Алексей Уминский: «Человек всегда несет ответственность за свой выбор»

— Отец Алексей! Давайте начнем наш разговор с письма клириков против спецоперации, которое подписало уже более 270 человек. Это ведь совершенно беспрецедентная история. В последние годы православные клирики дважды публиковали открытые письма. И каждый раз это было неожиданно.

— Таких писем было несколько. Первое письмо и самое резонансное было, конечно, по поводу «московского дела». Следующее было письмо клириков и мирян и всех христиан по поводу репрессий в Белоруссии.

— Как вы относитесь к последнему письму клириков против спецоперации? 

— Мое отношение к нему менялось. Я его не подписал, но не думаю, что сейчас стоит обсуждать причины, по которым я этого не сделал. Я считаю это письмо очень нужным. Раньше я думал иначе, сомневаясь, что оно должно было быть опубликовано сейчас. Теперь я уверен, что оно было опубликовано как раз вовремя. И я всячески поддерживаю подписантов этого письма. 

— Можно ли говорить о церковных репрессиях против подписантов? Ведь не секрет, что позиция официальной РПЦ отличается от позиции авторов этого письма.

— После первого письма клириков (в поддержку фигурантов «московского дела») реакция представителей РПЦ была более жесткой. В этот раз я не слышал о случаях реальных репрессий в отношении подписантов этого письма. Если не считать таковыми некоторые отдельные звонки из епархиальных органов с небольшим таким «пальчиком погрозили». 

— Как сейчас в РПЦ клирики реагируют на события вокруг Украины? Существует ли какой-то раскол по отношению к проведению спецоперации? Можно ли говорить о том, что мнения людей Церкви разделились? 

— Да, конечно, 

 Конечно, часть наших граждан поддерживает, понимает и искренне сопереживает. Часть находится совершенно в шоке и не понимает, что там творится. То же самое происходит и в Церкви. И среди мирян и среди священнослужителей. 

— Кого больше среди людей Церкви: тех, кто спецоперацию поддерживает, или, напротив, тех, кто является ее противником? Возможно ли это измерить? 

— Я никогда не измерял. Я привык жить в счастливом мире единомыслия, и этот счастливый мир продолжается в моей жизни и до сегодняшнего дня. И надеюсь, будет продолжаться и дальше. Я окружен людьми, которых я понимаю, и которые понимают меня, людьми, которые разделяют мои убеждения. Или теми, которые меня хорошо слышат. И даже с теми, кто не совсем со мной согласен, я готов с ними разговаривать. У нас получается возможность говорить. Даже если мы ругаемся, ссоримся, потом мы быстро миримся и приходим к пониманию, что есть вещи, которые гораздо дороже, чем сильно высказанная эмоция. Даже не мнение, именно эмоция, потому что сегодня, прежде всего, мы выражаем эмоции, а не сложившееся понимание ситуации. Человек гораздо лучше, глубже, сложнее, чем то, что он высказывает сию минуту. Это может поменяться через какое-то время, может произойти другое осмысление. Человек может вернуться в себя. Так бывает со всеми нами. Мы можем ссориться в нашей семье, бить посуду, хлопать дверями, уходить из дома. А потом приходить в себя и находить ниточки, для того чтобы снова связывать то, что было разорвано.

— Когда вы говорите о ссоре и примирении, вы имеете в виду отношения между Россией и Украиной или отношения в российском обществе, разные позиции по отношению к сегодняшним событиям? 

— Я боюсь говорить про отношения между Россией и Украиной. Мне бесконечно больно думать о том, что между Россией и Украиной вдруг будет такая пропасть, что невозможно будет навести мосты, протянуть ниточки, связав то, что было разорвано. Мы ведь прекрасно знаем, как бывает, когда самые близкие люди, глубоко любящие муж и жена, брат и сестра, могут так рассориться ну, скажем, из-за наследства, что они потом не захотят слышать друг о друге. И это просто из-за каких-то простых материальных вещей. А когда речь касается того, что была пролита кровь, погибли дети, не вернулись мужья, под завалами погибли невинные, вообще невообразимо, как это можно потом восстановить. Я очень этого боюсь, очень боюсь об этом говорить. Потому что когда мы рядом, мы как-то хорошо понимаем друг друга. Но сейчас мы перестали друг друга слышать. 

