Любовь к педофилу

Семьдесят лет назад вышла «Лолита» Набокова. Сегодня его героиня как будто вдруг сама впервые заговорила.

Педофилы, как сектанты, разница только в возрасте жертв: они ищут грустные глаза, тех, кто одинок и ощущает полную свою изоляцию даже в толпе. 15-летняя героиня романа «Моя темная Ванесса», поступив в престижную частную школу-интернат, остается невероятно одинокой. Здесь ей впервые удалось подружиться с девочкой, но дружбе пришел конец, как только та влюбилась в одноклассника, ответившего ей взаимностью. Теперь они проводят все свободное время без Ванессы, и она тяжело переживает образовавшуюся пустоту. Ей в буквальном смысле не с кем поговорить. Девочка пишет стихи, много читает, наверное, любой человек, наделенный хорошим интеллектом, который проявил бы к ней подлинное внимание, захватил бы всю ее суть целиком, но 

«Моя темная Ванесса» — дебютный роман 38-летней американской писательницы Кейт Элизабет Расселл, она работала над своей книгой в течение 18 лет. Роман вышел в марте 2020 года, и, несмотря на пандемию, очень быстро был переведен сразу на 35 языков, в том числе, конечно, и на русский. Его по праву уже называют всемирным бестселлером, не остаются в стороне от всеобщих восторгов и знаменитости такой величины, как, к примеру, Стивен Кинг, который так рекомендовал эту книгу: «Иногда будет очень больно, но остановиться вы не сможете».

Это абсолютная правда — и хочется выйти из этой протяженной во времени «казни» 15-летней девочки, которой никто не может помочь, потому что с ней происходит не просто ужас, а ужас, которым она сама заворожена, в который влюблена. Но выйти — это все равно как отпустить руку повисшего над пропастью: ты держишь внимание и не можешь отвернуться ни на секунду…

Удивительным образом эта книга зацепила даже тех, кто реагировал в свое время на высокую волну движения #MeToo с негодованием, с некоторым отвращением, не удерживаясь от оскорбительных замечаний в адрес женщин, решившихся на каминг-аут. 

Совсем недавно началась коллективная исповедь жертв изнасилования бывших учениц московской художественной школы, речь снова идет о далеком прошлом, когда теперь уже взрослые женщины были ученицами.

Роман «Моя темная Ванесса» снимает все вопросы, в том числе и тот, что связан с многолетним безмолвием пострадавших. Обсудить эту сложнейшую, тонкую тему лучше все-таки с профессионалом, и сегодня моя собеседница — психоаналитический терапевт Полина Рычалова. Она говорит:

— Роман «Моя темная Ванесса» идет в двух временных плоскостях, от лица 15-летней девочки и от нее же, только уже повзрослевшей, 32-летней. И в этом возрасте она продолжает жить тем, что с ней случилось в школе, она как будто застыла, не развивается, ощущает себя абсолютно разрушенным человеком. Это произведение — очень сильное высказывание, которое позволяет тому, что было невидимым, стать видимым.

— Меня удивила критик, которая написала в своей рецензии, что учитель Стрейн действительно любил девочку. Любящий всегда защищает, оберегает, охраняет того, кого любит. Он же берег только себя: как только вскрылась история его близости с ученицей, жестоко подставил ее, создал ситуацию, в которой виновной во всем оказалась она. В школе в буквальном смысле произошло судилище, где ребенка подвергли унижениям, психологически уничтожили и с позором исключили из школы.

— Можно ли назвать чувства Стрейна любовью? У него есть влечение, но он отлично понимает, что оно изначально запретное, и позволяет себе все. Это очевидное злоупотребление властью. Понятно, что девочка-подросток может быть охвачена фантазией, что ее может полюбить взрослый мужчина, она может сознательно или несознательно пытаться поддерживать его интерес — это может льстить, и это происходит. Но здесь явный дисбаланс — возраста, власти, — 

и очевидно, что его попытки оправдаться тем, что она его соблазнила, — это попытки защититься, переложить ответственность, снять ее с себя.

