Сезон первый

Итак, Аня и Дима — родные брат и сестра, которые остались в интернате друг у друга одни. Ни особой родительской любви, ни общих воспоминаний у них не было. Какие-то обрывки. Да еще и не самые приятные. В интернате их поселили отдельно. Дима, кажется, даже не знал поначалу, что в школе учится его сестра. Ему это потом уже рассказали как-то…

Группы в интернате делятся не только по возрастам, но и отдельно мальчики-девочки. А то, что они брат с сестрой, и им бы следовало помочь расти вместе — никого не волновало. Система работает иначе. Она не для людей, она для отчетности и для порядка. Группы делятся по полу и по возрасту. Точка.

Аня была более приспособлена к жизни, у нее чуть больше продлился период жизни «на воле» — так интернатские называют жизнь вне казенных стен. Ну и плюс, конечно, в том, что Аня — девочка. Голубые глаза, волосы вьются, стройненькая. И даже однажды появилась женщина, которая забирала ее из интерната на выходные, учила мыть посуду, ходить в магазин. Аня до сих пор вспоминает ее с теплом и благодарностью, называет мама Оля, только не понимает, почему она в какой-то момент исчезла и назвала Аню предательницей. Причину Аня толком рассказать не может. Но важно: в ее жизни хотя бы какое-то время был человек, которого специалисты называют «значимый взрослый».

Диме повезло меньше. Характер не самый простой. Чувств своих он скрывать не умеет, вести себя прилично его никто не учил. Мальчиковость перла из него в самых несимпатичных проявлениях, которые для системы привычны настолько же, насколько и методы борьбы с ними. Драться, плеваться, подбирать палки, воровать ножики, хамить, требовать вернуть свое — это все в интернате наказывалось очень просто. На все каникулы, включая длинные летние, Диму отправляли в психушку. С названием «Комсомолец». За плохое поведение. К концу школы, конечно, у Димы стоял диагноз — умственная отсталость, шизофрения, нарушения поведения, и что-то там еще, не помню. Правда, Дима, в отличие от Ани, учился с большим интересом, даже научился за 8 лет читать и писать, и очень хорошо рифмовал слова в стихи.

Ане учеба интересна не была. Она хотела выжить. Училась улыбаться правильным людям в правильный момент, пыталась научиться распознавать, когда, кто и как хочет ее использовать, училась хитрить, терпеть, не плакать. Жить, короче, училась. В результате Аня вышла из интерната в 18 лет всего лишь с тяжелой формой умственной отсталости. «На волю», в самостоятельную полноценную жизнь.

Директор сказал ей — вали давай, неблагодарная. (И действительно, Аня ушла из детдома, даже «спасибо» Родине не сказав.)

Идти ей было особо некуда. Системы постинтернатного сопровождения в городе, как и во всей стране, не случилось… Поэтому Аню быстро нашли выпускники этого же интерната предыдущих лет, которые научились выживать и вне стен госучреждения. Полтора миллиона пенсии были истрачены за пару месяцев, документы на половину квартиры, доставшейся ей от мамы, украдены. «Повезло» подселиться к бывшей выпускнице, которая нагуляла ребеночка и была рада покорной и добродушной няньке. В этой иллюзорной «нормальной жизни» Аня даже приютила бездомную собаку, назвала Малышом.

Через пару лет после Ани из школы должен был выйти Димка. Чтобы его не облапошили, как ее, прямо на выходе, Аня решила встретить его сама.

Пошла к директору узнать дату. Была послана. Утерлась и через какое-то время пришла снова. Уже с одной «доброй женщиной», с которой Аню познакомили бывшие выпускники. И которой Аня рассказала про документы на квартиру, про Димино право на вторую долю, про украденные свои пенсионные и про то, что Димины еще не украдены. Рассказала, что не хочет отдавать брата в ПНИ, а хочет жить дружно и счастливо, возможно, бабушку найти ту самую… Пироги в выходные, собака в палисаднике, герань на окне, как в сериале «Участок».