— Вы имеете в виду российское общество, которое разделено, и линия раскола проходит по линии со спецоперацией? 

— Я говорю об обществе. За последние несколько десятилетий так сложилось, что общество перестало быть общностью. В общем-то, по большому счету, нет никакого общества. Есть некие сообщества. Сегодняшний российский мир существует, как и украинский, как мир сообществ. И эти сообщества практически друг с другом не соединяются. Не пересекаются. И скажем, даже в большей степени друг другу противопоставлены. Поэтому так легко этот мир разбросать в разные стороны. 

— В вашем храме каждое воскресенье служат молебен о мире. Что это за молебен? Его служат не только в вашем храме, но и в других. Как он появился? Это инициатива конкретного настоятеля в конкретном храме? Это ведь не спущено сверху? 

— Да, слава Богу, это не спущено сверху. Хотя сверху нам спущена молитва о мире. Мы ее читаем на литургии. Это молитва о примирении, о восстановлении мира.

— Чем отличаются эти две молитвы: та самая, которая вам как бы была «спущена сверху», и та молитва о мире, которую вы начали читать в храме после 24 февраля? 

— Существует молитва о мире, которую Святейший патриарх благословил читать на каждой литургии. Эта молитва была немножко другая, но тоже была молитва о мире на украинской земле. И это очень хорошая молитва, которая все время читалась. 

— После 2014 года? 

— Да, потому что мы находились в состоянии военного конфликта на Украине между областями Донецкой и Луганской. Там ситуация была конфликтной, болезненной, там умирали невинные люди, были обстрелы. Хотелось, чтобы это как можно скорей прекратилось. Мы об этом молились. Сейчас ситуация обострилась до невероятных пределов. Конечно же, сугубая молитва нужна. Но многие наши прихожане специально ко мне приходили и просили о сугубой молитве. То есть усугубить эту молитву. 

— Вы сами написали текст этой самой молитвы о мире? 

— Нет, мы ее скомпилировали из всех возможных прошений о мире из уже известных текстов в молитвослове. И добавили в эту молитву и молитву об умножении любви и искоренении всякой ненависти. Подобный молебен мы служим после литургии, приглашая присоединиться тех людей, которые захотят. В воскресный день у нас самое большое скопление людей, поэтому мы в этот день служим этот молебен о мире.

— На каждой службе после литургии вы произносите проповедь. Недавно костромского священника отца Иоанна Бурдина оштрафовали на 35 тысяч рублей, фактически за проповедь, за то, что он «сделал публичное выступление во время службы». Теперь, после принятия закона о фейках, когда все должны очень внимательно следить за тем, что говорят, не стали ли вы в своей проповеди тщательнее выбирать слова? Появилась ли самоцензура?

— Нет, конечно. В принципе, мне в голову не приходит подбирать слова, потому что, если мне есть что сказать, я говорю то, что считаю нужным. Просто, когда говорю о Евангелии, я говорю, прежде всего, о Евангелии. И хочу, чтобы евангельское слово было актуальным для нас, сегодняшних, чтобы оно не было только рассказом о том, что произошло две тысячи лет назад. А было о том, что касается нас сегодня. В пятницу, на первой неделе Великого поста, читалось такое вот ветхозаветное чтение о том, как в раю совершено грехопадение, как Сатана соблазнил Адама и Еву, подложив им вот этот вот плод познания добра и зла. Когда он подложил им этот плод, он им сказал: «Вы будете как боги, которые сами будут знать, что такое добро и зло». И вот по этому поводу я сказал такую небольшую проповедь о том, что ведь на самом деле это не потому, что Адам и Ева прельстились таким прекрасным фруктом, потому что им так захотелось попробовать сладости, а потому, что в раю было много разных деревьев, с разными плодами, а потому, что это ведь так соблазнительно, когда тебе дают право самому решать, что добро, а что зло. Что называть правдой, а что называть ложью, что называть светом, а что называть тьмой, что называть миром, а что называть войной. 

У человека существует вот этот выбор, и этот выбор такой приятный, когда я могу все время сам для себя решать, что сегодня для меня будет добро, а что сегодня будет зло. 