— Да, Стрейн без конца перекладывает ответственность: «Ты была такой ненасытной», «Я никогда бы ничего не сделал, если бы ты так сильно этого не хотела». Но он начинает первым, а искусством соблазнения и растления ребенка он владеет виртуозно — с нескольких самых первых, казалось бы, безобидных эпизодов это становится очевидно любому взрослому читателю. Вот он говорит ей чуть ли не в первый же день знакомства: «Милое платье, мне нравится твой стиль». Ванесса смущена, она не ожидала такого, ее «папа едва отличал платье от юбки». А Стрейн по возрасту, скорее всего, ровесник ее папы, если не старше его. Вот в школьном дворе поднял с земли кленовый лист, поднес к ней: «Смотри-ка, идеально подходит к твоим волосам». Дает ей почитать набоковскую «Лолиту», с напутствием, что об этом нельзя никому говорить. Дает другие книги, например, стихи Сильвии Плат, где помечены строки: «Из праха восставая/ С рыжею копной волос,/ Я как воздух мужчин пожираю». Замечает: «Это напомнило мне о тебе», и тут же уточняет: «Это ничего, что напомнило о тебе? Все в порядке?»

Конечно, у нее была потребность в том, чтобы ею любовались, признавали какие-то ее достоинства. На фоне болезненного разрыва с подругой она чувствовала себя брошенной, исключенной, и ей хотелось быть снова ценной и заметной. Но такая потребность есть у любого подростка, если речь идет о девочке, то ей, конечно же, важно признание ее красоты, привлекательности. Стрейн откликается на этот ее неявный запрос, пользуется этим, плетет свою сеть, в которую ей очень сложно не попасть. Потому что, во-первых, в подростковом возрасте очень важно, когда кто-то из взрослых тебя замечает, не поучает, а слушает так, как будто ему это важно. Когда же это значимая, авторитетная фигура, ребенку вдвое больше хочется поразить, восхитить его, хочется, чтобы в нем заметили его уникальность. Стрейн это и эксплуатирует.

— Не просто эксплуатирует, не дровишки в костер подбрасывает — поливает бензином. Вот он говорит ей: «Ты особенная. В тебе есть что-то, о чем эти заурядные отличники могут только мечтать…» Он же, по сути, говорит подростку: «Ты — избранная!» «И еще говорит: «Я хочу положительно повлиять на твою жизнь. Хочу быть человеком, которого ты сможешь вспомнить с нежностью. Старым чудаком-учителем, который был безнадежно в тебя влюблен…» Конечно, костер взметается до небес, и героиня пишет: «Как только он это сказал, я стала девушкой, в которую кто-то влюблен, — и не какой-нибудь тупой мальчишка моего возраста, а мужчина, который уже прожил целую жизнь, совершил и повидал так много и все равно считает, что я достойна его любви». Стрейн в ситуации с Ванессой разыгрывает все как по нотам, и все ему сходит с рук, как, возможно, все происходило и прежде, с другими девочками. Возможно ли такое и что вы думаете об этом герое?

— Из книги непонятно, какова его личная история, но можно предположить, что какой-то опыт насилия в его детстве был. Мы не знаем этого наверняка, но есть медицинская подробность: 

Не беспокоиться о том, что несовершеннолетние девочки забеременеют, — это уменьшает вероятность скандала, увеличивает пространство безнаказанности.

А можно решить, что это попытка защитить своих гипотетических, нерожденных детей от самого себя. И, зная все про себя, он сознательно идет преподавать не в университет, например, а в школу. Можно было бы предположить еще и третий вариант, что он не хотел множить дурную наследственность, мог сказать: «Стоп, я последний в этом порочном роду». Но такого рода поведение предполагает сильное чувство вины, внутреннее страдание. Образ Стрейна не укладывается в такую фигуру. Если он почему-то и страдает, то только из-за страха быть изобличенным. 

Показывает, что Стрейн вообще не понимает, что Ванесса — хотя она физически развита, и он постоянно об этом говорит, на самом деле, —маленькая девочка, подросток. Он буквально на каждое свое действие уже в интимных отношениях спрашивает ее согласия, это подчеркивается: можно ли? Все время повторяет: «Ванесса, ты здесь главная», при этом вообще не понимая, что согласие, которое она дает, — это псевдосогласие. Что ребенок, который находится под влиянием авторитетной фигуры, не может отказать, это затруднительно.

