Этот текст политолога Кирилла Рогова — часть дискуссии, начатой в выпуске №10 «Той самой "Новой газеты"» социологом Левады-центра* Алексеем Левинсоном — см. материал «Как посчитать внутренние голоса?»
Фото: Светлана Виданова / «Новая газета»
Этот текст политолога Кирилла Рогова — часть дискуссии, начатой в выпуске №10 «Той самой "Новой газеты"» социологом Левады-центра* Алексеем Левинсоном — см. материал «Как посчитать внутренние голоса?»
Проблема достоверности социологических опросов не является специфической российской проблемой. Не менее остро стоит она для большого числа стран и ситуаций, когда опросы проводятся в неконкурентной политической среде или в условиях деформации публичной сферы. Во многих авторитарных странах (если там вообще проводятся опросы) мы можем наблюдать удивительное единство мнений, которое существует ровно до того момента, когда происходит либерализация политической жизни и медиапространства. В этот момент все единомыслие исчезает как дым.
В возникающем при автократиях внезапном единомыслии нет ничего удивительного. Массовые опросы общественного мнения не вскрывают каких-то глубинных представлений и убеждений людей. Они, прежде всего, отражают их реакцию на ту общественную дискуссию, которую люди слышат в публичной сфере, где публичные авторитеты формулируют те или иные позиции и аргументы, на формулирование которых у «обычных» людей нет ни времени, ни интеллектуальных ресурсов. По этой причине опросы в автократиях, где публичная сфера искусственно «обрезана», внешне ничем не отличающиеся от опросов в демократиях, на самом деле работают совсем не так и показывают не совсем то, что они показывают в условиях конкурентной медийной и политической среды.
В этом смысле опросы мало чем отличаются от выборов. Можем ли мы утверждать, что получили срез предпочтений населения, если половина партий к выборам не допущена или допущена всего одна партия?
Как отсутствие на выборах кандидатов и партий, за которые людям было бы интересно проголосовать, искажает картину электоральных предпочтений, точно так же ограничение доступа респондентов к альтернативным аргументациям и авторитетным мнениям искажает ту картину ответов, которую получают поллстеры на свои вопросы.
В результате в опросах мы слышим в значительной мере шум того искажения, которое удается организовать режиму в публичной сфере за счет ее искусственного ограничения и контроля. И точно так, как на неконкурентных выборах автократии добиваются сверхбольшинства для своих ставленников,
в публичной сфере автократии искусственно поддерживают и раздувают точку зрения одной из общественных фракций, добиваясь эффекта «воображаемого большинства», чтобы заставить обывателя присоединяться к нему.
Этот авторитарный контекст искаженной публичной сферы меняет для респондентов смысл задаваемых вопросов. Когда в России поллстеры спрашивали респондентов на протяжении большей части 2000-х и 2010-х годов «одобряете ли вы президента Путина?», в реальности этот вопрос звучал для последних иначе: «одобряете ли вы так же, как абсолютное большинство россиян, как это хорошо всем известно, одобряет президента Путина, или вы принадлежите к малочисленной группе тех, кто почему-то придерживается иного мнения?» Отвечая на этот вопрос, обыватель определял не столько свое отношение к Путину, сколько должен был обозначить свои отношения с воображаемым большинством нации. И давал таким образом совсем другой ответ на другой вопрос.
«Спираль молчания», о которой писала немецкий социолог Элизабет Ноэль-Нойман, — это стремление людей не выступать с мнением, которое противоречит мнению «воображаемого большинства» и которое, таким образом, противопоставляет их окружающему сообществу.
Фото: Влад Докшин / «Новая газета»
Искажение (шум), которое создает режим в публичном пространстве и которое отражается затем в результатах опросов, однако никогда не будет тотальным. В обществе почти всегда остаются каналы для распространения альтернативной информации и альтернативных позиций. И иногда роль этих каналов возрастает, происходит изменение их веса или доверия к контролируемым режимом каналам. В этот момент авторитарный режим может частично утратить контроль над публичной сферой, поддержание которого и является его основной задачей.
