0

А было так.

Я познакомилась со Светой Сказневой в ПНИ — психоневрологическом интернате. В этих учреждениях живут до самой своей смерти 177 тысяч россиян с психиатрическими и неврологическими диагнозами, от которых отказались близкие. Света была обрита почти наголо. Худое, избитое спастикой тело прикрывала футболка «65 лет Победы», когда-то, вероятно, белая. Судороги, судороги, мешающие говорить, закинувшие руки далеко за голову. Единственный зуб во рту. Все это меня не напугало — я уже жила в ПНИ несколько дней и знала, как здесь выглядят люди.

Что я не знала — что Света пишет стихи. Что медсестра, уже уволившаяся, записала за ней две тетради. Что Света, получив в подарок кнопочный красный телефон Alcatel, научилась набивать мизинцем левой руки свои тексты — не глядя, уткнувшись лицом в подушку, из единственного возможного для себя положения. Что ей, страдающей от бесконечных скручивающих судорог, не назначали никаких препаратов от них.

Я не знала, что Света считается невербальной — неговорящей. Что в ее карте записано: «ДЦП, органическое поражение головного мозга, глубокое слабоумие. Олигофрения в степени выраженной дебильности. Речь отсутствует. Общается с помощью мимики и жестов. Выполняет простые инструкции. Примитивна. Демонстрирует значительное снижение когнитивных функций. Образ жизни вегетативный».

Я много думала и думаю про то, почему она пишет стихи. Как можно писать, когда никто не готов даже говорить с тобой. 

Единственный человек, с которым говорила Света, — Юлия Жигульская, ее соседка и ближайшая подруга. Юля считалась неговорящей — тоже. Юля помогала Свете есть, подкладывала судно, переодевала. Света посвящала ей стихи. Они любили друг друга — как могут любить друг друга люди, «единственные друг у друга на Земле». Потому что так и было, за людей их больше никто не считал.

Вокруг длился ПНИ. Сложно объяснить, что такое интернат, тем, кто не был внутри. Запах пота, хлорки, еды, мочи. Нет ручек на окнах и дверях. Невозможно остаться одной. 

Абсолютное бесправие: твой опекун — директор интерната, и он определяет буквально все (но его ты не увидишь никогда). Жизнь по графику, каждое нарушение графика карается. Женщины и мужчины разделены. Людей бреют налысо, одежда, мочалки, белье — общие. Прокладки выдаются под запись. Принудительные аборты и стерилизации, о которых не предупреждают женщин. За плохое поведение назначают уколы, если продолжаешь вести себя неправильно — переведут в строгое отделение в комнату под замок и лишат прогулок, следующий этап — психушка. Невозможность выйти.

Я рассказала про Свету и Юлю Нюте, главе проекта ОНФ «Регион заботы» и основательнице фонда «Вера». Нюта познакомилась с женщинами. Нюта предложила руководству интерната забрать обеих на каникулы, на три месяца — в дом милосердия в Поречье, хоспис, находящийся под опекой фонда. Все сложилось не сразу — в интернате объявили карантин. Потом мама Юли объявила, что ее дочь никуда не поедет. И даже организовала дежурство из родственников у кровати Юли. Многие из родственников видели Юлю впервые — а Юля впервые видела их. 

Света сказала, что без Юли она не поедет. Свету уговаривали. И уговорили. И в конце лета «газель» со Светой поехала в Ярославскую область, в поселок Поречье-Рыбное. Света сидела на собственной инвалидной коляске — ее купили вы, наши читатели. Юля лежала лицом вниз на кровати и плакала. Света вжималась в коляску и старалась не смотреть в окно. Она покинула интернат впервые за 16 лет.

1

— Жопа Моховой. А защитный крем… 

— Это не Моховой. 

— Это Моховой, а защитный крем — это тоже для задницы, но это больше для Карташовой. На первый этаж.

— А гель защитный? Где он там, гель этот защитный?

— Активирующий гель. Большой тюбик. Он должен быть во всех палатах внутри.

Закончился тихий час, и Аня поет. Ра-ас-кудрявый, клен зеленый, лист резной. Лена идет за ней и смеется. Аня и Лена — санитарки Поречья, напарницы. Лена работает с 2007 года. Аня — санитарка всего пять месяцев. 

У нее рыжеватые пушистые волосы и рысьи раскосые глаза. Широкий нос с веснушками, большие белые щеки. Улыбка под маской. Ей 24 года. Директор пореченского хосписа Алексей Васиков говорит: «Нам бы таких Ань еще три — и я бы совсем дышал спокойно».

— Мы пойдем мазать ноги! Потом пойдем мыть бабушку! Которую новенькую привезли.

Аня пританцовывает на ходу. До санитарки она работала уборщицей — но «умолила» разрешить ей переучиться. «Я всегда бастую, когда меня заставляют мыть полы. Я больше хотела проводить время с пациентами, чем с этими полами».

Пореченский хоспис — это старый купеческий дом. Красный кирпич, деревянные лестницы, лепнина и фрески. С 1867-го здесь «всегда была больница». Пациентов сейчас 16. Двое умерли на прошлой неделе, Молева и Титова — «вместе поступили, вместе ушли, и тихо ушли». 14 женщин, двое мужчин.

