«Для меня тюрьма — музей с хорошо знакомой экспозицией»

— У вас за время пребывания за решеткой вышло уже два тома книги «Место памяти Сандармох», включающих биограммы расстрелянных в ходе Большого террора в урочище, документальные материалы, статьи и многое другое. То, что вы за решеткой, позволило ли увидеть предмет вашего исторического исследования с некоего нового ракурса?

— Ничего принципиально нового о жизни заключенных в лагере, ранее мною не изведанного или неожиданного, с момента своего второго ареста я не узнал. Я, если можно так выразиться, более 30 лет плотно и плодотворно «сижу» в этой теме. Кроме упомянутых вами книг мне довелось участвовать в сборе материалов при создании «Поминальных списков Карелии 1937–1938 годов». Для этого пришлось несколько лет изучать тысячи уголовных дел в архивах КГБ, МВД и прокуратуры. Кроме того, очень плотно занимался изучением в архивах Беломорско-Балтийского лагеря, Сегежлага, Сороклага и в итоге написал книгу о строительстве Беломорско-Балтийского канала заключенными. Во время этой работы доводилось встречаться с выжившими з/к-строителями, их родными и близкими, с потомками з/к, сгинувших лагерях. Изучал обширную мемуарную литературу. Почти 10 лет, до второго ареста, готовил к опубликованию монографию о труде спецпереленцев в Карелии. То есть довольно хорошо знал, как з/к жили и работали на подневольных стройках социализма.

Для моих сокамерников камера или тюрьма были местами неволи, для меня — музеем с хорошо знакомой экспозицией. Удалось посетить Бутырский замок, Ярославский и другие централы, тоже хорошо знакомые по мемуарам бывших сидельцев. «Не повезло» только с питерскими «Крестами» — я сидел уже в новых.

Иногда я рассказывал окружающим, кто до нас сидел в этой камере, как они себя вели, какие чувства и переживания испытывали, по каким лестницам их водили и через какие двери их уводили на расстрел. В общем, для меня нынешний арест и срок — это некая творческая командировка. Все это в истории уже было, это людьми уже пройдено и описано. Осталось только сравнить эти воспоминания со своими сегодняшними ощущениями. Даст бог, выйду — будет, о чем написать.

— Сейчас в Россию вернулись репрессии в отношении свободомыслящих, подавляются свободы человека, в Госдуме ратуют за возвращение сталинских репрессий и понятия «враг народа». Почему это, на ваш взгляд, стало возможным? Почему так говорить перестало быть по меньшей мере стыдно?

— Каков поп, таков и приход.

Вот и Олег Леонов, желая лизнуть барскую ручку, уловив во взгляде барина неудовольствие всякими «вольнодумцами», лизнул ее по шерсти. Учел особое расположение барина к своим канувшим в Лету сослуживцам, напомнил, так сказать, неразрывность времен борьбы с врагами и чекистскую доблесть нашего «Всё». Как такое стало возможным? Любая власть пытается переписать историю под себя, под обслуживание своих интересов. Как с этим бороться? Не давать застаиваться во власти. Отчасти мы сами виноваты в нынешнем застое. Позволили ей удержаться после первого срока.

Человек, лишенный исторической памяти, не способен даже задуматься о том, будут ли его дела и поступки служить на благо его народу, его Родине. Нет памяти — нет стыда. А это благодатная почва для манипуляции сознанием людей, чем и занимаются очень успешно провластные СМИ.

— Какова, по вашему мнению, роль пропагандистских СМИ в негативных изменениях, произошедших с нашим обществом?

За что заплачено, о том и поют. Но это обычные информационные шлюхи. Их наняли — они обслужили, по возможности, без претензий. Но есть еще одна каста информационных шлюх, высшая, — пропагандисты. Вот это уже зло в квадрате. И это зло должно и будет наказано. Ибо они не просто обслуживают клиента, а очень убедительно, с пеной у рта, доказывают, что измена (народу, родине, семье) — самое что ни на есть распрекрасное и достойное чувство. Ну пусть поют пока. Сколько веревочке ни виться, но кончик будет…

В стране не осталось независимых СМИ, будь то газеты, радиостанции или ТВ-каналы. Так или иначе, они финансово связаны с государственной машиной. И чтобы жить, они обязаны доносить до своей аудитории то, что им велено работодателем. И чем талантливее они будут исполнять, тем щедрее окажутся чаевые от барина. А теми, кто плохо понимает барскую волю и допускает своеволие, занимаются другие государственные органы — прокуратура, суд и прочие «смотрящие».

