Всеволод Князев

В мире ночных встреч кафе «Бродячая собака» и беспрерывного звучания волнующих стихов любовь была чем-то таким, что растворено в воздухе и неизбежно должно случиться. Взгляд означал свидание, касание руки означало ночь, желанию не следовало сопротивляться, даже если оно было мимолётным, и тем более, если оно было мимолётным. Он видел возникавшие на его глазах романы, видел белые плечи под черными кружевами, видел, как под утро мужчины уходили с женщинами и со смятением и восторгом узнавал их общую тайную связь: все в этом невероятном круге были влюблены друг в друга.

Михаил Кузмин не делал тайны из того, что молодой гусар стал его любовником. Это было едино с поэзией, слито с ней. Стихи изливались из этих людей сами собой, лёгким и нескончаемым потоком — и из него тоже. Его стихи начинаются с тоски по любви, с грустных дум о себе и жизни, со строк о «лобзаниях» и близком гробе — и быстро доходят до воспалённой страсти и мучительной эротики.

Ольга Судейкина, «Коломбина десятых годов», жена художника Сергея Судейкина, любовника Михаила Кузмина, свела его с ума и довела почти до безумия. Фотографии не передают её красоты и того наваждения, в которое она ввергала мужчин. Что-то в этой высокой блондинке было такое, что не улавливается на фотографиях. Его она приворожила, измучила, истерзала. Все это есть в его стихах, которые, если читать их одно за другим, обдают все время возрастающим жаром взбудораженной, пылающей души. «И будет злая ко мне нежною, / И будет все, что захочу!» В конце это уже просто магма.

В его стихах подробности их романа — его надежды, её записка, её глаза, её руки, обвитые вокруг его шеи, и её смех, из которого следует, что она не воспринимала все это очень уж серьёзно. Конверт, на котором её почерком написано «A mon poete et bien-aime», — верх счастья, он не может выпустить его из рук. Она вкладывала в конверты лепестки роз. Он целовал её письма. «Я не могу не думать… и не желать Вас». В его неловких, прыгающих вверх, падающих вниз стихах неустойчивость души перед испытанием и мукой любви. В этом стихотворном театре он оказывается Пьеро (так он называет себя), а восторг обладания сосредотачивается во «вратах Дамаска»: «Я целовал врата Дамаска, / Врата с щитом, увитым в мех». Всем понятное в том кругу выражение.

Гусар в чёрном с малиновым мундире, звенящий шпорами, прошёл через эту любовь как через муку и свет — чередование муки и света. И сколько же раз она опрокидывала его в отчаяние! «С каких ещё лететь мне кручей, / Среди каких тонуть морей!» И это вдруг в один день кончилось, кончилось, потому что она так решила — наскучил он ей или появился кто-то другой? — кончилось с её очередным письмом в жёлтом конверте. И тонко пахнущие лепестки из него в этот раз не выскользнули. Кончилась не любовь, кончилось то, чем он жил, кончилось солнце, кончилось время, кончилось всё. В безмерной, безразмерной пустоте он написал две строки, которые как алмазом навсегда врезаны в его стихотворение и в нашу память: «Любовь прошла — и стали ясны / И близки смертные черты».

Он выстрелил себе в грудь из браунинга за год до того, как мир стронулся с места и тяжело заскользил к крушению. В глазах тех, кто его знал, его смерть была предвозвестием всеобщей, не поддающейся описанию и пониманию катастрофы. Всё рухнуло, и во «время крупных оптовых смертей» никто уже не помнил о влюблённом гусаре, пустившем себе пулю в грудь. Через восемь лет после его смерти, в 1921 году, Анна Ахматова и Ольга Судейкина уже не могли найти на кладбище его могилу.