсем противоположных.