Вместе с «доброй женщиной» Аня узнала у директора, что Дима уже во взрослом Понетаевском ПНИ. Потому что, вы же помните, у него был диагноз — шизофрения и множественные приводы в психушку за агрессивное поведение. Аня брата упустила.

Но «добрая женщина» решила помочь юной Герде спасти Кая из лап системы. Они вместе с Аней и «одним юристом» приехали в ПНИ, чтобы забрать Диму домой. Дима, о чудо, действительно проживал в мужском отделении женского ПНИ (не шутка, мужчины есть в каждом женском ПНИ, потому что порой без мужчин… никак). Короче, Дима жил в отделении, где жили бывшие зеки, опустившиеся или излечившиеся, но ненужные родне наркоманы, мужчины после принудительного психиатрического лечения и просто городские шизофреники. Он почему-то (удача?) еще не был лишен дееспособности, хотя документы в суд были уже готовы и лежали на подписи у директора ПНИ, поэтому, действительно, Диму можно было забрать из интерната по личному заявлению.

Как раз в это время в Понетаевском ПНИ поселилась я. Жила я там с командой «Региона заботы» с личного разрешения губернатора Нижегородской области. Нам с губернатором показалось важным знать, как живут опасные для внешнего мира психи в государственном учреждении на наши с вами налоги… Как раз тогда мы интервьюировали проживающих и дошли до мужского отделения. Я поговорила с Димой, он почитал мне свои стихи, аккуратно записанные в тетрадочку с кучей ошибок, сказал, что самое приятное в его жизни, это когда капли дождя падают на лицо, и сообщил, что все важные решения он принимает, только посоветовавшись с Петром. С Петром мы беседовали чуть раньше. Местный пахан, привлекший наше внимание к пареньку, которому «все-таки среди таких, как мы, — не место». Мы поговорили, и я осталась с этим странным чувством… неслучайности (не могу его описать, потому что не чувствовала такого ни до, ни после, просто какое-то не отпускающее знание… Короче, мне было понятно, что Димина судьба каким-то более значимым, чем один разговор, образом пересечется с моей). И Кай рассказал, что у него есть сестра, Герда, которая нашла его и хочет забрать. Герде мы тут же позвонили, и уже на следующий день они с «доброй женщиной» оказались в кабинете директора Понетаевского ПНИ.

Это был конец всего лишь первого сезона нашего сериала.

Сезон второй

Во втором сезоне «добрая женщина» оказалась мошенницей, которая пообещала детям в обмен на квартиру в Нижнем Новгороде сладкую жизнь в далеком Татарстане. Герде и Каю Татарстан представлялся чем-то сказочным, и они согласились поехать в Набережные Челны. Дима, не лишенный дееспособности, имел право на отпуск из ПНИ по собственному желанию. Аня на правах старшей сестры брала ответственность на себя. Ее только терзала мысль о собаке, которую взять с собой не получалось.

Мне и одной офигенской даме из Арзамасской опеки что-то в истории с Татарстаном показалось настораживающим. Слишком много вопросов было про документы на квартиру, а Аня обмолвилась, что ее водили в банк оформлять какой-то залог. Поэтому сберкнижка и паспорт Кая остались временно лежать в сейфе директора ПНИ, а я позвонила в Казань в опеку.

Директор сообщил нам об этом незамедлительно, и мы собрались в Нижний, к ребятам. Через пару дней после возвращения новый заход на квартиру и сберкнижку предпринял друг нашей «доброй женщины», «юрист». Он приехал в интернат с текстом о том, что там насильно удерживают граждан. Но к тому моменту, среди ночи, под проливным дождем, перепуганные и взволнованные Герда и Кай уже неслись в Москву на машине «Региона заботы». Практически, мы их выкрали, в сговоре с руководством интерната, да и всего региона.

Первую ночь в столице нашей родины они провели, правильно, в Первом московском хосписе. Где же еще я их могла разместить?..

