Странный маленький человек со смуглым лицом и острым жестом, с тихим голосом, с огромными глазами итальянца, злой шуткой судьбы рожденного в стране ледяного снега и серых дождей. А его тянуло в Италию, его манило сияющее небо, синее море и гармония Рима, и в своей убогой ленинградской коммуналке он рассматривал репродукции Рафаэля и читал про Симонетту Веспуччи и ее неземную красоту.

В молодости он играл своими обликами — то носил парчовые рубахи a la rus, армяки из тонкого сукна и красные сапоги с серебряными подковами, то модные пиджаки, яркие галстуки и штиблеты европейца. Жизнь Кузмина как поэта начиналась на Башне Вячеслава Иванова, где он был танцором и ясновидящим, а заканчивалась в захламленной и перенаселенной квартире с телефоном в прихожей. Соседями у него был толстый портной по фамилии Пипкин и большая еврейская семья Шпитальников-Черномырдиков. Орало радио. Стены были тонкие, и когда Фейга и Эмма разговаривали, он слышал их разговор.

Сияющая Италия Ренессанса и обшарпанный дом отдыха работников науки, мысленные беседы с Калиостро и смиренные прошения о пенсии, поданные в Союз писателей, изысканная галантность прошлых времен и безбрежное хамство советских трамваев и столовок, тихая, скромная тайная жизнь гея (о которой был хорошо осведомлен НКВД) и грохочущий маршами советский мир физкультурников-комсомольцев вокруг — так жил в тридцатые Кузмин. «Я совсем везде ни при чем».

Жизнь бубнила передовицами «Правды» и пугала кошмарами арестов и политических процессов, а эти двое — поэт Михаил Кузмин и его любовный друг Юркун — укрывались в своем маленьком изящном мирке: душились духами «Персидская сирень» и «Двенадцатая ночь», восхищались Бердслеем и играли в джентльменов-англичан, называя друг друга «Майкл» и «мистер Дориан».

В его зашифрованных стихах есть странные зыбкие, скользящие и все время повторяющиеся любовные треугольники, когда его мальчики влюблялись в красивых актрис, а он оставался брошенным и униженным тем, что у актрис с мальчиками все случалось на его же диване. Тайная и таинственная жизнь форели, скользящей под первым и тонким льдом, мистический Древний Египет и трогательный русский Восемнадцатый век, наивная любовь, затаенная эротика, зыбкая жизнь всех времен, соединенных в одно, последнее, в котором нет ничего, кроме потерь и потери.

Ему нравилось кино и прекрасная Лина Кавальери. Футбол ему тоже нравился, но по другой причине: потому что женщины в него не играют. В руке Кузмина, как знак его странности и нездешности, — веер из слоновой кости и страусиных перьев. Но тут же, в куче его вещей, мы видим керосинку, сковородку, мыло, соду, сушеные грибы…

Этот изящный человек с веером в руке, этот аполитичный гей, разыскивавший у букинистов Мессу Россини, видел — должен был видеть, ведь не закроешь глаза и не заткнешь уши, — грубые обыски в своей квартире и облавы на гомосексуалистов, которые в 1934 году были объявлены в СССР уголовными преступниками. Он знал невыносимую безнадежность советской жизни, из которой некуда бежать, некуда деться. «Боже мой, боже мой! где все? где? Теперь и скромная жизнь смиренным швейцаром исчезла, даже монастырь, даже нищим».

Его интересовали маленькие небесные создания — зяблики, горихвостки, стрижи, голуби и воробьи, про которых он зорко заметил, что они летают не головой, а грудкой вперед, и зачаровывали цветы. Роза — это Франция, Германия — незабудки и сирень, Англия — жасмин и шиповник, Италия — фиалки и левкой. А Россия? Василек и подсолнечник. Как все это светло, душисто, нежно, изящно, эта игра Кузмина в страны и цветы, но только России-то нет. «Лет 30 тому назад еще существовала кое-как, но теперь, боюсь, не обратился ли русский мир в Крит и Микены, которыми можно увлекаться, но жить которыми едва ли возможно».

Наперекор тяжелой, грубой, плохо устроенной жизни он был живым и общительным.

Маленького человека с глазами итальянца мучило удушье, он падал в обмороки. «Что делать, когда приходит удушье — здесь? и дома?»

Врачи в 1934 году сказали Кузмину, что ему осталось два года. Врачи не ошиблись. В больницу к нему в его последний день пришел Юр, или мистер Дориан, или Юрочка, вместе с которым Кузмин прожил двадцать лет. Он сидел у кровати, и они говорили четыре часа. В конце разговора Кузмин сказал: «Остались только детали». Эта фраза заставляет предположить, что он сказал самые важные вещи своему другу и спутнику, которого в конце жизни ощущал как сына. Когда тот в гардеробе надевал пальто, ему сказали, что Кузмин умер.

«Михаил Алексеевич умер исключительно гармонически всему своему существу: легко, изящно, весело, почти празднично… Он четыре часа в день первого марта разговаривал со мной о самых непринужденных и легких вещах; о балете — больше всего. Никакого страдания, даже в агонии, которая продолжалась минут двадцать».

А других подробностей их долгого последнего разговора нам узнать не дано, потому что Юркуна, бедного Юрочку, расстреляли через два года после смерти Кузмина. В гроб Кузмину положили сирень, и Любовь Дмитриевна Блок, когда-то Прекрасная Дама, поцеловала ему руку.

Как бы я хотел прочитать роман Кузмина из римской жизни, но он утерян, сохранились только две главы. Последний его дневник тоже пропал. В последний год своей жизни Кузмин перевел сто десять сонетов Шекспира, но и они потеряны. Есть сведения, что перед войной рукопись еще была в издательстве, но потом исчезла и никогда не была найдена.

Стихи его прекрасны, в них утонченное наслаждение жизнью и таинственный хаос, синоним гармонии. «…Чудесная жизнь, каждый поворот которой волшебен, если у нее центр — любовь».