 Кажется, что мы все время на стороне Света и на стороне Добра и что мы хорошо знаем, кто прав, кто виноват. А на самом деле вот этот выбор за несколько десятилетий мы привыкли совершать коллективно, потому что нам коллективно телевизор внушает, что такое хорошо, что такое плохо. Корпорация наша внутренняя внушает, идеология наша внушает, что такое хорошо, что такое плохо. Я не говорю даже, что это могут быть разные идеологии, потому что любая корпоративность, дающая тебе право уже заранее знать, что такое хорошо, что такое плохо, это ужасная вещь, а выбор между добром и злом всегда лежит как личная ответственность человека, она не связана с корпорацией. И если какая-то идеология, будь то идеология сверхпрекрасно либерально настроенных людей, говорящих: вот это вот добро, а вот это вот зло. Или корпорация других людей, настроенных консервативно, державно, говорит: это добро, а это зло. И если ты примыкаешь к корпоративному выбору добра и зла — это всегда ужасная вещь.

— То есть должен всегда быть личный выбор, а не корпоративный? 

— Человек всегда несет ответственность за свой выбор. А сегодня он его несет гораздо более ответственно, чем когда- либо. 

— Сегодня все мы оказываемся перед выбором, каждый понимает, что такое добро, а что такое зло — по-своему. Один считает, что, если он на стороне Добра, он должен выйти на площадь с какими-то лозунгами.

—А другой должен нарисовать Z на своей машине. 

— Да. А третий считает, что он должен спрятаться под корягу, как «расчетливый купец», и никуда не выходить. А четвертый, поддавшись панике, уезжает в Ереван или Тбилиси. И вы, как православный священник, наверняка с этими четырьмя выборами сталкиваетесь? 

— С десятью. 

— И что вы говорите людям? 

— Я всегда говорю: «Любой человек должен сделать свой собственный выбор исходя из определенных условий». Но если ты принимаешь решение из состояния собственной беспомощности, то результат ровно такой же: нулевой, пустой. Потому что, если ты что-то делаешь, ты должен до конца отвечать за свой поступок и идти в этом направлении, а не делать это просто, знаете, как это было у Алексея Толстого в романе «Хождение по мукам», когда один из героев во время революционных событий открывал форточку и кричал: «Сатрапы!», а потом закрывал форточку. Он что-то такое выражал от беспомощности, потому что не мог молчать. Бессмысленно совершено.

— То есть если человек идет на какой-то подвиг, он должен идти до конца? 

— Да. Вот эта прекрасная молитва, которую мы все знаем с детства: «Господи, дай мне изменить то, что я могу изменить. Господи, дай мне принять то, что я не могу изменить. И дай мне разум всегда отличать одно от другого». Мне кажется, это самая наиболее актуальная молитва в наши дни. Второе: никогда ничего не надо делать во время паники. Потому что когда ты принимаешь решение во время паники, ты всегда принимаешь ложное решение. Я об этом уже неоднократно говорил и об этом помнит мой сын Ваня и моя жена Маша. Когда я тонул на Крите, меня унесло в море, меня утаскивает волной, у меня паника. Я кричу: «Хелп, хелп!» — и два моих сына, одному десять, а другому — двенадцать, бросаются в море, чтобы меня спасать. Я понимаю, что сейчас будет все совсем только хуже. И вдруг я успокаиваюсь, беру себя в руки, расслабляюсь и выплываю. Спокойно выплываю на берег. И я понимаю, что если во время паники ты начинаешь что-то делать, то ты просто глупо тонешь. 

— Кроме паники у людей, которые сегодня живут в России, сильно развит страх. Как его преодолевать?

— У меня в последнее время в голове только один образ — евангельский: Генисаретское озеро во время бури. Плывет большая лодка с апостолами, а Христос спит на корме. Вот они тонут, их накрывает волна, а Христос спит как ребенок. И тогда они в ужасе начинают его будить: «Господи, тебе, что ли, нет дела, что мы погибаем?» Ну как сейчас. А Христос говорит: «Ну что ж вы, маловерные, усомнились?» И говорит буре: «Перестань, угомонись». И лодка приплывает к берегу. Я себя ощущаю сейчас в периоде, когда Христос еще не проснулся. Пока его еще не разбудили. Но будить Христа нам нужно.

