«Понимаешь, мне ведь недолго осталось…»

Ах, дорогой Саня! Как внезапно и неожиданно ты ушел. Ведь совсем недавно мы общались, я заходил в твою квартиру на Козицком переулке, и ты по-царски меня угощал, показывал на огромном мониторе своих любимых учеников.

Познакомились мы, я помню это точно, в 1975 году, в Питере на одном из представлений моей зонг-оперы «Орфей и Эвридика». Ты приехал из Москвы специально, чтобы посмотреть этот спектакль. Ты уже был известен в узких кругах как певец и создатель группы «Скоморохи», а широкой публике — как автор музыки к фильму «Романс о влюбленных». Я же был на тот момент вообще никому не известен, только закончил аспирантуру, написал диссертацию о Малере, и сочинял исключительно академическую музыку, сонаты, квартеты и симфонии.

Ты посмотрел спектакль, подошел ко мне и сказал:

— Молодец, старик! (Мы сразу перешли на «ты»: мне было 29, а ему 25.) Классный спектакль, не ожидал. И «Поющие гитары» молодцы. А Асадуллин — вообще высший класс! (Альберт Асадуллин — первый исполнитель роли Орфея.) 

— Как это? — изумился я.

— А вот так, — твердо сказал Градский. — Моя рок-опера «Муха-Цокотуха» была написана еще в 1969 году.

— А она где-то звучала? — робко спросил я. — Была поставлена? Сыграна? Спета?

— Нет пока, — грустно сказал Градский. — Но не волнуйся, скоро услышишь…

На том и расстались. «Муху-Цокотуху» я так никогда и не слышал, но имя Градского все время возникало то там, то сям, мы периодически пересекались с ним то там, то здесь…

А песню «Как молоды мы были», которую Градский исполнял гениально, я услышал и полюбил тогда, когда она появилась, в 1976 году.

В 1988 году, когда уже вовсю бушевала перестройка, мы с Градским были включены в группу советских деятелей культуры, которая под руководством Генриха Боровика была отправлена в США. И поскольку мы были самые молодые участники этой группы, и нас обоих звали Александрами Борисовичами, руководство селило нас в один номер, и мы примерно три недели провели вместе — в Нью-Йорке, в Вашингтоне, и в одной каюте на теплоходе, идущем по реке Миссисипи. В составе группы были тогдашние корифеи — Сергей Бондарчук, Василий Лановой, Зураб Церетели и многие другие звезды советской культуры. Нас с Сашей взяли, очевидно, чтобы продемонстрировать «америкосам», что вот, мол, есть у нас и молодые, вполне себе беспартийные и свободные артисты и музыканты.

Саша оказался чудесным парнем, компанейским, все понимающим, все знающим, английский у нас обоих был слабый, но мы как-то объяснялись с аборигенами. Ну и, конечно, впитывали, как могли, американскую культуру, американский джаз и рок, американский мюзикл, который знали все-таки понаслышке, по записям, по фильмам.

Каким-то чудом попали на одно из первых исполнений мюзикла Э.Л. Уэббера «Phantom of the opera», и оба были очарованы этим немыслимым по тем временам спектаклем. (Поразительно, что он до сих пор там идет, его играют каждый день, 8 раз в неделю.) Долго шли потом по Бродвею, обсуждали и напевали, что кто запомнил.

Были и комические истории. В какой-то момент нам сказали, что с нами хочет встретиться Билл Грэм. Мы, конечно, слабо разбирались в американском шоу-бизнесе, но это имя было нам знакомо. Известный продюсер и промоутер, среди его клиентов были такие звезды, как Bob Dylan, Neil Young, Grateful Dead, Joan Baez, Santana, Tower of Power и многие другие.

В определенный день и час нам сказали быть в некоей комнате, где было пианино, на котором мы должны были продемонстрировать свое искусство. Мы, естественно, волновались. Сами понимаете, крупнейший американский продюсер придет нас послушать. Мы стали готовиться. Я играл на рояле лучше, чем Саша, и мы решили, что он споет под мой аккомпанемент песню «We shall over come» (единственную американскую песню, которую мы хорошо знали), а дальше 

Уже мысленно мы представляли, как с нами будет заключен длительный контракт, я приготовил для подарка диск с моим «Орфеем» и уже обдумывал, как бы сделать перевод моей оперы на английский и поставить ее на Бродвее…

Увы, жизнь оказалась, как всегда, с сюрпризом. В назначенный час в комнату вошел красивый, высокий, седой господин, лет семидесяти. Староват для рок-продюсера, подумали мы… но не придали значения. И стали на нашем ломаном английском (переводчика не было) объяснять этому дяде, что вот мы то-то и то-то, Саша спел, я сыграл, подарил свой диск, а дядя пробормотал что-то, чего мы не поняли… Поняли мы только, что дядя не собирается с нами заключать никаких контрактов…

После этого он ушел, а в комнату к нам вошла какая-то русскоговорящая дама и спросила: «Ну, как прошла встреча?» Мы сказали, что как-то вяло и мы не поняли друг друга. «А о чем вы говорили?» «О музыке, конечно! — воскликнули мы. — Мы ему пели, играли, а он как-то ноль внимания».