Дальше быстро выяснилось, что родственники «доброй женщины» успели оформить Герду директором какого-то ООО в Нижнем, уговорили взять кредит в Сбере, забрали документы на квартиру. На Анин телефон звонили с угрозами. Она плакала и рассказывала, рассказывала… И я решила, что обезопасить ребят можно, лишь предав историю гласности. И понеслось. Были сюжеты на ТВ, интервью, поиски мошенников, смена мобильного и (о ужас!) выход из тик-тока.

А у меня тогда еще была надежда на то, что в Москве точно есть программа постинтернатного сопровождения и сопровождаемое проживание. Но… надежда не оправдалась. Таких программ нет. Был психиатр для Димы из института Сербского, который сказал, что у Димы странная терапия — 200 мг аминазина и 100 мг галоперидола и что-то там еще в сутки. Была терапевт для Ани, которая сказала, что у Ани в анамнезе туберкулез. («Как? А вам не сказали? А сама ты, что, не знала, от чего лечишься и почему тебе пол-легкого отсекли?»)

Были попытки полюбить учебу в вечерней школе. Был первый Новый год дома, с елкой и подарками, с оливье и мандаринами, с бокалом шампанского и новым платьем и туфлями, а не с пьяными воспитателями. Были лошадки на ВДНХ по выходным, куча одежды от добрых людей, чтобы не тратить деньги на новое, была снятая на благотворительные деньги квартира, очки для Ани, у которой оказалось косоглазие вследствие какой-то никем не замеченной травмы… Была отмена большей части препаратов у Димы, и постепенное превращение его в человека с понятными реакциями, но с малоконтролируемыми эмоциями. Нет, у него не шизофрения. У него есть некоторое органическое поражение головного мозга, следствие алкоголизма родителей. Остальные поведенческие особенности — результат того, что он годами получал лошадиные дозы психотропных препаратов. Анина умственная отсталость заменилась на «результат длительной социальной запущенности и депривации».

Было даже официальное трудоустройство Ани помощником в хосписный отдел кадров. А у Димы появился супердруг. Тьютор Игорь.

И в этом же сезоне к нам пришел COVID-19.

Сезон третий

Коронавирус все спутал. Аню было решено отправить в деревню, мы боялись, что если на ее туберкулез наслоится ковид — это как-то слишком. Диму оставлять в Москве было нельзя. При запрете на выход из дома — он, простите, и правда сошел бы с ума в четырех стенах. Мы отправили его под Псков, в благотворительную организацию «Росток». Это единственное в стране сопровождаемое проживание для людей с ментальной инвалидностью, которые при этом физически совершенно здоровы, имеют нормальные человеческие инстинкты, в том числе желание любить и размножаться, и при этом требуют постоянного (24/7) присутствия тьютора рядом.

Мы все разлучились. Общались по зуму. Зато у нас появилось время разобраться, как быть с квартирой ребят в Нижнем, пристроить Анину собаку, разыскать ту самую двоюродную бабушку.

И еще мне очень захотелось побывать в одном учреждении. Аня много про него рассказывала. Точнее, как раз наоборот: рассказывала она про это учреждение меньше, чем про все остальное. Говорила: а чего там рассказывать-то. Тюрьма и есть тюрьма.

Раньше я в таких учреждениях не бывала. Это та самая школа-интернат восьмого вида для детей, оставшихся без попечения родителей, в которой Аня и Дима прожили по несколько лет. Школа, в которой они получили общее и специальное образование, дипломы, медали и грамоты за участие в конкурсах.

В Нижегородской области карантинные меры еще введены не были, а из этой школы как раз пришло письмо на имя губернатора с просьбой о помощи. Мы сбежали из ковидной Москвы и поехали помогать.

Сезон четвертый

Что такое Нижегородская 8-я коррекционная школа-интернат восьмого вида? Это школа для детей, чьи умственные способности оставляют желать лучшего. В данном случае это еще и дети из неблагополучных семей. Дети, которые временно остались без родительского попечения, например, их родители в тюрьме или лишены родительских прав. Социальные сироты, короче. Судьба обделила их детством и родительской любовью. Заботится о них теперь государство.