— А как?

— Вот этой самой молитвой. Вот этим самым требованием: «Просыпайся скорее!» Ну вот не надо бояться, потому что в нашей лодке Христос. Вот я вчера сидел с моим другом Сашей Архангельским. Я вижу, как ему тяжело. Я вспомнил, что говорил преподобный Силуан Афонский, мой любимый святой: «Держи ум свой во аде и не отчаивайся». Саша мне говорит: «Что касается первого, у меня все в порядке, а вот со вторым я никак справиться не могу». 

— Что такое: «Держи ум свой во аде?». 

— Я говорю Саше: «Это не ты держишь свой ум во аде, а это ад держит твой ум у себя». 

— И все-таки что это значит?

— Есть такая икона «Сошествие во ад». Это икона Пасхи.

— Но ведь ад в обывательском понимании — это кошмар?

— Да, именно кошмар. И мы привыкли, что сошествие во ад, это Воскресение Христово, а на самом деле — это сошествие во ад. Христос ведь сначала сходит в ад, в самое страшное место. И мы сейчас примерно чуть-чуть сходим в ад. Так вот, во ад можно сходить вместе со Христом. Христос сошел во ад, и от этого ада ничего не осталось. И можно держать ум во аде, потому что этот ад существует и мы в этом аде умом можем присутствовать, но только со Христом, зная, что этот ад побежден. 

Но если ад тебя схватил, и Христа рядом нет, то пипец полный. 

— Вам очень повезло, что у вас есть вера. А если у человека нет веры, как ему жить? 

— Если мы посмотрим на историю человечества, то мы увидим, что в конечном итоге всегда побеждает слабый. Давид всегда побеждает Голиафа. Правда торжествует рано или поздно. Тиран так или иначе падает со своих пьедесталов. Все эти памятники страшные, они рушатся.

— Когда вы говорите, что побеждает слабый, вы кого имеете в виду: того, кто не нападает, кто не ведет спецоперацию? 

— Тот, который беззащитен. Как ни крути, как бы ни казалось, что зло торжествует всегда, что сила сильнее слабости, что ложь сильнее правды, в конечном итоге торжествует беззащитный.

— А что конкретно делать людям, чтобы спастись от уныния? 

— Ничего не надо делать. Надо просто жить, потому что жизнь сама по себе имеет смысл. Жизнь — это не страх, не ужас, не отчаяние. Жизнь — это любовь. Жизнь — это близкие. Это то, что тебе дорого по-настоящему и до конца. Жизнь — это то, за что ты готов себя отдать. Служить. Жизнь — это то, что всегда побеждает, и ты не имеешь права сейчас умирать, потому что уныние — это смерть. Страх — это смерть. 

— Сегодня есть такое ощущение, что жизнь катится в тартарары, вот сначала у нас был ковид, и тоже казалось, что наша привычная жизнь закончилась, а сейчас как будто наступили «последние времена», привычный мир рухнул. Можно ли сказать, что мы движемся к такому микро-Апокалипсису? 

— Жизнь она всегда протекает в разные дырочки. Одна дырочка закрылась, а другая дырочка открылась. И в нашей жизни вдруг может открыться что-то такое, о чем мы не думали все это время. И о чем-то забыли. Помните наши советские кухни? Самое лучшее время нашей юности и детства. И вот это вполне может вернуться к нам: посиделки на кухне, наши близкие друзья. Наше родство такое внутреннее, которое ни на что не променяешь. Есть что-то такое, что делает людей солидарными в их поиске друг друга. Люди, они Богом так сотворены непохожими, чтобы все время друг в друге нуждаться. Помните, как Христос говорит Петру: «Петр, Петр, Сатана просит сеять вас, как пшеницу». И это вот очень интересный образ, потому что вот рассеять всех вот так — пшик, и чтобы их по зернышку переклевали. А Петр говорит: «А я молюсь, чтобы не оскудела вера». Так вот надо молиться, чтобы не оскудела вера. А человек все время ищет единства, солидарности, общности сердечной. Мы легко разделяемся по каким-то пустым поводам. Сегодня нас разделить еще проще, потому что главным способом разделения является понятие справедливости. И каждый стоит за справедливость, а справедливость ведь вещь святая. Хочется сказать, что справедливым бывает только приговор. 

