Война и нация. Уроки Томаса Манна

«Новая газета» обратилась к радийному «завещанию» классика задолго до «информационных поводов», до соблазна поверхностных параллелей. Весной 2015 года к 140-летию со дня рождения Томаса Манна газета опубликовала его первую речь «К немецким слушателям», прозвучавшую в эфире «Би-би-си». Строго говоря, то краткое выступление не было первым: но с октября 1940 года Манн лишь передавал в Лондон тексты речей из Калифорнии, где жил с 1938 года; а в марте 1941-го люди в Германии, тайно ловившие новости Би-би-си, услышали голос классика, «немецкий голос».

«Голосом Германии», ее «другим лицом» Манн назвал себя в первом «эфире» (пленку с записью в лос-анджелесском радиоотделе американской вещательной компании NBC пересылали в Нью-Йорк на самолете, где ее проигрывали по телефону для записи уже в Лондоне; логистика через Атлантику была особенно трудна ввиду военного времени).

Буквально в третьем предложении Манн представился именно так, хотя он, знаменитый романист с 1901 года, когда вышел его первый роман «Будденброки: История гибели одного семейства» (Нобелевский комитет упомянул эту книгу в 1929 году в решении о присуждении премии), в самопрезентации не нуждался.

Уже в 1920-х семья Манн — писатель, его жена Катя, урожденная Прингсхайм, и их шестеро детей — были чем-то вроде германских Виндзоров. Из Первой мировой войны Германия вышла республикой, монархия пала, но семейство этого сына любекского сенатора, влюбившего нацию в свое творчество, как будто заняло место образца и примера на вершине социума. Не потому, что его старший брат Генрих Манн также был известным литератором, и не потому, что дети Томаса и Кати, Клаус и Эрика, в «ревущих двадцатых» стали писателями и актерами, моднейшими героями светских хроник Веймарской республики. Решающая роль принадлежала не этим успехам и не впечатляющему, особенно в трудные для Германии послевоенные годы, образу жизни респектабельной семьи.

Томаса Манна сделал голосом и лицом Германии тот образ жизни, который он позже назвал: «Страдая Германией».

В исторических перипетиях гигантского размаха он имел одну заботу, одну боль и один задушевный, кровный интерес — и это судьба Германии. Он разгадывал и разделял ее, даже когда был далеко.

Дух, как известно, дышит, где хочет. Но он не только рассыпает свои дары — он выдвигает и требования.

Это Манн написал в годы мировой войны. Не Второй, когда жил в эмиграции, в калифорнийском поместье Пасифик Пэлисейдз, в доме, построенном по его проекту, а Первой, которую встретил и провел в Мюнхене, куда приехал в юности и где основал свою династию Маннов. Артистическую, взамен прерванной его отцом коммерческой династии ганзейских Маннов. К слову, в столице Баварии дом для семьи Томаса Манна также был построен архитектором адресно. И в том доме, в скудные и все более бурные военные 1914‒1918 годы он мог писать и писал одну-единственную книгу. Не роман, а том «публицистики» под названием «Рассуждения аполитичного».

Даже сейчас Манну иногда «нагорает» за нее от самых разных оппонентов, в особенности же — от тех, кто родился не только после Первой, но и после Второй мировой войны, и потому уже не может «вспомнить», не затрудняется узнать, что Германия не всегда «виновна по жизни», что страна с этим названием в двух войнах была совершенно разной, и что Манн — пламенный антифашист, без всякой иронии — никогда не отрекался от той мучительно давшейся ему книги. Вышедшей в 1919 году, когда немецкий патриотизм был, мягко говоря, не моден в проигравшей, лишившейся своих надежд, стоявшей на пороге революции стране.

Томас и его старший брат Генрих по отношению к Первой мировой оказались по разные стороны: гораздо более интернациональный, более социалистический и левый, Генрих был «за французов», за Антанту, за цивилизацию. Сам же он — скорее космополитичный, как его родная Ганза, чем интернациональный, и уж точно не социалистический в 1910-х, лично подверженный всем сомнениям, много более «консервативный» — был абсолютно «за Германию». Уклончиво пишет Манн про «человечески-трагический элемент моей книги, тот интимный конфликт, которому посвящено всего несколько страниц, но который определяет и окрашивает мои мысли во многих местах книги. Вот именно о нем, как раз о нем я и веду речь, когда говорю, что раскрытие его публике настолько, насколько это возможно, духовно оправданно и, стало быть, лишено эксгибиционистской мерзости. Потому что этот интимный конфликт разыгрывается в духовной сфере и, стало быть, поэтому, без сомнения, обладает символическим значением в такой степени, что имеет право на публичность».

В почти двадцать минувших месяцев кто не пережил подобного «распада братства», когда люди общего опыта и сходного воспитания из каких-то лишь им до конца известных, но тем не менее ясных и властных расположений выбирали противоположные стороны длящегося конфликта? И у каждого из подобных расхождений — как и у конфликта, ставшего их причиной и прообразом, — есть духовный исток. Внимание к духу — к духу вообще и к духу событий в частности — первый урок Манна.