Такие изменения мы наблюдали совсем недавно в России, и социологические опросы исправно фиксировали их. Так, еще в середине 2010-х годов социологические опросы не показывали разницы в отношении к путинскому режиму между старшими и младшими возрастными группами. Однако примерно с 2018 года это различие стало все более ясно отражаться в данных опросов. Молодежь выглядела все более критичной в своем отношении к режиму, и причина этого очень быстро стала понятна. Молодежь все более ориентировалась на социальные сети как основной канал информации о происходящем и политических повестках.
А путинская автократия продолжала по инерции пребывать в уверенности, что контроль национального информационного пространства при помощи телевизора обеспечивает ему полную гегемонию.
Однако важно зафиксировать этот момент. Опросы общественного мнения, в существенно искаженном виде представляющие нам картину политических предпочтений россиян, в то же время определенно отразили важный структурный сдвиг — начавшиеся в какой-то момент изменения в устройстве публичного пространства. Когда в 2019 году я описывал этот поколенческо-информационный сдвиг в докладе фонда «Либеральная миссия» «Встречная мобилизация» и в статье «Люди соцсетей и дети телевизора», это выглядело еще чем-то совершенно новым, а уже к концу 2020 года стало очевидным фактом, подтверждавшимся каждым социологическим замером.
Фото: Влад Докшин / «Новая газета»
Частичная утрата контроля над публичной сферой во второй половине 2010-х годов вынуждала российскую автократию наращивать с 2019 года репрессии против политических активистов. Это достаточно обычная реакция автократии — попытка усилить контроль за публичной сферой с другого конца. Но к началу 2021 года усилия в этом направлении не дали эффекта, что демонстрировала невероятная популярность роликов и фильмов Навального. Фильм про «дворец Путина» посмотрела четверть всего взрослого населения России, а слышали о нем почти 40%, согласно опросам «Левада-центра»*. В этой ситуации дальнейшее и более интенсивное наращивание репрессий и попытка их легитимации экстремальными обстоятельствами, оправдания ситуацией внешнего конфликта выглядят вполне закономерной траекторией эволюции относительно мягкой автократии в жесткую диктатуру.
В результате сегодня целый спектр мнений оказался прямо и косвенно криминализован, и за высказывание этих мнений можно оказаться в тюрьме.
В такой ситуации смысл многих вопросов вновь изменился. Так, например, когда поллстеры «Левада-центра» спрашивают у респондентов «Поддерживаете ли вы действия российских вооруженных сил в Украине?» — в контексте новых обстоятельств это вопрос в действительности имеет совершенно другой смысл и звучание. Ответ «не поддерживаю» фактически означает прямую конфронтацию с режимом. По сути, респондентов спрашивают: «Готовы ли вы заявить, что не поддерживаете действия российских военных в Украине, и вступить таким образом в прямую конфронтацию с действующим российским режимом, поставив себя под угрозу уголовного преследования?» И, честно говоря, меня не очень удивляет, что в течение последнего года на такой вопрос утвердительно отвечали 12% респондентов. Люди — не дураки, и на данном этапе они считают, что прямая конфронтация с режимом закончится для них личным поражением, а потому не готовы заявлять о такой своей позиции.
При этом людям совершенно не обязательно ставить себя в ситуацию необходимости врать и выкручиваться. Гораздо проще, предвидя неприятную ситуацию, просто не участвовать в опросах. Во всем мире достижимость респондентов (их нежелание участвовать в опросах) является для поллстеров проблемой. Однако по умолчанию в социологических исследованиях предполагается, что это нежелание политически не мотивировано, и люди с разными политическими позициями соглашаются и отказываются участвовать в опросах в одинаковой пропорции.
Однако, как только какое-то мнение стигматизируется в обществе, мы вправе усомниться в этом дефолтном предположении. А тем более — когда это мнение не только стигматизировано, но и криминализовано.
И это еще одна ловушка опросов общественного мнения в условиях автократии. Задавая из года в год одни и те же вопросы, социологи часто не уделяют внимания тому, как изменилась за это время публичная сфера (об этом речь шла выше) и как изменился «климат мнений». Поэтому интерпретации результатов оказываются не точными или не релевантными.
