«Сына похоронил. Но осуждаю»

Вагончик стоит за кладбищем. На кладбище лежит почти 10 тысяч человек. В вагончике — вся жизнь Добровольского: не только летом, в сезон, но и зимой он приезжает сюда каждые несколько дней из Полярного — закрытого города на северо-западе Мурманской области. «Вот здесь — жизнь!» — восторженно описывает он звезды в морозном ночном небе над кладбищем.

В вагончике лежат кости в строительных мешках. Это солдаты, найденные за сезон. Похороны раз в год, в октябре, когда позволяет и дает денег местная власть. Хоронят «оптом»: на сотню найденных чиновники могут прислать 5–10 дощатых, обшитых красной тканью гробов — самых дешевых.

Кладбище называется «Долина Славы». В прошлом это был памятник культуры областного значения. Потом захоронения понизили в статусе до «достопримечательного места» и отдали на баланс района.

А начинали хоронить здесь поисковики самовольно в 80-е. Статьи о дискредитации еще не было, но интерес к потерям государство и тогда не одобряло, чиновники намекали, что энтузиасты под видом советских воинов хоронят немцев (советские герои же не могут в болотах лежать годами). И сейчас порой намекают. А немцев и правда находят, только хоронят отдельно. 

поясняет философ Леша Смолев — добродушный великан, который вместе с Алексеичем ходит по тундре с металлоискателем и щупом. Немцев из гаража Добровольского до СВО раз в год аккуратно — по актам — забирала их родина. Теперь никаких контактов нет, до тех ли мертвых… И недавно эти кости закопали в отдельном месте и под отдельным крестом. Кто-то же должен заканчивать войну.

Еще поисковиков обвиняют во вскрытии захоронений — иначе, мол, откуда столько останков? Собственный грех власть признавать не любит, ищет других виноватых. 

Несколько лет назад в «Долине Славы» прошла огромная реконструкция. В результате плиты с именами над могилами попереставляли так, как понравилось чиновникам, — «симметрично». А то похоронили, понимаешь, как попало, никакого единообразия. Еще и родственники за много лет натаскали портретов своих прадедов к их могилкам, непорядок.

Портреты убрали, надгробия натыкали по линейке. Те, кто помнят, кого и где хоронили на самом деле, тогда возмущались, а чиновники, пытаясь потушить скандал, нелепо отпирались, что «расположение плит соответствует секторам захоронений» — 

Переделывать не стали и по статье о вандализме не огребли, предусмотрительно перед реконструкцией сняв с кладбища охранный статус.

Дядя Костя тогда плакал и чертыхался. И хоронил новых и новых.

За несколько дней до того главный военный мемориал области уже насиловали любители улучшений за счет бюджета. Гранитные плиты, на которых высечены имена всех погибших здесь (и найденных, и нет), заменили новыми. Тысячу имен потеряли. Люди, у которых от деда, кроме этих букв на граните, ничего не осталось, жаловались везде. Чиновники пообещали плиты снова заменить. Но имена так и не вернулись (а если вернулись, то не все).

«Вот здесь линия фронта проходила». Константин вылезает из «нивы», идет на обочину. В 10 метрах от дороги земля изрыта окопами и воронками от бомб. Металлоискатель в руках Алексея пищит непрерывно: везде патроны и осколки.

«Искать надо везде! Иногда проходишь знакомое место — и вдруг находишь. Везде, где шли бои». Последняя находка Добровольского случилась накануне нашего приезда.

Сейчас костей в тундре меньше, чем 30 лет назад, когда поисковики только появились. Но все меньше шансов идентифицировать останки: записки в медальонах погибших все чаще нечитаемы — чернила выцветают, бумага рассыпается. Это значит, кто-то навсегда останется пропавшим без вести, хотя найден и похоронен.

Если записки прочитать можно, дядя Костя едет в архивы. Потом внуки приезжают на похороны дедов. Так было с первых дней, когда на высоте 258 близ долины обустраивали мемориал. Тогда хоронить приезжали вдовы — дожили, дождались.

Эту высоту штурмовали несколько раз — к каждому советскому празднику. Но немцы ушли отсюда совсем не скоро — при отступлении 1944 года. Там до сих пор укрепления горных егерей: траншеи идеальной геометрии, высеченные в скалах, блиндажи, купальня… Высота неприступная, штурмовали ее из низины. Когда дядя Костя впервые попал сюда, она была белой от неубранных костей солдат.

Три года позиционной войны. 

Это были свежие силы, которых направляли из тыла, из южных регионов. В апреле их привозили в летней форме, а здесь лютовала метель.

«Отовсюду слышу: «Победа! Победа!» Хватит, Остановитесь. Да, я копаю. Да, я хожу, хороню, но хватит. 80 лет нас пичкают войной: «Мы победили, мы победили!» Остановитесь. Война — это трагедия нашего народа», — говорит Константин.

…Трагедия лично дяди Кости — Сережа. Сереже не исполнилось 42, когда он из колонии завербовался в «Вагнер». «Это билет в один конец», — сказал тогда сыну отец. Сын объяснял что-то про «фашистов». Это слово и вообще попытка натянуть символику Великой Отечественной на СВО Добровольского возмущает, как и любой ура-патриотизм. 

«Если вы с фашистами боретесь, что ж вы все в масках? — бросает он. — Солдаты, которых мы здесь хороним, лиц не закрывали. «Русский мир», «Русский мир», «Русский мир»… А вы когда-нибудь слышали, ребята, чтоб говорили, допустим, шведы: «шведский мир» — или о «норвежском мире» от норвежцев слышали? Ведь этого нет? Я Сереге говорил: как ты можешь? Там же сестра твоя живет, в Житомире. Что у него в голове было тогда? Но я, знаете, думаю, создавая для заключенных невыносимые условия в колониях, они добиваются того, что люди куда угодно согласны записаться, чтоб выйти. А Сереге ведь всего два года оставалось…»

Когда Сергей погиб, отцу сообщили друзья. Похоронка пришла через месяц. Потом — тело. На мурманской «Аллее славы» хоронить отказался, увез домой. На памятнике хочет — журавлей своих любимых. Еще хочет хоть когда-нибудь попасть в Бахмут: встать на колени и просить прощения.

«Я как отец его похоронил. Все исполнил. Но я его осуждаю, — говорит дядя Костя, которого пацифистом сделала война — та, Великая. — Мне прислали фото снаряда и говорят: «А давайте напишем: «За Сергея Добровольского» — и запустим в украинскую сторону. 

У дяди Кости звонит телефон. Он рассказывает кому-то, что, найдя очередного солдата, в архиве раскопал все о его роте, где троих расстреляли за дезертирство. А потом расстрел признали ошибочным: «Нахожу документ, что их ошибочно расстреляли. Как?! Кто подписывал приговор? Какой мудак? Стоят 21-летние пацаны, а их расстреливают. А потом оказывается, что незаконно. А тот, кто подписал, еще получил «Отечественную войну» первой степени. Нормально все…»

Добровольский возвращается в вагончик, кипятит закопченный чайник, наливает кипяток в стакан с подстаканником. На полке — десятки лампадок, какие ставят на могилы. На стене — инструкция по эксгумации. За этот сезон он успеет найти еще сотню человек. Похороны — в октябре, перед первым снегом.

«Найти и похоронить всех мы уже не успеем — время, останки разрушаются. Я насчет того, что война не окончена, пока последний солдат не похоронен, вот что скажу: для нашего народа война не закончится никогда».