Школа находится на большой запущенной территории в центре Нижнего. Если я не ошибаюсь, Ленинский район. Состоит она из двух унылых серых корпусов, соединенных длинным бесцветным пустым коридором. В общем, не Хогвартс.

Корпусов два — учебный и спальный. Во время учебного года дети, случается, месяцами не выходят на улицу. А зачем? В школу по переходу и обратно в корпус — делать уроки и спать.

Учебный корпус. Вроде школа как школа, только какая-то блеклая, словно в кино про детдом. Стены зеленые. Столовая и спортивный зал. Кабинет медсестры.

Учебные классы с глобусами и Достоевскими. Только дети по коридорам ходят тихие. Опустив глаза. Не носятся, не орут, и все очень растерянные и… одинаковые. Вроде не из-за школьной формы, а просто, ну… детдомовские. И еще: странно пустые стены. Ни идиотских детских рисунков, ни приклеенных на пластилин кленовых листов, ни дурацких фотографий с линейки или спортивной эстафеты.

Потому что ни родителей, ни бабушек-дедушек, которые разглядывали бы это все это богатство, выискивая творчество своих любимых детей, — в школе не бывает. Зато в кабинете новой молодой директорши висит наискосок, как икона в углу, шарф какого-то футбольного клуба, явно подписанный не ей, а кому-то из ребятни. «А им-то он зачем? Потеряют!»

Сама по себе школа ничем особо не впечатлила. Впечатлили дети, с которыми я успела поговорить. Я вышла из директорского кабинета якобы по телефону по важным делам потрындеть. Стала шататься по туалетам и закоулкам. И нашла парочку контрагентов. Один — смотрящий. Другой — шнырь. Третий — просто чудик какой-то. От каждого узнала много интересного. Например, что на территории школы есть автомойка. Там можно подзаработать. И что если нужны деньги — то можно сбегать до универсама. Там милостыню просить можно. Узнала, что двое ребят сейчас в психушке, потому что борзые. Что психушка — это страшно, но привычно. Мало кто школу без психушки проходит. Ну или надо пить капли. Капли дают почти всем. Чтобы спали. Особенно в выходные и в каникулы. От капель сохнет во рту, трудно говорить, руки и ноги кажутся большими и тяжелыми.

Двигаться трудно. Лучше лежать. Если встать — тошнит.

Еще я узнала, что помыться в школе можно раз в неделю. Что одежда своя только у тех, кому из дома что-то приносят, но в основном у всех одинаковая. Со склада.

Крутые — это те, у кого есть телефон, и у кого на телефоне есть деньги. Вообще деньги — это главное. На деньги можно попросить у крутых телефон и позвонить. Можно купить сигареты. Сигареты — это валюта. Поэтому если продать сигарету курящему или просто вовремя протянуть ее нужному человеку, то многих неприятностей можно избежать. Или создать неприятности другим. Деньги можно добыть попрошайничеством, а можно заставить тех, кто помладше, просить милостыню или мыть колеса у машин. За деньги можно договориться с N и переспать в его каморке с одной из добрых сотрудниц. Или даже вообще иногда поспать там в одиночестве. И тогда ты (наконец-то!) будешь один, а не в общей спальне на 4–8–12 человек.

Узнала, что

Бывшие выпускники в интернат не приходят. И у них такой потребности нет, и педагогам ни к чему. Вообще после интерната, если родным ты не нужен, то тебя примет только шпана уличная или ПНИ.