Не стоит ничего, даже войну, списывать на борьбу лишь интересов (империй, олигархий, нужное подчеркнуть): комиксоподобные объяснения военной пропаганды обеих сторон — это уровень, недостойный думающего человека. И наша — не Томаса Манна, умершего в 1955 году и страдавшего Германией, а не Россией, которую он, вообще-то, любил, и тем более не какой-либо другой страной — наша обязанность эти события в духовной сфере назвать, указать на них.

Это — наша ответственность. Не его. Сегодня — наше настоящее, и ответственность за его истолкование несем мы.

В сущности, так было всегда. Последнее слово — за современниками. А Манн — примером, а не словами — лишь напоминает об этом.

Тем, кто скажет, спросит, что можно истолковывать, например, в бомбардировках, стоит напомнить, что первым воздушным налетом в истории человечества была германская бомбардировка бельгийского Льежа в 1914 году. Дирижабль, вылетевший из Кельна, сбросил на город-крепость 13 бомб, погибли девять мирных граждан. 

Это была первая война, когда солдаты начали массово маскироваться, когда война стала «современной» — то есть дальнобойной и слепой, такой, в которой противник мог погубить тысячи, даже не приближаясь к ним. В ту войну ушли разноцветные яркие мундиры. Рыцарство стало рудиментом.

Манн был против тотальности в жизненных делах и решениях, против тотальности, итогом которой и стали практики современной войны, индустриальной, механистической, цифирной, если не «цифровой».

Вот что Манн пишет в финале «Волшебной горы» — романа о мире «до войны», вышедшего в 1924 году и произведшего фурор в измученном, обнищавшем, пережившем фантастическую инфляцию немецком обществе; к удивлению автора, люди отдавали по 16‒20 новых твердых марок за два тома, общим счетом 1200 страниц, гарантировавшие погружение в иллюзию заколдованного мира накануне катастрофы.

Это последние строки «Волшебной горы» — романа, публикацию которого Манн считал истинной причиной присуждения ему Нобелевской премии по литературе; успех его он считал свидетельством ускоренного усложнения современников, результатом «герметической педагогики», которую прошли люди, попавшие в ситуацию войны.

От Томаса Манна, целиком солидарного со своей страной, «кайзеровской Германией» в Первую мировую войну, читатели и коллеги ждали после краха Германской империи и монархии отнюдь не того, что он сделал. Не тех выводов, к которым пришел, на годы вернувшись к «Волшебной горе».

Осенью 1922 года в Берлинском зале имени Бетховена Манн произнес речь «О немецкой республике», выражение поддержки новой, Веймарской «политической форме» страны.

Это было неожиданным. Но такова была точка отсчета «нового Манна». Он сам как будто побывал на войне, «отбывая военную повинность современности».

Дистанцироваться от современности он никогда не хотел, и это оказалось невозможно, особенно если эта современность — военная. Невозможно не только для «аполитичного», но даже для «законно аполитичного» человека — например, для артиста, художника, романиста. Если только он имеет совесть, не отбыть «военную повинность современности», оказаться «постыдно ищущим призрачной безопасности» нельзя, а честный риск и честная мысль изменит каждого самым непредвиденным образом.

Этот второй манновский урок — о неизбежности развития — вообще-то не Манна, а апостола Павла с его «все изменимся». От Манна же — подтверждение и героями, и словом, и личным опытом. Это урок близкий — и притом прекрасно пластичный.

Войны, начинающиеся ради отстаивания национального лица и интересов — а Манн считал, что в Первой мировой Германия охраняет свою «особость», — в конечном итоге ведут, верил он тогда, к перерастанию, преображению и преодолению национального. Умиравший за любовь к прошлому в итоге умирает ради неведомого будущего.

Стала знаменитой цитата Манна из его речи «Германия и немцы», прочитанной в американском Конгрессе в 1945 году: 

Впрочем, тогда же он уронил:

Манну национальное «самопроклинание» было чуждо. Всегда и во всех обстоятельствах. Очень много сделавший для победы над фашистской Германией, в последнем радиообращении к немецким слушателям в эфире Би-би-си 10 мая 1945 года Манн сказал: «Как горько, когда ликование мира достигается ценой поражения и глубочайшего унижения собственной страны!»

Отсюда третий урок Манна: 

Стоит помнить, что, в отличие от мириад людских племенных общностей, воюющих со времен Каина и Авеля, Германия 1930-х действительно поставила целью мировое господство, взяла обоснованием идею расового превосходства немцев, а средством выбрала истребление неугодных, «низших» рас. Он был лицом и голосом Германии, «немецким голосом», он не отрекался ни от какой Германии, ни от доброй, ни от злой. А это была та самая Германия, чей приход в горячо любимую Манном Россию — он так и называл в своих речах нашу страну, не разбивая язык об «СССР» или «Советский Союз», — стоил жизни почти 19 миллионам нонкомбатантов, как правило, женщин, стариков и детей. И, как на площади булавочной головки усаживались, в одном средневековом схоластическом трактате, мириады ангелов, так на сердце высокорослого «величайшего немца XX века» и «величайшего литератора из ныне живущих» (так в Америке аттестовал Манна его издатель Альфред А. Кнопф) обрушился моральный вес в триллионы тератонн.