Говорить «нет» значимой фигуре, а понятно, что Стрейну удалось стать такой фигурой для Ванессы, почти невозможно. Спрашивать, ожидая согласия и не учитывая того факта, что есть огромная разница в возрасте, жизненном опыте, это все равно что спросить малыша: «Ты правда хочешь выйти с мокрыми волосами в 40-градусный мороз?» Разрешить пойти ребенку в таком виде на улицу и потом сказать ему: «Ты же сам хотел и просил, я же спрашивал, ты захотел — ну вот и получай теперь последствия» — это очевидное передергивание, манипуляция. Потому что мы говорим о 42-летнем мужчине, который учитель, и о 15-летней девочке, его ученице. Ни о каком согласии в данном случае речь идти не может — это не те вопросы, которые могут быть заданы ребенку. Стрейн таким образом пытался защититься, замаскировать насилие, перенося ответственность и создавая всю эту ситуацию, в которой она принимает все решения: соглашается или не соглашается. Это идеальный способ замаскировать насилие.

Если человек думает о своих интересах, а интересы второй стороны учитывает только в ситуации, когда понимает, что разоблачение может нанести ему ущерб, при этом об ущербе, который наносит он сам, вообще не беспокоится, — можно говорить о психологии социального хищника.

— В самый страшный для Ванессы момент, когда ей отвратительно происходящее, она впервые не дает согласия — она плачет, кричит, — он же теперь уже не слышит. И это точно изнасилование, тут уже слов не надо. Другое дело, что она по-прежнему влюблена и всячески оправдывает его, носит в душе эту тяжесть, и на протяжении довольно-таки длительного времени все случившееся неизвестно окружающим. И можно предположить, что Ванесса не первая жертва Стрейна, он и раньше творил подобное с другими ученицами, потому у него теперь очень искусный опыт соблазнения, потому и удалось так хитро, обходительно, продуманно, соизмеряя буквально каждый свой шаг, заманить девочку в свою квартиру ночью и сделать так, чтобы о случившемся никто не узнал.

— Да, Стрейна изобличают, когда он в очередной раз пристает к ученице, но это происходит, уже когда Ванессе 32 года, когда такие истории вышли наружу, загремели отовсюду благодаря движению #MeToo. А то, что было прежде, так и закрыто, потому что девочкам было стыдно признаваться, это было не принято. Здесь возникает важный вопрос: откуда рождается нечувствительность к насилию, невозможность ее распознать вовремя? Она рождается в детско-родительских отношениях. Когда в семье за любовь может выдаваться эксплуатация или насилие. Физическое или сексуальное насилие легче распознать, сложнее, когда происходит эмоциональное соблазнение. Ребенок становится компаньоном матери или отца, родитель перегружает его своими трудностями, вываливает их на него, и они, по сути, меняются местами: не взрослые заботятся о детях, а дети — о них. Когда родители теряют границу, не понимая, что взрослый здесь я, а это — ребенок. Это дает специфический опыт эксплуатации, насилия, и уже во взрослом возрасте человеку сложно распознать насилие по отношению к себе. То же самое можно сказать и об эмоционально заброшенных детях. Что, по моей версии, и происходило с Ванессой: с ней происходят такие страшные вещи и все это остается для родителей незамеченным. Может быть, 

потому она и не чувствительна к насилию, не может его распознать, определяет как любовь.

А Стрейна изобличает ученица в 2017 году: он дотронулся до ее коленки и девочке этого вполне хватило, чтобы воспринять это как нарушение всяких границ. Это говорит о том, что с ней разговаривали про это. И что в семье не было опыта злоупотребления, изоляции, когда ты вообще предоставлен сам себе: родители общаются только по быту — кормят, одевают, — но эмоционально ребенок заброшен, он не чувствует себя ценным. Если ценен, то поведение Стрейна сразу будет внутренне опознано как опасное. 