Обсуждают последние события. У Владимира Павловича утром было два приступа. Тонечка проснулась ночью, «неходячая наша», встала на ноги и разбудила Шуру. А Шурочка, нервничая, рвет наволочки в ветошь, и можно эту ветошь приспособить под хозяйственные нужды. «Только надо ей наволочек больше — и пусть упражняется».

 — И-и-и! Посмотреть, у кого памперсы… А, мы можем Коленьку помазать! Коленьку помазать, намажем ему попу.

Аня заглядывает в комнату — высокие деревянные двери, потолок с лепниной, картина с обнаженной грудастой женщиной — наследство предыдущего жильца. Теперь это палата Николая. Николай хмурится, на Аню глядит грозно. Он не разговаривает.

Аня подходит к кровати сбоку, чтобы Николай хорошо ее видел, кладет руку на одеяло рядом с ним.

— Ноги будешь мазать? — Аня тихо смеется и находит рукой его руку. — Сейчас будем бра-а-аться, а он будет пина-а-аться. Да, птенчик? Сейчас будем дра-а-ться… 

Николай открывает рот в возмущении.

— Нет, я тебе крем в рот не дам. Лен, а ты кормить сейчас будешь чем, оладушками?

— Сырниками.

— Просто я хотела Коле дать, чтобы он не дрался. Ой, он в штанах! В постели, в штанах! Николя? Мне надо, чтобы он не дрался!

— То есть я кормлю, а ты мажешь.

— Ты отвлекаешь… Давай, выпрямляй ножку, — просит Аня. — Ты же не будешь сильно драться? Видишь, у него эта нога, он не так ей владеет. А этой он владеет хорошо! Ой, как хорошо! Крем жирный, наносим мы немножко. Немножко наносишь, и щас начнется борьба за ногу, да, Коль? Он все не любит, никаких манипуляций с ним! Чтобы что-то делать, он это не любит! А-да-да, сейчас мы здоровую будем фигачить, драться за нее, да? Оп, все! Убрал! Уо-от! Да, Коль? Обязательно начинается… Вот, все-е-е! Угу, понимаешь? А ноги намазать нада! Коля? Все-о! А еще так можно в нос получить! А вроде дедушка. Опасный дедушка!

Аня, тараторя, смеясь и жалуясь, намазывает ногу. Николай откидывается на подушку. Он смотрит на Аню во все глаза и, кажется, с усилием сохраняет строгое выражение лица. 

— Все, кормите его, — командует Аня. — Я намазала. Мы вытерпели эту боль! Этот бой был… 

Николай закатывает глаза к потолку и тихо фыркает. Пытается что-то сказать.

— Коля уж рот раскрывает.

— Ну, как этот соловей! Ом-ням-ням! — дразнится Аня и дотрагивается до его руки. — Приятного аппетита, Николай Иванович. Спасибо, что не побили меня. Я к вам еще зайду?

2

Аня никогда не видела своего отца и почти не помнит матери. Она оказалась в доме малютки, потом — в детском доме для детей с отставанием в развитии. Вместе с ней в системе жил ее брат Дима. Диме повезло меньше: у него были проблемы с кишечником, и персонал, устающий стирать одежду, отправлял пацаненка в психушки. Кишечник никак не проходил, Дима какался, его дразнили, он дрался — и снова оказывался в психушках. В больницах назначали психотропные, и чем дольше он их пил, тем менее нормальным он становился. В 18 лет ему поставили диагноз «шизофрения» и перевели в ПНИ.

Аня к тому моменту уже вышла из детского дома (ее диагноз звучал как «тяжелая умственная отсталость») и жила приживалкой у такой же детдомовки, нянчась с ее дочерью. Для заботы о ребенке (кроватка, вещи, питание) она передала хозяйке квартиры свою сберкнижку с пособием — за время жизни в детдоме там накопилось 1,5 миллиона. Деньги были потрачены за два месяца.

И с ней познакомилась женщина. Узнав, что Ане и Диме по наследству досталась квартира, она предложила в обмен на квартиру перевезти их в сказочный Татарстан. Пока готовились к Татарстану, на Аню оформили кредит в Сбербанке и сделали учредительницей какой-то фирмы.

А дальше начались чудеса.

Диму увидела Нюта Федермессер — во время своей поездки по интернатам. Дима рассказал ей про сестру. Нюта позвонила Ане — и Аня послала ее матом, испугавшись за брата. «Я тогда не понимала, кто нас хочет надурить, а кто хочет помочь». Доверие Ани пришлось завоевывать. Но уже через полгода Аня и Дима уехали не в Татарстан — а в Москву. Жили в хосписе, ходили в вечернюю школу, учились пользоваться вилками и закрывать за собой дверь в туалет.

Сейчас Дима живет в Порхове, в организации «Росток» — работает в столярных мастерских. Его диагноз оказался неверным. У него нет шизофрении — только последствия от многолетнего употребления аминазина и галоперидола в чудовищных дозах.

Аня живет в Поречье. Ее диагноз оказался неверным. Зато выяснилось, что у нее был туберкулез: в детстве ей отсекли половину легкого, но не объяснили зачем. Шрам болит перед дождем. У нее своя квартира — съемная — и кот. «Собак заводят, чтоб они любили, а кота — чтобы самой любить».

— Тебе важно любить?

— Очень.

Аня стесняется, но смотрит прямо.