Об изменении климата мнений мы можем судить по данным самих опросов. В течение ряда лет «Левада-центр» время от времени задает респондентам вопрос «Можете ли вы свободно говорить о своем отношении к политике, проводимой руководством страны?» Распределение ответов не выглядит особенно интересным, пока мы не разложим их на группы — тех, кто одобряет, и кто не одобряет Владимира Путина.
Как видим, среди не одобряющих Владимира Путина на протяжении всех десяти лет доля опасающихся высказывать свое мнение была несколько выше. Однако по-настоящему разрыв в восприятии климата мнений и готовности публично говорить о своей позиции начал нарастать с 2019 года, а в 2022 году произошло еще одно кардинальное изменение. В результате
среди не одобряющих Владимира Путина готовых высказывать свое мнение оказалось в два раза меньше, чем среди одобряющих, а опасающихся его высказывать в четыре раза больше.
Кажется практически невероятным, что такой разрыв в уровне готовности публично высказывать свои политические предпочтения никак не сказывается на готовности респондентов участвовать в социологических опросах. И наоборот, кажется совершенно правдоподобным, что столь резкое изменение климата мнений заставляет оппозиционно настроенных людей уклоняться от участия в опросах. А это, в свою очередь ведет к «инфляции поддержки» — росту доли тех, кто поддерживает власти, в ответах поллстерам. Результатом чего и стал аномальный роста рейтингов власти в последние 15 месяцев.
Разумеется, крайне уязвимой выглядит позиция тех, кто утверждает, что ни авторитарное искажение публичной сферы, ни репрессивная атмосфера никак не сказываются на результатах опросов. Они пытаются игнорировать важную часть социальной реальности, создающую непосредственный контекст тех ответов, которые они получают.
Но вряд ли правы и те, кто утверждает, что «опросы давно не работают». Это утверждение становится часто лишь индульгенцией для того, чтобы объявить свои гипотезы относительно «истинного состояния общественного мнения» неопровержимыми. Опросы есть опросы. Поллстеры спрашивают, люди отвечают. Просто опросы отражают не только реакцию людей на повестки и развилки, которые формируются в публичной сфере, но и на само состояние сферы публичности, реакцию людей на социальную среду, в которой они находятся. А это требует более серьезной и осторожной интерпретации.
Как мы пытались показать в этом тексте, существуют вполне конкретные механизмы, ведущие к инфляции поддержки в условиях прогрессирующей автократии. Эти механизмы связаны с ограничениями публичной дискуссии и доступа к альтернативным мнениям, с формированием «воображаемого большинства» и с эффектами репрессивного давления, снижающего готовность несогласных говорить о своем несогласии.
В то же время опросы не перестают быть релевантными и улавливают сдвиги в общественном мнении, как это мы видели на примере поколенческо-информационного сдвига конца 2010-х годов. Хотя судить о масштабах такого сдвига достаточно сложно, если вообще возможно. В этом смысле опросы обманывают не только общество, которое получает неверную картину того, где находится «большинство», но и сами власти, которые не получают часто вовремя сигнал о масштабе происходящих изменений.
Этот «бумеранг фальсификации» является основной причиной широко известного феномена «внезапности революций». Но это тема уже другого обсуждения.
Так или иначе опросы общественного мнения при автократии — нечто вроде мутного и кривого стекла: кое-что можно разглядеть, если научиться игнорировать создаваемые стеклом искажения. Эти искажения, впрочем, проистекают не из того, что поллстеры что-то делают не так. Нет, эти искажения и есть природа диктатуры.
Ведь каждый раз, когда мы оглядываемся на историю диктаторских и тоталитарных режимов, наше главное недоумение связано с вопросом: как, каким образом режиму удавалось убедить людей, что это вот и есть то, что им нужно?
Природа диктатуры и заключена в аномальности общественного мнения, сопутствующей ей и поддерживающей ее. За спором о том, работают или не работают опросы, скрывается совершенно другого масштаба вопрос — как устроена аномалия общественного мнения, делающая диктатуру и сопутствующие ей ужасы возможными и допустимыми для общества?
{{subtitle}}
{{/subtitle}}