Но это повышает шансы на то, что он, может быть, придет, а еще на то, что он сам внутренне почувствует, что что-то не так, и не даст плохой ситуации развиться.

— Я бы не стала считать, что мать Ванессы не живет ее проблемами: она все знает, старается участвовать как может. Другое дело — как она может. У нее есть страх навредить. Знаете, я все время вспоминаю разговор с отцом мальчика, совершившего суицид. Он говорил мне, что чувствовал, что что-то плохое происходит, хотел поговорить с сыном, но боялся сделать хуже — подростковый возраст, взрывной. А ребенок подавал какие-то сигналы, чаще всего подростки просто не могут не подавать сигналов. Вот и Ванесса, она же говорит маме, что какой-то учитель сравнил ее волосы с кленовым листом. Как ведет себя мать? Она же не может даже дослушать, кричит сразу: «Как зовут этого учителя?» И девочке не остается ничего, как назвать вымышленную фамилию, чтобы не подставить Стрейна. Вот что это с мамой — это же в ней страх кричит?

— Для нее звучит пугающая вещь, 

у нее уже появились какие-то фантазии, и ее признание — очень сложный крик о помощи. С одной стороны, девочка видит в отношениях со Стрейном что-то такое соблазнительное и привлекательное, с другой — ей хочется это разрушить, и поэтому она говорит об этом матери. Но одновременно на каком-то уровне ей этого разрушить и не хочется, она, как мотылек, летит на свет: внимание Стрейна соблазнительно, она становится для него особенной. Бурная реакция мамы пугает, конечно же, важно в такой ситуации родителю искать какой-то более тонкий подход, понимать, что, когда с разбега, это всегда вызывает только отторжение у ребенка.

— Мне эта ситуация опять напомнила разговор с родителями еще одного погибшего подростка. Там ребенок говорил им о том, что кто-то ему пишет в социальных сетях о суициде. А родители в ответ сразу криком: «Выкинь сейчас же эти мысли из головы!»

— Конечно, родители сильно пугаются, и, когда они кричат «Выкинь это из головы», это говорит нам про их очень сильный страх и неумение общаться. Про то еще, что им самим хочется выбросить это из головы и не думать о том, что с ребенком может что-то плохое произойти. Это настолько страшно, что хочется закрыть глаза и сказать: «Ты тоже закрой глаза, давай вместе закроем глаза, как будто этого не было». Но так, конечно, ничего не работает. Если уже у ребенка такие мысли появились, нужно отнестись с вниманием. Если ты сам не понимаешь, как с этим быть, если тебя настолько пугает эта тема, что вообще не понятно, как с этим быть, — нужно искать кого-то, кто не так боится, может про это разговаривать. Иначе ребенок остается один на один с этими чувствами или начинает это обсуждать со сверстниками, и они находят те решения, которые находят.

— В романе есть удивительно сильная метафора про то, как по соседству случился пожар и Ванесса, наблюдая его, так описывает ситуацию: «Стоило воде ударить в эту обшивку, как она замерзала до последней капли, а внутри ярилось пламя. Чем дольше пожарные пытались потушить пламя, тем толще становились у дома корки льда».

— Образ сильный: дом, продолжающий гореть и разрушаться внутри, а сверху покрытый коркой льда, — это, по сути, Ванесса, то, что происходило с ней. Она оказалась запертой в этой ситуации, в изоляции, запутанная в кокон вины, стыда, каких-то непереносимых чувств и невозможности выйти. Любовь к педофилу оказалась системообразующей историей в ее жизни, масштабной с точки зрения влияния и тех разрушений, которые с ней произошли. Вы помните сцену у психотерапевта, когда она, уже 32-летняя женщина, говорит, что вы просто не понимаете: я не могу посмотреть на это по-другому. 

да, вот такая невозможная, потому что подумать, что это не любовь, а насилие, эксплуатация, что она была использована, что она пострадала очень серьезно, глубоко травмирована, — невозможно, больно и страшно. То, что у нее все-таки получилось в конце концов взглянуть на ситуацию прямо (это произошло благодаря совокупности причин: терапии, волны в интернете, позволившей многим про это говорить, — невидимое годами стало видимым), то, что она смогла посмотреть по-другому, увидеть свой ущерб, то, как на нее это повлияло, как разрушило, дает какую-то надежду, что она сможет по-другому жить.