— Любовь и забота. Я им даю. И они мне дают. Поняла?

— Нет.

— Состояние такое: хочется о ком-то заботиться. В детстве никто не заботился. А мне хочется такой заботы. За кем-то приглядывать. Ты подходишь к человеку — это сразу видишь, это сразу читается. Это как бы больно по сердцу. Люди есть то же самое, что и ты — кому почаще, кому пореже, а всем нужна любовь.

Анин талант объясняется просто: за годы жизни в системе она научилась выживать, считывая людей, подстраиваясь под них. То, что было ее отличием, деформацией, стало ее профессией.

— Чему-то учишься от девчонок. Я во все глаза, все интересно. Пока интересно, есть искра, надо действовать, надо держать. Мне девочки говорят — иди учись на медсестру, у тебя получится. Но мне пока хорошо так.

3

Это комната на троих. Света лежит на кровати. У нее отросли волосы. На ней футболка Pretty Kitty и модные брючки. Рядом в судочке из-под майонеза лежит Ягодка — розовая плюшевая мишка. Ягодка накрыта салфеточкой. Ягодка спит.

Света улыбается и пододвигается: присядь.

Мы говорим о мелочах и заново привыкаем друг к другу.

Света коротко перечисляет: дорогу перенесла хорошо, кормят лучше, разговаривают и ждут, когда ответишь (отвечать получается не сразу — судороги).

Здесь она не пишет стихов. «Я отдыхаю — здесь».

Оля, соседка, подкатывается поближе — у нее электронная коляска, управляется джойстиком. Диагноз Оли такой же — ДЦП. Судьба Оли очень отличается от Светиной. Она росла с родителями. Она училась в обычной школе. Она поступила в университет на юридический, но когда пришла на зачисление, ее не приняли: «Как вы такая работать-то будете?» Окончила курсы переводчиков с немецкого — и зарабатывала переводами. И сейчас на ее столе шумит компьютер  — Оля занимается раскруткой групп во ВКонтакте. Дважды была замужем — «и ничего хорошего там нет». Потом у Оли умерла мама — и ее пожилой папа испугался, что однажды умрет и он и Оля останется одна.

ДЦП — это непрофильный диагноз для хосписа. Но хоспис принимает людей, за которыми не могут ухаживать близкие, временно, на передержку — а потом распределяет в другие социальные учреждения. В нашей стране люди с ДЦП, которые не могут ухаживать за собой, должны жить в ПНИ.

— Меня уже хотели отсюда выписывать. Сказали: а тебя мы в Рыбинский ПНИ… И я говорю — нет. Я не поеду в ПНИ. Я лучше буду умирать дома, чем в этом ПНИ. Я знаю, что такое ПНИ. Аня рассказала про меня Нюте. Это Нюта оставила меня здесь.

Заходит Аня. Следом повар заносит вкусненькое.

— Куда ребенка брошу любимого? — кричит Аня от двери. — Ребенок! Я иду к тебе.

Оля подкатывается на середину комнаты и придирчиво заглядывает в тарелку.

— Ты готова кушать?

— Ага. Давай варенье!

— Опять варенье?

— Ага.

— Светочка, тоже варенье?

— Да! — кричит Света с кровати.

— А будете какое? Малина, малина-смородина или земляника? 

— Земнику, — говорит Света. 

Варенье берется из холодильника желаний. Такой холодильник есть в каждой комнате, и он — для вкусненького. Вкусненькое — варенье, паштеты, вино, колбаса, икра — покупают сотрудники хосписа по просьбе постояльцев. Я разглядываю открытую бутылочку холодного красного и вспоминаю, что в ПНИ за глоток алкоголя полагается госпитализация в психиатрическую больницу.

— Скажи — я сладкое люблю! Да, Светлан? Ну такое вот оно холодное, говорю сразу. Я вам наложила, как вы любите. Все выполню!

Аня кормит Олю с ложки, Оля задумчиво жует.

— Это моя любимая палата! — говорит Аня, прицеливаясь. — Сюда бегу с удовольствием! Первая у меня появилась Оля.

— Да, — говорит Оля с набитым ртом.

— Нюта меня на каникулы в Москву забирала. И там я познакомилась с двумя мальчиками. У них тоже был ДЦП. И я научилась у них, как разговаривать, как понимать. И вот приехала Ольга, и мне с ней было очень легко: разговаривать с ней, понимать ее, работать с ней. И Оля меня начала обучать всему: все, что она обычно дома делает. И мы сдружились. А в выходные, когда были теплые деньки, мы выходили с Ольгой гулять по Поречью. Она штурмовала мой дом, штурмовала моего кота. Потом у нас с ней был мини-тип-пикник: за столом на улице мы с ней ели пиццу. Ходили на крестины. Мы видели дочку директора Васикова. В «Пятерочку» с ней ходим, покупаем все. Все на нас, конечно, смотрят так… Типа, вы че тут ходите? Но я заметила, что в Поречье есть люди с ограниченными возможностями… 

— Мы все время вместе, — говорит Оля.

— Ты все сожрала! Так, а вы чай будете? У тебя еще компот твой. Твой обеденный компот!

— Кофий.

