Какую войну следует считать народной? Вопрос крайне спорный уже потому, что понятие «народный» само под большим вопросом. Какой из сегментов общества следует отнести к «народу», если эти сегменты пребывают на полярных позициях и относительно друг друга, и относительно так называемых больших идей, вокруг которых общество вроде бы как должно сплачиваться? А если понимать под «народом» просто весь набор социальных и когнитивных антагонизмов среди индивидов, имеющих общий типовой паспорт и общий язык, — то будет уже совсем неуместно использовать эпитет «народный» для обозначения чего-то единого и сплоченного.
Для российского же общества поляризация — это как вторая, если не первая, природа. Со времен как минимум опричнины Ивана Грозного оно разделено и заражено всеобщей взаимной подозрительностью и нелицеприятием.
Образно говоря, правой руке совершенно не по нраву то, что делает левая, — и наоборот. В свете последних больших событий — кого считать воплощением российской «народности»? Тех, кто запивает водкой сентиментальные слезы, слушая последний трек Шамана? Или ту девочку, что вышла с плакатом «Не убий» и которую тут же арестовала полиция? Или тех полицейских, что арестовали ту девочку?
В общем, если называть некое общественное явление «народным», то лишь при исключении из него тех общественных сил, которые это явление на дух не переносят. Такая себе получается «народность».
* * *
Но хорошо, если мы все же условимся, что под «народом» будем понимать просто некое очевидное большинство людей, обладающее правом голоса, — как тогда быть с «народной войной»? С того момента, как в ХХ веке возникают феномены массовой коммуникации и электоральной демократии, — всякая война, начатая правительством государства, в котором эти феномены представлены, — по умолчанию должна считаться «народной».
Население, имеющее закрепленное в Конституции право голоса и право выбора своего правительства, — несет очевидную электоральную ответственность за то, какую политику его правительство осуществляет. Если, конечно, мы предполагаем за данным населением хотя бы потенциальную субъектность.
Подобный взгляд на «ответственность населения» сразу столкнется со следующим контраргументом: но ведь эти люди не воспринимают себя теми, кто способен что-то менять в существующем положении вещей, — да они и по факту слабы, у них чаще всего просто нет такого ресурса, чтобы оказывать на правительство заметное влияние в том случае, если что-то им даже совсем не по нраву. Все так, но здесь мы выходим на самый важный антропологический вопрос: человек есть существо, созданное по своей природе свободным, — или история о свободе это всего лишь благостный христианский миф, не имеющий никакой связи с реальностью? Если отвечаем на этот вопрос утвердительно, то ответственность есть. И всякая война есть тогда «народная война».
Люди тогда причастны к ее причинам даже в том случае, если они считают себя слабыми и несубъектными, — ибо то, что они так считают, и развязывает руки тем, кто любит войну.
Но что делать с тем фактом, если ты и на самом деле не можешь переломить намного тебя превосходящий силовой ресурс, — будь ты хоть сто раз осознавшим себя субъектом? Выход из этого вроде бы как тупика неоднократно озвучивался в истории человеческой этической мысли — от стоиков и христиан до недавних философов-экзистенциалистов. Осознать трагизм данного положения вещей и до конца держаться этого осознания, не отстраняясь и не отрешаясь от того, на что не можешь повлиять. Другими словами,
оставаться субъектом и свободным внутри себя существом вопреки обстоятельствам и не избегая обстоятельств. Оставаться «на войне».
А поскольку всякий народ есть субстанция весьма разнородная, то и цели у одной и той же «народной войны» могут очень разными — вплоть до совсем противоположных.