— А зачем ему ваша музыка? Это же великий американский проповедник-евангелист Билли Грэм.

— Как? — упавшим голосом спросил Саша. — Так он не продюсер?

— Какой рок-продюсер? — возопила дама. — Он один из самых знаменитых людей Америки, он каждый день выступает по национальному телевидению, он проповедует добро и справедливость…

Короче, выяснилось, что все дело в одной букве. Рок-продюсер Билл Грэм, а проповедник Билли (Billy) Грэм. Но кто же мог это знать?

Через два года я с семьей переехал в США, а Градский остался в Москве. Он строил свой театр, делал карьеру и постепенно стал одним из самых любимых и востребованных певцов. Удивительным образом он, с одной стороны, был встроен в систему российской власти, дружил с сильными мира сего и в эпоху Ельцина, и в эпоху Путина, ходил на закрытые тусовки начальства с неизменной «Как молоды мы были», а с другой, позволял себе поиздеваться над гостелевидением и над властью.

И все как-то сходило с рук, никто его не закрывал, не запрещал, не объявлял иностранным агентом. Он очень точно знал меру, знал, что можно, а чего никак нельзя, и в этом чувстве меры был тоже особый дар.

В его теле и душе уживалось несколько человек, несколько душ. С одной стороны, интеллигентнейший парень, из хорошей семьи, заядлый книгочей, знаток всего на свете, легко цитировавший и Мандельштама, и Шекспира. С другой — гуляка праздный, хорошо выпивал, был заводилой за столом и на улице, всячески поддерживал свою репутацию бабника и покорителя женских сердец, да и был им на самом деле. Какая девушка могла устоять перед его напором, его обаянием, его голосом, его необыкновенной харизмой.

Если злился, мог запустить в тебя бутылкой или книжкой, но всегда побеждало чувство меры, он никого не покалечил, и даже не оскорбил. Ну обижал, бывало, но всегда по делу.

Я несколько раз встречался с ним в сентябре этого, 2021 года, как теперь стало ясно, за пару месяцев до его смерти. Мы с ним были соседи в Москве, 5 минут пешком. И я ходил к нему несколько раз, мы обсуждали театральный проект, мое произведение, которое я хотел поставить в его театре. Пили чай, его домработница подкладывала нам то пирожки, то печенье.

И вот тут было видно, что он одновременно существовал в нескольких ипостасях. Мы вели интеллигентную беседу — о мифологии и о театре, о еврействе и христианстве, о режиссерах и актерах. При этом он покрикивал на свою домработницу, с легким матерком, иногда повышая голос во вторую октаву… и это был совсем другой человек, избалованный барин.

Каждые 15 минут ему звонили рабочие, которые что-то строили… И тут он превращался в монстра! Как он на них орал! Как отчаянно матерился! Употребляя при этом очень профессиональные слова, которых я не понимал, типа «кабанчик заподлицо», «несущая арматура» или какая-нибудь таинственная «роза ветров».

Я спросил его: «Сань, а что ты строишь? У тебя вроде дом давно построен, ты давно там живешь, что тебе еще надо?»

Он вдруг разоткровенничался: «Понимаешь, мне ведь недолго осталось. Я это знаю лучше, чем все врачи. И мне очень важно до моего ухода обеспечить всех моих жен и детей хорошим жильем. Вот и строю новый дом (или два дома, я не помню). Очень не хочу, чтобы все мои бывшие полезли в драку из-за моего наследства, чтобы вся эта грязь вылилась во все эти мерзкие ток-шоу, чтобы «журналюги», которых я поносил всю жизнь, мне жестко отомстили…»

Он чувствует близкий конец, и ему надо успеть замолить все свои грехи и отдать все свои земные долги…

Не знаю, успел ли он…

А наш проект не получился. После долгих обсуждений, и по телефону, и «живьем», он честно сознался: «Дорогой Саша, я не могу тебе отдать мой театр даже во временное пользование. Понимаешь, этот мой театр, этот «Градский Холл» — это моя мечта, это дело всей моей жизни. Я знаю там каждый гвоздь и каждый проводок, я сам устанавливал там и звук и свет, контролировал весь проект от начала и до конца. Театр — как моя жена. Можно ли отдать свою жену другому мужчине во временное пользование? Ты бы смог? Ну вот, и я не смогу. Не обижайся, я тебя очень люблю. Но пока я жив, я никого в свой театр не пущу. А после моей смерти — пусть начальство решает».

Ну что же, начальство решило. Театр Градского передан под руководство прекрасного композитора и моего старинного друга Алексея Рыбникова. Наконец-то его коллектив обретет свое здание. Слить эти две труппы будет очень непросто. Будет много творческих, экономических и деликатных проблем. И я от всей души желаю Леше успеха.

А Градскому пусть земля будет пухом, и царствие небесное. Второго Градского нет и не будет. Такого уникального сочетания разных талантов Богу непросто будет сотворить!

Прощай, Саша! Без тебя мир опустел…

Александр Журбин, композитор