— Нет, кофе ты уже похлюпала. Кофеманы! Вот, мне с ней легче справиться, чем с другими. — Аня подходит к Свете и присаживается рядом. — Ты куда отвернулась? Ползи сюда! Давай! Я тя покормлю! Сейчас впеленуем тебя в полотенце. Вот, ни фига себе пасть, только пирожки класть, мать.

Света смеется.

— Ох, мне понравилось мыть Свету! Я прям скайфовала. Я так никогда не кайфовала. Так, мадам, ешьте спокойно! Ну не смейтесь, пожалуйста!

Девчонки смеются хором.

— Я в отпуск уходила, я с братом уезжала. А Оля мне и говорит: «Пока тебя не будет, ты будешь в отпуске, и я буду в отпуске». И она уехала домой. И до тех пор, пока меня не было, она сюда не приезжала.

— Я без нее вообще не могу! — говорит Оля.

— Вот у нас в той палате три девочки лежат, буль-буль-бабули, — продолжает Аня. — Они как бы лежат — и все. Им как бы ничего не надо. «Мне на все наплевать». «Не хотим, отстаньте от нас. Нам бы вот лежать тихонько и лежать». Это очень обидно — ты их не заставляешь, но все равно. С Ольгой очень интересно. Она и в компьютере лазает, и с коляской ей поможешь, и как-то движешься, а не стоишь на месте. Со Светиком классно, с Олей классно… А наверху Нина Николаевна Рябинина. Она тоже, с ней придешь-поговоришь. Она тебя отчитает, поругает, совет скажет. Вот Светику мазать руки-ноги. Она отказывается почему-то мазаться!

— Ай, — говорит Света. — Не люблю.

— Ты не любишь мази?

— Не люблю. 

— Вот и я тоже мази не люблю. Ну, давай хотя бы ноги помажем, чтоб мягкие были? Парить ты их не паришь, мы тебе их только детским кремом намажем.

— Давай! — выдыхает Света. — Уго-во-ри! 

— Уговорила? Уломала! Уломала, скажи, да? Партизанка такая! Мои пятки! Ма-а! Опана! Ну и ноги, прямо пальцы! Мне кажется, она на пианине играет! У тебя тоже ноги холодные, мадам. А ты носки когда меняла? Или эти носки, когда я тебе надела их? Еще две смены ты в них проходила?

— Да.

— Светлана Батьковна! Носки-то менять надо! Мать! Будем менять-то? Давай, раскрывай свои секреты: есть у тебя еще носки, кроме гольфов и вязанных? М? Хочешь я тебе такие же мягкие принесу? Девочки, где бабушка?

— Не знаем.

— Она пошла курить.

— Царь-бабушка сбежала. Это будет очень плохо, если она сбежит. Ира! Ира! Наталья Васильевна в беседке?

— В беседке нет ее, Ань, — отзываются из коридора.

— Если она ушла, это плохо! Никто не знает об этом, это плохо…

— Она. Испуга-лась. Тебя, — говорит Света мне.

Бабушка, которая испугалась меня, Наталья Васильевна — соседка Светы и Оли. Она из того же ПНИ, что и Света. Когда выяснилось, что Юлю не отпускают, вместо нее в Поречье пригласили Наталью Васильевну — чтобы Свете было не страшно. 

Когда Аня уходит, Наталья Васильевна возвращается и садится на кровать. У нее серое собранное лицо. Она смотрит исподлобья. Она не хочет со мной разговаривать.

4 

Нина Николаевна Романова идет в гости к Нине Николаевне Рябининой. В гости — это через коридор. Романова уже приходила к Рябининой, но та спала. Романовой нужен совет. Она решила оставаться в хосписе, не возвращаться к семье. У Романовой — рак пищевода и желудка, быстрый, вырос за лето. Она не может есть и уже не может пить. Здесь ей установили гастростому, но пока заживают ткани вокруг, гастростома подтекает. Поэтому, несмотря на уговоры медсестер, Романова не выходит на улицу — стесняется, что испачкает одежду. Хоспис заказал специальные герметики, которым надо мазать вокруг раны. Герметики ждут. Осень быстро закончится, это ее последняя осень. Надо гулять. 

Нина Николаевна Рябинина — слепая. Она живет здесь 14 лет. Рябинина спит у большой изразцовой печи и видит сон: мертвые подходят к ней, качаются березы, котята лезут к лицу, маленькие и большие, собаки, машины останавливаются у ее ног. Наконец, она просыпается и глубоко вздыхает. Романова подходит к ней, садится на стул рядом с кроватью и берет ее за руку.

— Нин, ты?

— Я, Нин.

— Я спала.

— А я-то не сплю совсем. 30 лет ночью работала смены. Охранницей я. А самый лучший сон — с 9 до 12 часов утра. Шесть часов такой сон заменяет. Ты-то агротехник была?

— Была, Нин.

— Нина, послушай. Послушай, Нин. Когда я 15-16-го домой поеду, я привезу. Хоть сахара, хоть «юбилейного», хоть в пачках. Мне девочки размешают в блендере с малиной. Я в рот возьму подержу… Хоть в молоке мне размешают. Нин. Внучка по три дня работает и один выходной. Вот собралась я домой. Чего нам дома делать? Нечего.

— Нина, Нина. У меня год ходила дочка надо мной. Находилася. А потом все надоело. Я и здесь привязалася. Так а что реветь-то? Я не ревела здесь ни разу. И никто не видел моих слез. Только Вася-директор смешил, девчонки веселились все. Ляпнешь что — и посмеемся.