Как он это выдержал?

Отсюда четвертый урок Манна — трезвость. Отчетливость самопонимания; такт и уместность. 

Это урок не только для писателей и людей искусства, но и здесь Манн, всю жизнь занятый рефлексией своей и любой художнической судьбы, точно может быть примером.

«Время вынашивало перемены» — фраза из «Волшебной горы». События и идеи развиваются в универсуме Манна с разной скоростью: так, в сознании Томаса Будденброка, последнего успешного главы семейной фирмы, приведшего ее к максимальному благосостоянию и уставшего от этих забот, уже оформилась идея отказа от жизни.

Вылощенный, аккуратный, доведший буржуазную корректность и элегантность до почти болезненного «пункта», Томас Будденброк упадет в грязь на улице Любека, разобьет лицо о брусчатку, будет лежать с руками в луже и ногами выше головы, ведь средневековая улица — под уклон, и его собственное нисхождение подошло к концу.

Судьба стран и культур приковывают гораздо большее внимание, нежели перемены настроя частных лиц, но, как показывает опыт, колоссальные исторические потрясения сплошь и рядом застают мудрецов, как снег на голову.

В этом — пятый урок Манна. В истории, личной или общей, не бывает ничего удобного для человеческого понимания, ничего в стиле «утром в газете, вечером в куплете». Что-то происходит в сознании и духе сейчас, но лишь месяцы и годы спустя, с отсрочкой непредсказуемой длительности, уже случившееся проявится в жизни и реальности. Потому что торможение реальности — сопротивление быта, жизненной плоти. Материя сильна, мутна, властна, и невнимательному взгляду ничего не открывает. Напротив, лишь запутывает простофиль.

За шесть лет до смерти, в 1949 году, Манн, американский гражданин с 1944 года, приехал в Германию для участия в торжествах по случаю 200-летия со дня рождения Гете. Германии тогда не существовало как формы, «политического тела». Страна была тушей, разрубленной на два сектора оккупации — меньший, восточный, и больший, западный. Празднества захватывали оба: Гете родился и прожил первые 16 лет на западе, во Франкфурте; а на востоке, в Лейпциге, он изучал право в университете, и в Веймаре, при дворе герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского, прожил всю свою беспримерно долгую зрелость, зенит, длившийся с 27 до 82 лет.

Манн посетил оба сектора. Он не мог не приехать. 

В посвященном Манну интеллектуальном бестселлере конца 2010-х, романе «Волшебник» британца Колма Тойбина, коллизия «Государственный департамент против Манна по поводу Гете» передана не на одной странице.

Представитель Госдепартамента Алан Бёрд так отговаривает классика от посещения «Восточной зоны»:

На пресс-конференции в Мюнхене Манн определенно сказал, что поедет в Веймар. Ведь его визит только подчеркнет единство Германии. Немецкий язык нельзя разделить на зоны.

В Веймаре немцы, уже ощутившие изоляцию от Западной Европы, встретили Манна с воодушевлением. И те, кто был на его лекции, и те, кто стоял вдоль улиц и приветственно махал самому значительному соотечественнику, не дрогнувшему приехать в сердце Веймарского классицизма двух предыдущих веков, которому в XX веке дали в соседи концлагерь Бухенвальд.

Манна везли в открытом правительственном авто — и судя по всему, он лично был утешением этим людям, как раньше их утешали его книги

подозрительные уже тем, что они ненавидели Гитлера до того, как он пошел войной на мир, — ненавидели до всемирной команды. Просто за то, чем он был и что сделал для их родины, Германии.

Шестой урок Манна — самый дорогостоящий. Это урок широты. «Широкой» он называл Россию; за широкое приятие нашей страны, не говоря о новой Германии, этот «немецкий голос» был готов вновь стать скитальцем. Отметив, что 15 лет в США были одним из самых плодотворных периодов его жизни, Манн сказал, что выбрал Европу, где он более глубоко укоренен.

Как ценный антикварный лот, он требовал быть принятым «как есть» — и преуспел в этом.

Если угодно седьмой урок Манна — то вот он: быть собой — наилучшее.

В одной из сибирских библиотек мне доводилось видеть тонкую книгу стихов Гете предвоенного года издания: судя по штампам, она была взята на дом в одной из ленинградских библиотек. Твердый переплет, но страниц не так много; книга легкая. Кто-то, уезжая из блокадного города, взял с собой, вместе с самым насущным новенький том первого поэта Германии. Той, которая бросала бомбы и снаряды и на солнечную, и теневую сторону Невского. Но Гете не отвечал ни за голод, ни за бомбы. Музы и не платят по счетам правителей. В этом жесте кого-то неизвестного или неизвестной, наших соотечественников, читавших по-русски, — урок не Манна, и даже не Гете. Это урок выбором. Но, кажется, Манн бы против него не возражал.

Автор — прозаик, лауреат премий журналов «Звезда», «Знамя» и «Урал».