Но я ничего не узнала про учебу и учителей. Ничего про любимые предметы, про друзей, дни рождения, вечеринки. Не узнала ничего про то, как работают с ребятами психологи, чтобы помочь им справиться с проблемами в семье и в себе. Не узнала про работу органов опеки, чтобы как-то попробовать ребенку вернуть/обеспечить жизнь дома. Не узнала про систему постинтернатного сопровождения. Потому что трудно найти черную кошку в черной комнате, если…

Смотрящий рассказал мне, что тут у всех все хорошо, если принять порядки и соблюдать правила. А иначе — капли, неулептил и галоперидол, или психушка. А вообще — жить можно. Это только на первый взгляд тяжело — потом привыкаешь.

В туалете я познакомилась с классной девчонкой. Совершеннейшая маленькая разбойница. Сидела на толчке и громко распевала какой-то жутко матерный текст. Она согласилась показать мне жилые комнаты. Я видела такие в одном доме отдыха, где временно разместили беженцев из Ленинакана и Кировакана после землетрясения в Армении. Она рассказала, что туалетов с дверями или замками нет. Замков на туалетах нет нигде в соцзащите. В ПНИ по всей стране, людей лишают стыда и приучают справлять нужду прилюдно. Девчушка рассказала, что туалетной бумаги нет, но можно у воспитателя попросить. И мыла нет, но попросить можно. А когда месячные — то надо просить прокладки у медсестры. Расписываться в журнале и показывать трусы, чтобы доказать, что нет беременности. Еще мы с ней постояли у окна и послушали скрипучую карусель во дворе соседнего дома, на карусели сидели «вольные дети». «Да ну их, — сказала она, матюгнулась и сплюнула. — Они нас боятся. Мы — интернатские».

Потом я вернулась в кабинет директора и попросила медицинские документы тех ребят, которые были в психушке. Хотела увидеть, как ведутся записи и как описаны причины госпитализации. Посмотрела… Со мной в команде были психолог, медик и социальный педагог. Мы выразили озабоченность тем, что дети оказались в психиатрической клинике по какой-то странной причине: «ругался с воспитателем» — и настоятельно попросили на следующий же день показать нам, что дети возвращены в интернат. Мы пообещали назавтра снова приехать.

А потом уже всей делегацией отправились смотреть, где дети, которым интернат должен помогать адаптироваться к трудной жизненной ситуации и которым государственная система заменяет семью, могут помыться, где их медкабинет, где они хранят вещи, делают уроки, где могут потусить, где книжку почитать, телек посмотреть, возможно, увидим какое-то место, где девочек учат стирать, гладить, готовить… Мы зашли на склад, где кастелянши хранят и откуда выдают одежду и постельное белье.

На пути к жилым комнатам мы встретили плачущего парнишку. Он недавно тут, сказала новая молодая директриса, потрепав его по волосам. Парнишка доверчиво прижался к ней, пряча слезы.

— Он хочет с братом жить в одной комнате, но у нас нельзя. У нас проживание по группам.

— Как нельзя? Почему? — я офигела, а парень начал реветь.

— Потому что у них возраст разный и воспитатели разные. Они на разных этажах учатся и на разных — живут.

— Логика, — говорю, — железная. А давайте их вместе поселим прямо сейчас.

— Понимаете, я, конечно, могу их переселить, но ведь тогда все захотят.

— А что, тут у вас все друг другу братья родные?

— Не все, — говорит, — но есть и братья, и сестры. И их много.

— Ну так а почему же не поселить их вместе? — спрашиваю.

— Так они же разнополые и возраст разный, — говорит мне растерянно директриса.

— Да. Меня с братом и сестрами тоже родители расселяли по разным этажам и запрещали общаться, — пытаюсь пошутить я.

— Ну понимаете, воспитателям так проще с ними уроки делать.

— Понимаю. Завтра, когда приедем проверить мальчишек после психиатрической больницы, придем сюда убедиться, что вы поселили этих ребят в одной комнате.

Парень побежал искать брата, чтобы вместе порадоваться, что их соединяют. (Позже, когда ковид пришел в Нижний, их снова разделили, и тогда они просто сбежали. Ночью. Через несколько часов их начали искать, через пару суток нашли. Живыми. Благодаря вмешательству одной невероятной женщины мальчишек после побега в интернат уже не вернули, перевели в социальный центр, где можно проживать вместе и не рвать семейные связи.)