— Да две кошки там дома. Надо накормить. Да прыгнет молодой-то кот надо мной! Не думала, что так будет, Нин. Что заболею за полгода. Бегала по Ярославлю лето. Стент поставили, тяжело говорить. Вот ягоды беру или воду. Если выпью, обратно выйдет через дырочку.

— Так что, моя хорошая, я поживу, сколько живется. И ты живи, Ниночка.

— В понедельник выходной на четыре дня, а субботу мои работают. Так-то.

— Ты хочешь карточку обделать?

— Они пусть получают пенсию сами. Мне-то куда теперь. Говорят, нищета к нищете, деньги к деньгам, и мы так же. Дети не работают мои. А внук Женя вообще не работал. То отец помогает, в Иванове живет… Избаловали. Хоть я на пенсии, а надо бы помочь.

— Нам-то ведь раньше не помогали ничего. 

— Я-то и ребенком работала — нянькой сидела. В детдоме была. Заставляли работать.

— Я с семи лет ходила к яблоням, с пяти лет курочку щупала.

— Я ничего сразу подругам не сказала, что живу здесь. Я еще притворяюсь. Ох. Пошла. Девятый час, скоро завтракать. Я к тебе еще подойду, спрошу.

— Договорились, Нина. Приходи ко мне.

— Пришла, Нина, ты спишь. Ладно, ладно, пройдусь два разочка. Нина, а сегодня солнышко светит.

5

Сначала был дом малютки, потом детский дом, потом ПНИ — один интернат, второй, третий. Я наблюдаю за Натальей Васильевной. Она наблюдает за мной. Она читает православный отрывной календарик и упирается в меня взглядом. Света смотрит на нас обеих и что-то записывает в телефон.

Приходят медики с обходом.

— Наталья Васильевна, — говорит медсестра Ксюша. — Завтра день рождения…

— Как в песне. Завтра. Завтра день рождения, — напевает врач Анастасия Юрьевна.

— Стул был 31-го. Давление вечером 150 на 113 и 67 пульс. Утром 111 на 73 и 59.

— Но утром-то хорошо, — отзывается Наталья Васильевна и снова смотрит на меня.

— Сатурация 99, — говорит Ксюша.

— Может, и спим? — спрашивает врач.

— Все у меня хорошо вроде, — Наталья Васильевна съеживается. 

— Пустырничек-то мы даем. В таблеточках. Пока так и будем, да? Ну, как вам здесь у нас?

— Да вроде ничего.

— Вроде ничего?

— Нечего, — отрезает Наталья Васильевна и смотрит в стену.

— А что? Можете пожаловаться, мы критику принимаем! Пожалуйста, говорите, что не нравится? Конечно, может, стесняетесь всех, но…

— Нет, я не стесняюсь, — пугается Наталья Васильевна. — Я напрямую могу. Напрямую.

Врач осторожно присаживается на край кровати.

— Где вы были, там лучше? Или просто по привычке?

— Ну, и там привыкаешь ко всему. Бывает.

— А к нам хочется?

— А? 

— Обратно хочется?

— Да там, видишь, как-то все свое.

— Конечно, — кивает врач. — Ну, сколько лет там прожили?

— Ну, почти 25, — Наталья Васильевна говорит тихо.

— О! Там, как дома.

Наталья Васильевна молчит и смотрит беспомощно.

— Все правильно. Все равно дом, какой есть, он — дом, — говорит врач. — Какой бы он ни был.

— Можно и выйти тут, — решается Наталья Васильевна. — На улицу. А там, если уже все, значит — все. Заперто.

— Ну, друзей там больше, наверное?

— А?

— Привычных людей там много.

— Да, там уже каждый…

— Здесь можно выйти, здесь можно войти.

— Это и мне нравится. В беседке можно посидеть…

— Конечно. А питание как?

— Все так же, — Наталья Васильевна пугается опять.

— Точно так же, как у вас, да? Ничем не отличается?

— Ну, тут, вроде бы, сказать… — Наталья Васильевна оглядывается на Свету беспомощно. — Она тоже хочет сказать… Вкуснее.

— Поароматнее?

— Вкуснее.

— Мы стараемся.

— Правда стараетесь. Я не возражаю, — говорит Наталья Васильевна. Кажется, она сейчас заплачет.

— Спасибо и на этом! — смеется врач и берет ее за руку. — Пульс у вас хороший, да, Наталья? Пятерочка. Наверное, на радостях повысился. Ну, ладно. Будем, значит, праздновать завтра.

Обход уходит. Наталья Васильевна с ужасом смотрит на меня.

— Я не имела в виду, что здесь вкуснее. То есть. Я хотела сказать. Что вода. Другой регион, другая вода. Поэтому все. Поэтому. Не то, что здесь готовят лучше. Я не имела в виду никого ругать. Я неловко выразилась.

6

Наталья Васильевна курит. Каждый раз, когда она хочет выйти покурить, она находит сотрудника хосписа — медсестру, санитарку, техника, повара — и спрашивает разрешения. Люди удивляются и разрешают.

В ПНИ двери между отделениями запираются на ключ, входная дверь — на электронном замке, под наблюдением охранника. Внешняя сторона здания запретна. 