Такое впечатление, что все СМИ сошли с ума в своей дикой нелепости объяснения происходящего. Но это лишь попытка сказать, что сумасшедшим быть сейчас модно, выгодно и не опасно. Эта маскировка преступлений власти и есть самое опасное преступление. Больными людьми должны заниматься врачи-психиатры, а не журналисты — лакировщики действительности. В России почти не осталось журналистики высокого риска. Кто умер, кто уехал, кто-то сидит или вот-вот сядет. Правдивое слово — тоже оружие. И оружие мощное. И это в Кремле хорошо понимают.

— Сильно ли, на ваш взгляд, изменилась тюрьма с советских, например, брежневских, времен, по сравнению с тем, что вы наблюдаете сейчас?

— Тут однозначно не ответишь. В бытовом плане изменилась в лучшую сторону. Появились законы, хоть как-то регламентирующие содержание заключенных, их бытовую устроенность. Опять же, кормежка стала лучше, медобслуживание. В той камере, где я сидел в конце 70-х, нас обычно было 17–20 человек, сейчас содержат семь-восемь человек, больше нормы метража не позволяют. Появился отдельный шкаф для унитаза (раньше была одна общая параша). С окон сняли жалюзи-«намордники», что хоть как-то улучшило доступ света и воздуха.

В плане же нахождения в ней до суда, под следствием, сроки чудовищно увеличились. Если раньше срок на следствие отпускался два месяца, то теперь — три-пять лет. Если даже по абсолютно простым статьям («кража», «грабеж»), с учетом явки с повинной, удалось осудиться за год-полтора, то это большая удача.

А что творится с уголовным законодательством?! Что ни месяц — то новые безразмерные [сроки], как будто у человека жизнь безразмерная. Если в конце 70-х за год в тюрьме сидело два-три человека (а то и меньше), подозреваемых в убийстве, то ныне их почти в каждой камере можно встретить. И сроки — если раньше предел был 10 лет лишения свободы (в исключительных случаях — 15), то теперь 14–20–22 — это уже почти норма. А вот «обслуживающий персонал» стал воспитаннее, явных грубостей и рукоприкладства стало меньше. Но обязанности свои они стали выполнять спустя рукава. 

— Судя по письмам из заключения, вы внимательно, насколько это возможно там, где вы находитесь, следите за жизнью общества. Что занимает вас сейчас больше всего?

— Да, стараюсь отслеживать изменения и явные, и скрытые, происходящие «в верхах».

Ответ один — шире охватывать электорат, рассказывать через те же СМИ, как этого можно достичь, к чему надо стремиться. Не исключена и пропагандистская дуэль. Без этого — никак!

— В «Архипелаге ГУЛАГ» Александр Солженицын цитирует слова Варлама Шаламова о растлевающем влиянии лагеря и, не соглашаясь с ними, апеллирует к своему опыту и судьбе: «Шаламов говорит: духовно обеднены все, кто сидел в лагерях. А я как вспомню или как встречу бывшего лагерника — так личность». Шаламов проклинает тюрьму, исковеркавшую его жизнь, а Солженицын верит, что тюрьма способна нравственно обогатить человека. Чья точка зрения вам ближе?

— Я всецело на стороне Солженицына. Если человек сам не захочет плыть по течению, то всегда найдет способ поддержать свой интеллект, свои духовные потребности. В лагере, как и в любом обществе, есть свои верха, общая масса и низы. В верха мы не лезем, там своя иерархия. А люди, находящиеся в общей массе, так или иначе, имеют возможность. Что касается Варлама Шаламова, то в его «Колымских рассказах» прослеживаются взгляды и мысли, присущие лагерным низам. Как правило, это если и не вполне опустившиеся, махнувшие на себя рукой люди, то как минимум малоинициативные личности. Их интересует только возможность поесть. Поесть не важно чего, лишь бы ощутить себя на миг сытым.