Сезон начался. Намечены премьеры, идут репетиции, грядут торжества. И это уже так же странно, как и то, что Москва кипит полной жизнью: рестораны, концерты, торговые центры, выставки.
В этом гуле как бы нормального существования трудно понять, где ты сам и куда все идет. Но что касается сцены, вроде бы очевидны направления перемен.
Когда-то Питер Брук написал книгу «Пустое пространство». В ней речь шла об очень многом, в том числе о языках театра, о том, как они стареют и как важно искать новые.
Это ощущают сегодня все. Например, Женовач работает над «Вишневым садом» без слов, слова обветшали, остался только миф великой и заезженной пьесы. И надо попытаться заново открыть его ключом тишины.
А скажем, Владимир Панков репетирует «Слово о полку Игореве». Собственно, репетициями это пока даже трудно назвать — скорее погружение в старославянский язык, житийные тексты, формы обрядового театра, но сценический ключ здесь совсем другой, уверен режиссер, и он, скорее всего, — в звуке.
Если опираться на опыт столетней давности, то увидим небывалый взрыв творчества. Сейчас вместо этого — усталая растерянность. Впрочем, не для всех.
Пустое пространство в театре сегодня зияет отсутствием мастеров, которые умели делать театральную погоду. И в этой пустоте возникает новый тренд: молодые режиссеры.
Театры, большие, академические, уже не боятся звать молодых, иногда только со студенческой скамьи режиссеров на постановки.
- Сергей Тонышев приглашен в Студию театрального искусства и в «Современник» и скоро на Чистых прудах покажет своего «Чагина»;
- Петр Куртов ставит в Ермоловском;
- Айдар Заббаров освоил Симоновскую сцену у вахтанговцев.
- В Вахтанговский придет и Аскар Галимов, выпускник ГИТИСа, с «Утиной охотой»;
- в РАМТе начинают работать победители «мастерской инсценирования»,
- молодая команда постановщиков участвует в лабораторных пробах «Маяковки»,
и так далее.
Драматические обстоятельства, как ни жестко это звучит, расчистили молодым поле возможностей. Те, кто и надеяться не мог на быстрый выход в центр, занимают сегодня ключевые позиции.
И вышло так, что театральный свод держат молодые и мастера. Среднее поколение словно смыло исторической волной.
Впрочем, смыло многое. И главное — ценностную шкалу. Представления о пристойном жизненном поведении.
Что заставляет людей сотрудничать с театром, которым руководит отмеченный особой идейной низостью постановщик? Что заставляет отдавать сцену певцам СВО? Заказывать инсценировку по людоедской прозе? Личный выбор.
Грядет юбилей Московского Художественного театра. С чем он пришел к славной дате? С высокой дозой комфорта внутри и максимально бесславно снаружи. На прославленной сцене нет событий. Ни единого оправдывающего название.
Зачем-то на пороге сезона произвели бессмысленную реформу «Золотой маски». Что вдруг? Неужели в сегодняшнем контексте нет дел поважнее? Место Марии Ревякиной во главе фестиваля теперь займет мало кому известный менеджер Владимир Мишарин: самая яркая черта биографии — членство в «Единой России». Предлагаемые фестивалю перемены мало сказать, странны, они контрпродуктивны: в номинациях отменены важнейшие роли — драматурга, композитора, художника по свету, уравнены спектакли большой и малой формы. И хотя все производится под стягом СТД, сам уровень понимания процессов рождает стойкое ощущение: реформу написали в Минкульте (они никогда в театре не бывают) под диктовку с Лубянки.
…У меня во дворе открыли «Комнату ярости». В нее можно прийти и за деньги ломать стулья, крушить стены, бить посуду. Вижу — во двор завозят все новые партии старых стульев: востребовано. Такая комната действует внутри многих частных и общественных механизмов. И ничего в ней не приживается, кроме пустого пространства.
А еще в том «Пустом пространстве» было введено понятие «моральный нейтралитет». Брук судил мир, но не судил своих героев.
Сегодня вокруг сплошное судилище; все судят всех, яростно, непримиримо. Моральный нейтралитет уничтожен.
Но многим художникам свойственна ответственность. За своих людей, свои труды, своих зрителей. И, цитируя Ибсена, за «прекрасное и святое дело всей своей жизни». Возможно, поэтому никто из мастеров старшего поколения не сошел с корабля вопреки несогласию, возможностям, усталости возраста, вызовам времени. Все истово работают в своих «штольнях», ворочают руду, сдерживают оползни. Раскол, негодование, непримиримость должны по общему негласному договору оставаться за пределами сцены. Она — как место водопоя: здесь никто никого не должен пожирать.
Язык театра — это и его правящие эмоции. Театр почти всюду болен виной и безысходным состраданием; болен кризисом смысла в упраздняющей смысл реальности. Болен вопросом: ради чего. И сегодня как никогда он остро нуждается в гениальности. Как в оправдании. В очищении. И надежде.