Сейчас Наталья Васильевна не может никого найти — обход. И она обращается ко мне.

— Елена. Вы разрешите, если я схожу покурю? В беседку покурю.

— Можно, и я покурю с вами? — спрашиваю. — Разрешите мне?

— Как я могу разрешить? — пугается Наталья Васильевна. — Вы вольная, вольным все можно.

— Тогда я с вами, — говорю. — Вместе лучше курится.

Выходим. Наталья Васильевна замирает.

— В беседку хотите? — подсказываю. 

До беседки идем в молчании.

— Снилось что-нибудь интересное?

— Нет, ничего не снилось. Сны врут. Вы только молитесь Богу. И все.
Наталья Васильевна затягивается и говорит.

— Я всегда верую. Я Бога никогда не… Я поклоняюсь ему всегда. Я когда стою, Он со мной. Но сейчас ему некогда. Я крестик потому, что у меня вот тут натерло веревкой… Он подсказывает: не носи крестик. У тебя, говорит, кольцо есть. И внутри написано «Спаси и сохрани».

Я два года не курила. Я и в девчонках не курила. Я не знала даже, что есть сигареты. Я говорю: Боженька, ты сохрани веру — и начала курить. И ничего. Ничего. 

«Бог терпел, — говорит. — И нам велел». Мы и терпим. Поклоняемся. Низкий поклон делаем. Когда я упала, Он говорит: «Бог велел. Богу так угодно».

А я не верила. Молодая была. Все пляски. А эти пляски, они никому не нужны. Это бесы. Ты не веруешь, и тебя направляет сам бес. А ты не веруй им. Богу веруй! Веруй! Вот, когда старость пришла, моя подходит уже. Думаю, ну, умру хоть… А нет. А мне Господь говорит: «Ты кому-то еще нужна». Оно и правда. За этой ухаживаю и за этой — Света, Оля теперь.

Вон Света. Но она капризная. Ты не знаешь. Но я… Господи! Не капризничай. Не капризничай. Не надо. Держи в руках. Так же и Юля ее успокаивала. Есть не хочешь — пусть. Хочешь плакать — плачь. Но показывай жестом это все мне. Оля не капризничает. Господь мне подсказывает: «Что она скажет, то и слушай. Слушай ее. Только одно и знай себе». Сегодня белье припасла ей. Брючки, как она сказала, широкие. Кофточку беленькую…

Наталья Васильевна тушит сигарету и быстро, быстро говорит.

— Мы… нас это… просили Христом Богом — подышите воздухом. Садик-то в интернате у нас один. Не по территории гуляем, а в садике. Садик зарешечен. И что ты хочешь? У нас одна убежала. Она молилась-молилась. Медсестра говорит: «Пойдемте погуляем». Я говорю… хотела сказать — оставь ее. Хотела остановить ее, медсестру. Но я ушла. А медсестра ее затащила все равно, силком, гулять. И что ты хочешь? У нас озеро тут было, небольшое. Рыбу ловили. Карасей каких-то. И она в озеро, в озеро — чтоб умереть. Медсестра за ней. И вот хорошо, Балакин Леша там был. Он не знал, кого спасти-то. А ему Бог говорит — а ты медсестру спаси. Пускай она будет перед ней виновата. Вот он спас медсестру. А ее-то не успел спасти! Девочку, пациентку. Утонула. И всех нас закрыли. Досконально, никаких проволок. Теперь вокруг озера забор, и вокруг садика забор, и решетки на окнах, и дверь на замке. Потому что Господа слушать надо. А гулять не надо лишний раз.

7

Смена у Ани заканчивается в пять. Она шушукается с девчонками. Потом идет к старшей медсестре Валентине Леонидовне — договариваться.

Потом объявляет: идем гулять по Поречью.

Оля смеется, Света, кажется, не верит, Наталья Васильевна поджимает губы и качает головой.

Наталью Васильевну приходится уговаривать.

— У меня ноги трясутся! — вопит Аня. — Привыкла, что с Ольгой иду гулять, а тут — трое! Носки теплые… Давай, сапог-то одевай! Крутись, сарделька! Мадемуазель! Где ребрышки?

— Я возьму мишку, — говорит Света. — Она не была на улице.

— А ты? — спрашивает Аня. — Ты была на улице?

— Улица? С домами? В детстве. В деревне. Была.

Аня останавливает движение. Молчит, осознавая. Наталья Васильевна отворачивается к стене.

 — Обычная прогулка, — говорит Аня увереннее. — Я тоже знаешь как испугалась, когда увидела Москву! Мы пойдем в поселок. Ну и что!

Плечистые мужики выносят Олю на улицу прямо на коляске. Света — следующая. Мишку Ягодку пристегивают к коляске поясным ремнем. «Шапку опусти, Свет, — шепчет Аня. — Вот так. Банда выходит один на один! Один на один с городом!»

Мы двигаемся к воротам — небыстро. Оля управляет коляской сама. Свету везет Аня. Наталья Васильевна идет, передвигая ходунки. В воротах женщины останавливаются перевести дыхание, и я делаю снимок.

Оля фыркает и стартует с места на полной скорости.

— Шумахер! — кричит Аня вслед. — Ольга всегда убегает.