Я уходила с жутким чувством стыда. Потому что я поняла, как это было глупо и жестоко с моей стороны сердиться на Аню и Диму за то, что они не умеют пользоваться ножом и вилкой. Они никогда их не держали в руках. В интернате их нет, как нет и стеклянной посуды, а только железные миски. Поэтому, чтобы обращаться с посудой аккуратно и не кидать ее в раковину, им надо было выработать совершенно новые навыки. Я требовала аккуратно стелить постельное белье — а их никто раньше этому не учил. Ане говорила, что она не умеет складывать вещи. Ну ты же девочка, Герда! Но кастелянши всегда выдавали Герде вещи уже сложенными и поглаженными. И еще: у нее никогда не было своих. Поэтому беречь их она не привыкла. Оказывается, мне нужно было не требовать, а учить Герду закрывать дверь в туалет, а Кая научить не ломиться ко мне в ванную, когда я моюсь.

В этой школе не учили стричь ногти, потому что ножницы — нельзя. Опасный острый предмет! Поэтому Кай и Герда свои ногти привычно отгрызают. Как и все ребята в этой школе.

Тут, в этом интернате, они оба — Кай и Герда — получили школьные аттестаты. Правда, за 8 лет на наши с вами налоги письму и чтению их толком не научили. Тут им поставили крайнюю степень умственной отсталости, чтобы оправдать отсутствие компетенций у персонала. Зато ребята обучились этому сами за полгода после приезда в Москву на деньги благотворителей. Господи! А ведь я поначалу говорила им, что присылать мне голосовые сообщения — дурной тон. Надо писать! Дура я бестолковая. Они просто почти не умели писать.

Обратно мы — проверяльщики — ехали в глухом молчании. Мне казалось, что все самое страшное я видела. Заброшенных дурно пахнущих стариков. Воровство инвалидских пенсий. Халатность руководителей, лень и равнодушие персонала.

Слова «образовательное учреждение», написанные на бумаге в графике дня, ассоциировались у меня только с моими собственными воспоминаниями о школе и садике, и я не почувствовала подвоха. То есть ехали мы в школу, подведомственную Министерству образования, а уезжали скорее из учреждения из системы ФСИН, чем из образовательной организации. Это какая-то извращенная детская тюрьма, с тюремными правилами и жаргоном «по фене».

На следующий день мы вернулись проверить ребят, которых почему-то (медики сами не поняли, почему, но подчинились) интернат потребовал экстренно вернуть обратно. Их странные замедленные движения и тяжелые взгляды напомнили мне Димку в первые дни после ПНИ, когда он был еще на диких дозах психотропных препаратов. Ну конечно! Ведь это именно тут, в этой школе-интернате, его подсадили на препараты. В ПНИ его перевели с уже подобранной схемой лечения. На наши с вами налоги… Вообще — это очень удобный способ.

Странно, что нас не учат пробовать его дома на собственных детях. Мы сегодня думаем, что это как-то не очень хорошо совать ребенку телефон или планшет, чтобы он оставил нас в покое и дал пообщаться/поработать/приготовить обед. И действительно, насколько было бы лучше просто напичкать его препаратами. Тогда и вреда от планшета нет, и орать на него не придется, да и он сам просто сидит молча рядом или спит. Это же так просто! И кстати — недорого. Уж точно дешевле, чем нанимать педагогов для занятий.

Думаете, эта школа — исключение? Увы — нет! Я с тех пор во многих интернатах побывала. Вот такой замечательный принцип исповедует сегодня наша система «поддержки» детей, оставшихся без попечения родителей. Принцип замены методов воспитания и обучения сложных детей на метод химической (фармакологической) фиксации. С последующей заменой в документах информации о полной социальной запущенности на информацию об умственной отсталости, шизофрении и отсутствии способности к освоению знаний…

Мы уезжали. Молчали и думали, как это изменить.