— Да и то в России не бывает справедливых приговоров. 

— В самом лучшем смысле должен быть справедливый приговор, а милость это всегда помилование. И мне бы хотелось, чтобы мы понимали, что лучше нам думать о помиловании, чем о справедливом приговоре.

— О каком приговоре вы сейчас говорите? 

— О приговоре самому себе. Перед правдой Божией, перед совестью, перед всем миром, перед тем, что творится. Мы же не умеем любить по-настоящему глубоко (…). 

— Вы говорите о том, что возвращаете кухни, общность людей, но это скорее для нашего поколения. Молодым это совсем не нужно, они привыкли жить в другом мире, этот мир сегодня у них отняли. Что вы можете им посоветовать? Как им жить? 

— Я не буду им ничего советовать. Это глупо советовать молодым людям, это абсолютно бессмысленно. Наши советы для них не имеют никакого значения. 

— Они должны пройти это путь сами? 

— Должны начать ценить самое главное. Без вот таких перетрясок, без такого положения, в котором мы сейчас находимся, невозможно оценить самое главное. Именно сейчас наступает какой-то момент истины для многих, когда становится очевидно, что главное, что второстепенное. 

— А что вы ответите тем, кто у вас спросит: почему ваш Бог такой жестокий? Почему он все это попускает? 

— И мы, верующие люди, тоже задаем этот вопрос, гораздо более жестко, чем его задают неверующие люди.

— И как вы на это вопрос отвечаете? 

— Мы имеем право задавать этот вопрос в большей степени, чем они, потому что мы Богу доверились, ему поверили, открылись и он должен нам ответить. 

— Он нам отвечает? 

— Думаю, да, но не сию секунду. 

— То есть нужно набраться терпения?

— Нужно уметь слушать Бога и самого себя. Почему мы решили, что нам должно быть в этом мире хорошо? Почему мы вдруг решили, что нам должно быть все время хорошо? 

— А почему нам должно быть плохо? Почему мы должны страдать? 

— Потому что человек способен страдать. Способен любить, значит, он способен страдать. Человек способен чувствовать, значит, он способен терять и переживать потери. Без этого переживания потерь и страданий он вообще никто. Вот я, например, кошечка или собачка, вот у меня был помет, родилось десять щенков. Из них пять щенков выжило, а пять — не выжило. И вот об этих пяти щенках, которые не выжили, я уже не помню, а о тех, кто выжил, я забыл через три месяца. А человек — не кошечка, он способен на глубокое переживание, на страдание, потому что он способен на любовь. 

 И это человек, потому что иначе тебя не будет как человека, если ты не способен переживать горе и из этого горя выходить человеком. Если ты не способен сострадать чужому горю, то зачем ты вообще, на фиг, живешь тогда? Почему вообще для тебя есть вопрос справедливости? Потому что ты переживаешь за страдания других людей, на которых сейчас летят бомбы, на которых летели бомбы восемь лет назад. Нас сейчас спрашивают: «Где вы были тогда?» Отвечаю: восемь лет назад мы были на том же самом месте, на котором находимся сегодня. И сердце мое было ровно таким же, как сегодня, как и у всех честных и нормальных людей, для которых страдание — это сострадание. И поэтому это наша жизнь, она вот такая. Другой жизни у нас не бывает. Мы живем, умираем, мы воскреснем из мертвых. Мы будем отвечать перед Богом за все наши дела, слова и мысли и за наш выбор добра и зла.

— Мы начали наш разговор с письма клириков против спецоперации. 

— Да, 300 человек подписали, а три тысячи или тридцать тысяч были готовы подписать. 

— Да, но в Церкви есть клирики, которые не разделяют эту позицию и выступают за спецоперацию. Как вообще такое возможно? 

— Это вопрос не о спецоперации, а за справедливость, понятую локально, принятую корпоративно. Корпоративная справедливость или корпоративный выбор добра и зла — это страшная, ужасная вещь.