Ольга сражается с лужами на проселочной дороге. Лужи близко друг к другу и мутные. Чтобы не потопить коляску, она объезжает каждую. Мы идем следом за ней. Тротуаров нет. Когда появляются машины, мы прижимаемся к кустам, и машины крадутся мимо.

Света откинулась на коляске и смотрит во все глаза. Дома, деревянные, каменные, синие наличники, осенние палисадники, лохматые кусты. Шина свисает на веревке с дерева, женщина стоит в воротах дома, ворота кованные. Лают собаки, и Аня перелаивается с каждой, она знает их всех. Молчаливых она выманивает мяуканьем и воем, Наталья Васильевна пугается и двигает ходунками быстрей. «Лает алабай через иван-чай! — кричит Аня. — Пахнет хорошо, не бойся! Принцесса, привет, привет! Моя девочка!» Алабай гавкает неуверенно, как будто ему сказали, что нужно гавкнуть.

Мы видим ребенка на велосипеде, голубую ель, деревянные рамы, поленницу из березы, длинную теплицу под огурцы, розовую штукатурку. Улица идет дальше, Света смотрит и смотрит, последние розовые цветы стоят на темных стеблях, заброшенный дом.

Над улицей, над Поречьем стоит каменная колокольня. С каждым шагом она делается больше, прозрачней, выше. Солнце падает вниз и проходит ее насквозь.

— Видишь колокольню? Ты под ней будешь муравьишка, — говорит Аня Свете.

Оля застревает колесом.

— Оля, сдай назад и влево. Вот, кстати, яблони, Света, яблок тут на каждом углу. Здесь живет Володя, который приходил трубы чинить. 

Мороз течет в воздухе.

Улица вытекает к колокольне. Вблизи видно, как кирпич рыжей кровью выступает через штукатурку. Это самая высокая сельская колокольня в стране, на два метра выше кремлевской. Это знает каждый в Поречье. Вокруг — полянка с мягкой зеленой травой. Колокольня резная, легкая, в вышине декоративная башенка с крестом, но мы смотрим только на Свету. Света закидывает голову и смотрит в небо. Небо решило показать, что оно такое. Серые тучи обведены огнем, огонь перетекает в розовое, свет невыносим.

— Маяк такой, а в темноте просто бомба — колокольня наша. По сравнению с ней мы малютки, — шепчет Аня Свете. — Ни один человек не сравнится.

Я думаю, насколько же она не права.

Мы выстраиваемся у колокольни для парадного портрета. Едем на площадь и фотографируемся на аллее Героев, среди черных каменных плит. Потом Оля и Наталья Васильевна курят, а Аня мяуканьем подзывает котика. Котик серо-белый и совсем молодой, он соглашается посидеть у Светы на коленях. Это тоже впервые.

На площади есть люди. Они здороваются с нами, как тут принято. Три девочки-старшеклассницы хором говорят: «Добрый вечер». Мальчишки на велосипедах едут за нами, потом обгоняют и показывают трюки.

Света смотрит и смотрит.

Обратно мы возвращаемся по другой улице, небо погасло, зябко, темно. Луж уже не видно, и мы едем прямо по ним. Перед последним поворотом к хоспису Оля останавливается и не хочет дальше. Аня мягко ее уговаривает. Потом садится на корточки и поет, подглядывая слова в мобильном: «Счастье в жизни предскажет гаданье и нежданный удар роковой, дом казенный с дорогою дальней и любовь до доски гробовой!» Оля трогает с места.

У Ани звонит мобильный, но она берет не сразу — сначала танцует под музыку в темноте.

Потом отвечает. «Идем! Идем! Вот мы уже идем!»

8

Света говорит:

— Позвони Татьяне Владимировне.

Татьяна Владимировна — заведующая отделением милосердия 1Д. То отделение, где осталась Юля.

Звоню по видеосвязи. Татьяна Владимировна берет трубку. Я подношу телефон к Светиному лицу.

— Света, привет! А у нас новости. У нас попугайчики волнистые живут теперь. Видишь попугайчиков?

Татьяна Владимировна показывает попугайчиков.

Света молчит.

— Ты моя малышка. Юля скучает. Но мы-то, ну что ты будешь делать! Хочешь Юлю увидеть?

— Да, — говорит Света. — Я хочу.

Татьяна Владимировна идет по коридорам к Юлиной палате. Зеленые, крашенные масляной краской стены, цокольный пол отражает шаги. Света сжимает руки в кулаки.

— Возвращайся к нам, Свет. Юля — все в порядке, все делает, все чисто.

Юлина голова — обритая налысо — появляется на экранчике. 

— Юлечка моя! — кричит Света. — Юлечка!

— А-а-а-а-а! — кричит Юля. — А-а-а-а!

— Соскучилась, Света? — говорит Татьяна Владимировна. — А Юля взбунтовала и сказала нам… Юля? Теперь не будешь плакать?

Света и Юля смотрят друг на друга во все глаза.

— Моя зайка, — говорит Света. — Моя, моя.

— Юля разрисовала красивого медведя, — говорит Татьяна Владимировна. — Покажи! Пускай покажет Свете!

Татьяна Владимировна показывает медведя. «Теперь не будешь скучать так», — говорит Юле.

 — Юля, Юля, — говорит Света. — Юля. Как ты? Как?

— Нор-маль-но, — говорит Юля и улыбается широко, очень широко.

