Как сделать из свиньи человека

Честертон — это одновременно Чацкий и Хичкок. Козьма Прутков и Дмитрий Быков. Большой (это слабо сказано — большой; скажем, громадный) модернист, всю жизнь потративший на то, чтобы убедить мир в своей правоте. Рассеянный до такой степени, что это увековечили в анекдотах. Пользовавшийся огромной народной любовью и снобистским презрением в литературных кругах.

Это человек-парадокс: самый английский писатель, какого только можно себе представить, рьяно отстаивает католичество (папа Пий XI после смерти Честертона назовет его защитником веры). Абсурдист, построивший на игре в слова карьеру, твердит о том, что он журналист, а не писатель.

Но вопрос, конечно, не в том, как эти противоположности сочетаются.

Анемоны живут там же, где и белые медведи.

Вопрос в том, что это дает.

Честертон — это писатель-детективщик. Рассказы про отца Брауна тому показательнейший пример, но далеко не единственный: вся фабула «Человека, который был Четвергом», лучшего романа писателя, — насквозь детективная. А детектив — это что? Детектив — это жанровая литература, баловство романтиков, занимавшее авторов, начиная с Эдгара По, когда серьезное у них «не писалось». Разве можно автора подобных безделушек ставить в один ряд с его гениальными современниками — скажем, Джойсом или Вирджинией Вулф?

Или все-таки не безделушек?

Жанровая литература всегда говорит о времени: готический роман — о прошлом, фантастический — о будущем. А детектив — о настоящем. Есть что-то очень характерное в том, что Честертон, этот писатель-журналист, зацикленный (в отличие от большинства собратьев-модернистов) на актуальных проблемах, писал детективы. 

Провал разумного констатирует, например, Рекс Стаут, еще один выдающийся автор детективов.

Честертон не игнорирует эту проблему, но находит ей парадоксальное решение. Да, весь мир во тьме, да, зло непознаваемо, а сам герой-сыщик, Шерлок Холмс нового времени, превратился из рыцаря разума в маленького человека, Андрея Горчакова, героя «Ностальгии» Тарковского, несущего свою свечку — свечку разума — и освещающего ею то, что может. Честертон говорит: да, да, да, все это так, но вглядитесь в саму тьму внимательнее. Вглядитесь в анархизм («Человек, который был Четвергом»), в мышление преступника (Фламбо из книг о патере Брауне) — и вы поймете, что там скрыта человеческая душа. 

В таком парадоксальном оптимизме весь Честертон.

Это, например, очень напоминает метод Альфреда Хичкока. И у того тоже — жанровое искусство, только не детектив, а сумрачный фрейдистский триллер; и как Честертон наполнял свои детективы содержанием истинно философским, так и Хичкок не просто снимал ужастики — он делал кино про страхи времени. Делал так, как «серьезный» кинематограф не мог себе представить, общался на равных со зрителем — и в этой своей актуальности, приспособленности языка к сознанию массовой аудитории был по-настоящему демократическим художником.

Основная претензия к такому подходу (ее в числе прочих высказывал Томас Элиот) — в свиньях. Зачем подстраиваться под читателя, сочинять популярные детективы, спорить со всеми подряд на полях еженедельной колонки, которую Честертон, между прочим, вел больше 30 лет? Зачем убеждать тех, кто убеждению не поддается?

Зачем Честертон мечет бисер перед свиньями?

Это конфликт Чацкого. Полемика Честертона с Элиотом убедительно прочитывается в рамках спора Пушкина с Грибоедовым, знаменитого комментария первого к «Горю от ума»: «Теперь вопрос. В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо? Ответ: Грибоедов». И оттуда же: «Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело».

Действительно, Честертон — это в первую очередь спорщик, причем спорщик не только с Бернардом Шоу или Бертраном Расселом, выдающимися умами своего времени, но со всеми подряд, не только на полях газет, но и в детективах, не только в детективах, но и в очерках, биографиях, философских романах. Сам стиль его письма, построенный на парадоксах, — это стиль в первую очередь риторический, стиль профессионального спорщика. 

Как ответить на претензию Пушкина — Элиота? Можно ли убедить скептика в необходимости спорить, просвещать, несмотря ни на что? Даже если аудитория невосприимчива, обстоятельства стесненные, а времена тяжелые?

Честертон бы ответил, что можно. На то он и Честертон.

Он бы спорил, полемизировал, как и многочисленные его последователи, как, например, спорит и полемизирует Дмитрий Быков — литературный наследник Честертона, являющий генетическое сходство во всем: начиная с внешнего вида, бесконечной просветительской деятельности и заканчивая любовью к жанру биографий.

Впрочем, скептику этого будет мало. Попробую ответить иначе.

Через любовь.

В любви к Честертону англичан есть что-то очень национальное. Какая страна больше любит своих художников? Мало того, что в Англии до сих пор существует звание поэта-лауреата, придворного поэта, которое в разное время носили Вордсворт, Теннисон, Хьюз; Англия по сей день, в наш, прямо скажем, не особенно литературоцентричный век, бесконечно преданна своим писателям: стоит вспомнить, как отреагировали соотечественники на смерть Терри Пратчетта.

Во всех английских писателях, вне зависимости от их индивидуальных качеств, существует что-то очень английское. Фаулз развенчивает в «Любовнице французского лейтенанта» викторианский миф и тем не менее не может удержаться от того, чтобы посвятить полтора десятка страниц подробному, нежному и дьявольски серьезному описанию шляпок, как посвятил бы их шляпкам кондовейший викторианец. Нет ничего более английского, чем абсурд Кэрролла и Лира, — подрывающиеся изнутри нормы этикета и морали только закрепляют устоявшееся в обществе status quo. Отчего так происходит?

Это свойство английской идентичности и есть ответ Честертона Элиоту.

Будь русское общество не таким монологичным, не так зацикленном на просветительстве, позволь оно себе чуть больше иронии — таким же был бы ответ Чацкого Пушкину.

Впрочем, диалог никогда не поздно начать. Даже если вас окружают свиньи.

Если с ними не говорить вовсе — в какой-то момент мы, со всем нашим знанием, останемся в гордом одиночестве. Это в лучшем случае. А в худшем — сами начнем похрюкивать.

Если же долго, последовательно метать перед свиньями бисер, они могут стать людьми.

Или и вовсе окажется, что свиньи были только в вашей голове.