— Есть часть людей, которые понимают справедливость, и они идут в Украину добиваться этой справедливости. Так? И есть часть Церкви, которая искренне поддерживает вот такую «справедливость»? 

— Да, искренне. Они так научены такому выбору добра и зла. 

— Это же не христианство? 

— Я не готов говорить, потому что христианство — это тоже всегда личный выбор, а не корпоративный выбор. Мы привыкли к тому, что если мы называем себя православными христианами, то мы уже христиане. Нет. Мы — православные. Но, может быть, совсем не христиане. 

— Объясните! 

— Объясняю: такой мой любимый Кьеркегор как-то однажды обмолвился, что всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы лишить христиан иллюзий о том, что они христиане. И пребывая в понимании того, что раз мы родились в христианской стране, приняли христианское крещение, ходим в христианскую церковь, то мы уже поэтому христиане; нет, но это ровно ничего не значит. Христианином ты становишься, когда ты личностно, глубоко воспринимаешь слово Христово евангельское, лично постоянно живешь напряженно, в постоянном самоконтроле добра и зла. Потому что, когда ты находишься вот в этой корпоративной ситуации, когда тебе предлагают уже уготованное, решенное за тебя добро или зло. Где бы ты ни был — в Церкви, в государстве, в корпорации, в партии, в идеологии, — ты должен все время не слышать этого всего, отрекаться от этого всего, даже внутри внутрицерковного сообщества, а только слышать, что говорит Христос, Евангелие, что говорят заповеди Божьи, что говорит твоя совесть. И только в этом долгом процессе понимания ты еще можешь это сделать. И то ты всегда будешь человеком, способным на ошибку. 

— Речь идет о тех православных, которые живут по обрядам, по идеологии, а не по сути?

— Когда вместо веры складывается идеология, и когда идеология вдруг подменяет твою веру. Все вроде бы примерно так же, и в тех же декорациях, и с теми же церковнославянизмами, и все как бы о том же, и даже все красиво, но это идеологическая позиция. И это самое страшное, что может случиться с человеческой верой, когда ты веришь не в Бога, а в правильную религиозную идеологию. И ты не можешь этого даже различить. Ты уверен, что все хорошо, что все правильно. Но в этой ситуации совсем не хочется судить другого. Твой личный выбор не касается никого, кроме тебя самого.

— Хочется все-таки дать какую-то надежду. А то как-то все очень мрачно. Вы говорите о совершенно недостижимых глубоких вещах, почти недостижимых.

— Совершенно достижимых. Человек — существо глубокое.

— Когда мы проживаем тяжелые времена, хочется чего-то попроще. Хочется, чтобы тебе дали таблетку атаракса, ты заснул, проснулся утром — и все стало как прежде: не было 24 февраля 2022 года и т.д. Где эта надежда? 

— У меня есть надежда на людей. Потому что, если бы я все время думал и говорил только о Боге, это было бы слишком отвлеченно. У меня есть огромная надежда на людей. Я окружен потрясающими, прекрасными людьми, которые не дают мне возможности не то чтобы унывать, а даже сомневаться в человечности. Человечность — это такая легкая оболочка, которая может в любой момент легко сорваться, и человек превратится в такую зверюгу, что абсолютно невообразимо. Мне бы хотелось, чтобы мы сохранили свою человечность. Быть человеком очень хорошо и радостно. Только человеку дается возможность, в конечном итоге, даже из самого тяжелого состояния своего греха и даже из самой страшной ошибки — воспарять и стать другим. Несмотря на то что в мире происходит самое страшное, происходит именно то, что человек может себя осознать человеком, даже несмотря на собственные беды, ошибки и даже преступления. На это я надеюсь. Я знаю, что так бывает. 

— Надежда на то, что человек останется человеком и станет? 

— Останется человеком. И станет человеком. Сегодня мы должны думать о том, чтобы быть настоящими, живыми хорошими людьми и хранить свою человечность. 

— Кажется, что в последнее время слово «расчеловечивание» стало своеобразным символом нашего времени. Как мы должны с этим бороться? 

— Перед каждым из нас стоит такая задача: очеловечивание.