— Мы вас ждем обратно, — говорит Татьяна Владимировна. — Давай, пока!

— Соскучилась, — говорит Наталья Владимировна. — Только от Бога. Любить не одного, а всех, всех.

— Света, — Оля подкатывается к ее кровати. — Я по видео в любое время. Могу по WhatsApp делать видеосвязь. 

Света дышит так, будто бежит. Ее трясут судороги.

В палату входит Ирина, уборщица. Прислоняет швабру к стене.

— Ты же бык у нас! Минутка слабости позволяется. Поплачь. Поплачь, птичка моя. Ты птичка моя.

— Жить вместе, — говорит Оля. — Не обращай внимания. Я тоже хотела жить в Москве. Там есть хороший интернат. Там все мои друзья были. Я ради этого вышла замуж, знаешь? Чтобы у меня была московская прописка. Чтобы меня взяли. Но у меня ничего не получилось. С пропиской. Мать моего мужа была против, у моего мужа была своя квартира. Они ее сдавали. Она против этого, чтобы прописать. А мне их квартира не нужна. Фактически мне надо было штамп в паспорте, чтоб меня взяли в этот интернат. Шестой интернат. Там был один парень в этом интернате, слышишь, Свет? 

— Ну что ты ревешь, — говорит Наталья Васильевна. — И неплохой наш интернат. И директор хороший, и все хорошие. Это уже будет пятый директор у нас. Если это не шестой. А что строгие — так мы же сумасшедшие, Света. Только на замок и чтоб режим. У нас если такая распущенная, как здесь, будет, люди будут убегать! У нас люди какие? Им повод дай, они все убегут куда глаза глядят! Больные. У нас сколько летели с окошка. Со второго, с третьего этажа. Мы живем годами. Мы всех знаем, как пять своих пальцев. А если они рвут одежду, белье на постели? Разрешать им, что ли? Потому что у них галлюцинации, голоса. Ты тоже смирись со мною, с моими разговорами. Голоса говорят одно, а надо делать другое. Вот у нас — Тупицина с нами живет, Галя. Галя, да? Она за столом сидит и пишет, и пишет, и рисует, и вот так в воздухе рисует. А потом голоса говорят: «А не надо рисовать-то! Нас-то!» А она все равно рисует. И разукрашивает, и облака вот так. Но рвать-то одежу-то она не рвет. Вот ей и разрешают за столом сидеть. Решетки на окнах, и что? Хорошо, если снимут решетку, а он полетит? Если он невменяемый? Его отправят в психушку, ну? И дальше он какой приедет? Еще ху-уже-е! Еще хуже! Его там залечат.

Вместе быть! Вот один парень говорил тоже: «Вот ко мне мама приехать должна». А у него мать — пьяница. И никогда не приезжала. Один раз приехала, вся вот такая! Никакая! Ну и чего? Ей врачи и сказали: «Мама, давай-ка, иди отсюда! Быстро, пока полицию не вызвали. Убирайся». К такому человеку больше не приезжают. Он больной, а ты к нему такая приехала. Ты чего нарисовалась? Ну ее, правда, проводили, она ушла. 

Люди у нас — я тебе еще раз повторю и сорок раз буду повторять, — люди у нас не-вме-ня-е-мы-е! Они могут любое, сделать пожар. У нас есть и лежачие еще, там в крыле. Во всех корпусах есть лежачие люди. Выйдут только одни ходячие люди. А если лежачие? Вот Юля, куда она выскочит? Поэтому и ограничение по сигаретам.

— Вы тоже курите, — не выдерживаю.

— Я выхожу на улицу. Я в своем уме! Там больные люди! Еще раз повторяю. Поэтому двери заперты. И правильно. А тут открыта дверь.

Вот зачем мы приехали? Я сама тоже не знаю.

У нас одна врач иконки выкидывала. Я думала, Бог ее накажет. Не наказывает. Все работает.

Вот если бы ты верила по-настоящему, Света, Бог бы тебе помогал перенесть. Любить надо Бога, а не людей. Тогда и без слез. Я вот вообще не плачу.

9

На следующий день Наталья Васильевна отметила день рождения. Ей исполнился 61 год. 61 год, прожитый в учреждениях. И в хоспис приходил гармонист. На столе стояло розовое вино. Наталья Васильевна попросила спеть «Я начал жизнь в трущобах городских». Ей подарили ее интернатскую мечту — темно-зеленый спортивный костюм и белые кроссовки. И букет оранжевых цветов — первый букет в жизни женщины.

Через три недели Наталья Васильевна уехала обратно в интернат, в отделение с замком на двери.

А Света осталась в хосписе. Осталась навсегда. Осталась без Юли.

Она не говорит, чего ей стоило это решение. Никто не способен понять.

10

Света пишет:

Однажды летом на реке царила тишина,
Лишь лебединая семья по речке той плыла.
Прекрасная лебедушка и лебедь вместе с ней,
Спокойные, счастливые смотрели на детей.
А лебедята-малыши резвились на воде,
И солнца яркие лучи блистали в синеве.
Кусты, деревья и цветы, склонившись над рекой,
Смотрели ласково им вслед, качая головой.
Течет река куда-то вдаль, ручьями разливается,
По берегам растут цветы, и травы расстилаются.
Река ласкала берега прохладною волной,
И плыли лебеди туда, где ждал их дом родной.