Сезон пятый

Этот сезон еще пока не завершен. Тут должно быть про новую жизнь школы. Потому что интернат этот, к счастью, после нашей проверки закрыли. Однако сюжет еще только развивается.

Мы снова и снова упираемся в один и тот же вопрос: ну почему у нас все учреждения хотят делать все сразу?

Психоневрологические интернаты и лечат, и учат, и работу в швейном цеху дают всем, вплоть до математиков и журналистов, и обеспечивают жильем и пропитанием, и досуг тоже на территории интерната, и территория должна быть большой — для прогулок. Детский дом — то же самое. 3 в 1 — и дом, и больница, и детский сад. Школа хочет иметь своего врача. Больница — свой университет и медучилище. Это, видимо, от тотального недоверия всех ко всем. Директор детдома говорит: я своих ребятишек в поликлинику не отдам. Министерский чиновник про интернат: нет, нам самим нужно оказывать медицинскую помощь своим детям и старикам, они, кроме нас, никому не нужны. Каждый создает свой мир. Жизнь полного цикла — за забором. И заборы не только вокруг интернатов и детдомов. Заборы везде. Чтобы никто ничего не увидел, не пронюхал, не донес, не сфотографировал. Заборы вокруг больниц и школ. Заборы вокруг дачных участков. И как знак окончательной победы забора над свободой и открытостью — обязательная оградка на кладбище.

Прежде всего школу захотелось открыть. Чтобы дети могли выходить в мир. И чтобы не было у детей из соседних домов отношения к интернатским — как к прокаженным. И вообще, почему дети, лишившиеся родительского тепла, должны жить и учиться, не перемешиваясь с теми, у кого, возможно, только на первый взгляд дома все хорошо. Ведь за забором тоже родители ругаются, разводятся, игнорируют…

Решение о закрытии школы регион принял довольно быстро. Ремонт ничего бы не решил. Воспитанники уже привыкли жить по этим чудовищным тюремным правилам, и их нужно было переместить в иную среду, чтобы попробовать адаптировать к другому, более человечному жизненному укладу.

В школе на начало прошлого учебного года было менее 60 детей. А в других, более приличных, интернатах региона тоже были места. Поэтому удалось распределить детей грамотно, учитывая их желания, семейные и социальные связи, близость к месту жительства родственников.

И, конечно, теперь отдельная задача, понять качество социальной реабилитации детей во всех интернатных учреждениях региона.

Теперь и постинтернатное сопровождение, и соблюдение прав детей в интернатах — у региона заботы на карандаше. И я очень прошу не передергивать эту историю в сторону «бедных сироток лишили дома». Вовсе не так. Ребят наконец-то заметили, вытащили из этих тухлых застенков, которые больше всего хочется просто взорвать, и их судьбой будут интересоваться теперь не только «бывшие», словно коршуны поджидающие новоиспеченных выпускников у выхода вместе с их пенсионными накоплениями, но еще и «Регион заботы» ОНФ, и я — в качестве советника губернатора Нижегородской области Никитина.

Независимая служба «защиты прав» для таких ребят в регионе уже создана и заработала. Более того, Нижний Новгород стал первым регионом в стране, который открыл двери своих интернатных учреждений для независимых экспертов. Руководство региона согласилось не только на масштабное проветривание и вынос мусора, но и на то, чтобы разбор завалов происходил публично, помогая другим регионам не бояться изменений. Вместе с «Регионом заботы» и лучшими НКО мы будем менять в Нижнем систему ПНИ и систему работы с сиротами. Мы приглашаем к участию к участию и помощи соцслужбы других регионов. Пусть участвуют, пусть смотрят, пусть учатся. Когда-нибудь тут будет новая хорошая школа. А я обязательно приеду сюда с Аней и Димой, чтобы они походили по коридорам, огляделись по сторонам, заглянули бы в классы, а потом бы сказали — обалдеть, в такой школе и мы бы поучились…