— К теме о пожаре во льду: наверное, туда входит еще и школа, которая тоже была ледяной, там же под конец истории уже все понимали, что происходит. И мальчик, который, желая помочь Ванессе, сообщил подробности, свидетелем которых он случайно оказался, потом в ужасе жалел, что рассказал, помните, он кричит в отчаянии, что не думал, что это так развернется. Там устроили судилище над 15-летней Ванессой, исключили ее из школы.

— Это вообще особенность ситуаций, связанных с насилием, тот факт, что кто-то всегда видит, что происходит ужасное, но 

— Новая ученица, к которой приставал Стрейн, просит уже взрослую Ванессу принять участие в публичном его изобличении, потому что в школе помнят связанный с ней скандал. Ванесса приходит к психотерапевту с запросом, что все вокруг говорят, что я должна поддержать это движение против абьюзера, а я не хочу присоединяться к этому хору, но тогда они считают меня слабачкой… И специалист ей отвечает, что, конечно, в ситуации травмы ты не должна выдерживать еще и эту нагрузку. Как по-вашему: это правильно?

— Если говорить о таких вещах вслух, а тем более на какую-то условно большую аудиторию — это, конечно, очень непростой шаг, требующий мужества. Важно наличие поддержки, потому что будут те, кто станет говорить «сама виновата», это неизбежно так будет. Поэтому требовать от кого-то присоединиться к хору голосов, потому что так правильно и все говорят, нельзя. 

Часто людям, подвергавшимся систематическому насилию, сложно почувствовать право защищать себя, у них это очень слабо развито, для этого годы терапии могут понадобиться. Им сложно защищать свою интимность, заботиться о себе и не давать себя изнасиловать. И вот эти слова «ты слабачка» значат, что ты должна подумать опять о ком-то еще, о каких-то пострадавших, чтоб твой голос мог помочь им. Это попадает ровно в ту же травму эксплуатации: ты должна снова позаботиться о ком-то. Нет, ты сейчас должна заботиться о себе, а не делать хорошо опять кому-то — этого очень важно избегать, пока тебе больно самой. Есть люди, которые уже пережили как-то с ними случившееся, и они чувствуют, что уже могут об этом говорить вслух, и это, действительно, нельзя недооценивать, потому что для многих это возможность выйти из кокона стыда и страха, почувствовать, что с тобой все в порядке, а не в порядке с тем, кто это делал. Ты не виноват, это случилось с тобой не потому, что ты какой-то не такой, а потому, что есть другой человек, который твоими чувствами злоупотребил, и дело в нем, а не в тебе. Для какой-то части людей это может стать ресурсным поступком, особенно если есть поддержка и нет страха, что реакции будут разные.

— Вы сейчас частично ответили на вопрос, почему жертвы насилия говорят о том, что случилось, не сразу, а спустя много лет, почему они так долго хранили молчание.

— Требуется очень большая временная дистанция и какие-то другие факторы, чтобы ты вообще мог на это все посмотреть, про все это подумать. Как специалист я знаю, что люди с такой травмой приходят в терапию в момент, когда либо совсем невыносимо, либо появляется какая-то готовность или способность на это посмотреть, про это подумать. Приходят, конечно, прежде всего за поддержкой. Но проходят годы, прежде чем люди решаются про это просто подумать, не говоря уже о том, чтобы вслух это сказать родителям.

Я бы рекомендовала эту книгу своим коллегам, мне кажется, она бы была полезной и какой-то даже целительной для взрослых, которые когда-то сталкивались с чем-то похожим. Она может быть терапевтичной в смысле встречи с чужим опытом — задуматься об опыте своем. Особенно для людей, у которых эта травма никак не пережита, не отрефлексирована, похоронена внутри, омертвела и мешает жить. Книга может помочь вступить в контакт внутри себя.