Андрей Пивоваров: «То, что права отнимают, — не повод от них отказаться»

— Когда 31 мая этого года вы улетали в отпуск, ощущали за собой слежку? Что вы подумали, когда в салон самолета вошли силовики? 

— Нет, никаких признаков слежки или повышенного внимания ко мне не было. И я был абсолютно спокоен. За четыре дня до задержания мы ликвидировали «Открытку», об этом было официально объявлено и озвучено даже в государственных СМИ вроде «РИА Новости» и «Интерфакса». С точки зрения даже нынешних безумных законов это полностью освобождает от любой ответственности. Во вменяемой мне ст. 284.1 УК РФ есть специально оговоренное примечание на этот счет. Более того, я прошел погранконтроль ФСБ, никаких вопросов ко мне не было. Поэтому возврат самолета и появление сотрудников на борту стало полной неожиданностью.

Помню, когда сел в самолет, запустил фильм и переживал, что он не весь загрузился, и я не успею его досмотреть. Увлекся, поднимаю глаза, вижу, что мы возвращаемся, к самолету подъезжают службы, оказалось, это за мной.

Зачем был нужен этот спектакль, когда достаточно было позвонить, уведомить меня и пригласить на допрос? Видимо, для взятия заложников необходимы спецэффекты. Вышло и правда громко. Только зачем?

— Вас судят за посты в Facebook, это посты социального, гражданского характера — о помощи врачам, о важности участия граждан в выборах, о правах человека. Думали ли вы когда-нибудь, что посты такого содержания могут «потянуть» на шесть лет лишения свободы? 

— У меня, конечно, и в мыслях не было, что когда-нибудь мы вернемся к тому, что людей будут сажать в тюрьму за слова. Даже если бы это были не гражданские посты, а действительно опасные тексты, нельзя наказывать тюрьмой за слова, даже за те, что вам не по душе. Думаю, уголовное дело против меня — это в целом ответ на деятельность «Открытки» («Открытая Россия» признана Генпрокуратурой «нежелательной организацией». — Ред.). Организация всегда занимала принципиальную позицию и была для власти как кость в горле. 

Недавно я узнал, как воспринимают мое дело местные силовики. Моего сокамерника выводили на встречу с адвокатом, и в соседнем кабинете оказался сотрудник краевого СК, коллега следователя, ведущего мое дело. Разговорились, выяснилось, что он сидит со мной. «А знаешь, — спросили они, — с кем ты сидишь? 

Напомню, что разговор происходил в Краснодаре, где гремела банда Цапков с 12 трупами, постоянными миллионными коррупционными скандалами, а, оказывается, для СК — я самый опасный преступник. Понятно, что очень хочется новые звезды, но не до такой же степени.

— Как родители относятся к вашей оппозиционной деятельности, к тому, что вы оказались в тюрьме? 

— Конечно, это вызывает у них большую тревогу. У нас в семье никто ни разу не был даже под административным арестом. Никто не хочет видеть своего близкого человека за решеткой или в судебном аквариуме. Чтобы немного смягчить их переживания, стараюсь подробно рассказывать им про свой быт, поддержку друзей. Мои взгляды они поддерживают, но, конечно, хотели бы, чтобы моя деятельность не сопровождалось таким количеством задержаний. Моему сыну пять лет, у него как раз возраст осмысления, он постоянно спрашивает, где папа, и пока сложно объяснить ему, что папа в заложниках у власти.

— Что труднее пережить в тюрьме — расставание с близкими, невозможность доказать свою правоту, обвинительный уклон следствия и суда? 

— Конечно, самое трудное — расставание с близкими. Отлично помню последний день перед арестом 30 мая. Мы с сыном поехали в парк, там была куча событий и игр, и я обещал, что мы скоро их продолжим. Но вот прошло уже 156 дней, и я не знаю, когда смогу выполнить это обещание. Такой разрыв плюс неопределенность будущего — это самые тревожные вещи. Что касается суда и следствия, я приучил себя воспринимать их как неизбежное зло, на которое не надо тратить эмоции. Знаю, что и люди, охраняющие меня, и судьи, и даже следователь понимают, что оснований держать меня в тюрьме нет. У них есть команда, они ее выполняют, мы в любом случае защищаемся. Я знаю, что не виновен, они это понимают, но таковы реалии.

— Андрей, расскажите о своих родителях, о семье.

— Родился в обычной ленинградской семье. В СИЗО недавно встретил свое сорокалетие. Отец — ученый, кандидат наук, сейчас активно преподает, как и его отец, мой дедушка. Он был одним из создателей телевидения в Ленинграде. Мама долгие годы проработала инженером в строительном тресте. Бабушка по материнской линии пережила фашистскую блокаду. Детство провел в коммуналке. Потом уже, когда начал всерьез интересоваться историей, узнал, что до революции квартира целиком принадлежала нашим родным, но потом семью уплотнили и подселили чужих людей.

— Как складывалась ваша жизнь до того, как вы начали заниматься политикой?

— Окончил специализированную физико-математическую школу. Теперь она называется Академическая гимназия, а до этого именовалась спецшкола — интернат № 45. По стране таких школ было всего три: в Петербурге, Москве и Новосибирске. Они отбирали одаренных ребят по всей России. Занятия вели университетские преподаватели, нагрузка была очень серьезной, но и поступить в университет после нее было намного проще. Большинство выпускников сейчас успешные люди, многие занимаются наукой, возглавляют серьезные компании. Эту же школу кончал и Павел Дуров, но мы с ним не были знакомы. Потом был экономический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. 

Интересоваться политикой я стал уже на последних курсах университета. Это 2001–2002 годы. После поражения демократов на парламентских выборах вступил в СПС, эта партия была мне близка. В первую очередь своими лидерами — Борисом Немцовым и Ириной Хакамадой. Не думал, что через несколько лет Борис Ефимович станет близким соратником. 

— И каким бизнесом вы занимались?

— После университета работал в финансовом департаменте крупной рыбопромышленный компании, управлял сетью магазинов для беременных. Тогда этот сегмент был в новинку, и приходилось раскручивать бренд с нуля. Даже некоторое время был замначальника финансового департамента «Евросети», еще той, Чичваркина. А потом вместе с друзьями, ставшими моими партнерами по бизнесу, попробовали реализовать нашу давнюю мечту — создали пивоваренное производство, построили завод.

Многим кажется, что пивной завод дает возможность каждый день открывать краник и наливать себе сколько хочешь продукта. Возможности, конечно, есть, но уже через пару недель тебе это становится неинтересно, и ты воспринимаешь пиво лишь как товар. Да и пить его практически перестаешь. В то время было приятно, когда в компании друзья хвастались, показывая на меня: «Вот Андрей, у него собственный пивной завод». А ты сидел за столом и переживал, не пахнут ли твои джинсы дробиной (остатки от производства, разваренный солод — ред.). Главной дилеммой того времени было: потратить деньги на новые джинсы или купить оборудование для новой точки. Выбор всегда делали в пользу оборудования. 

До сих пор помню, как мы пришли к чиновнице района Ленобласти, где первоначально разместили завод. От нее требовалось формальное согласование, мы говорили о налогах, что будем платить (район был беднейшей), о рабочих местах для местных. А ей было плевать. Кричала, что мы будем спаивать народ. Мы убеждали, что торговать будем в Петербурге, да и для местных наш продукт дороговат. Уперлась рогом, мы какое-то время пытались работать без согласования, а потом плюнули и переехали в Петербург. Такие истории случались часто. За красивыми словами о поддержке бизнеса скрывается уйма норм и законов, позволяющих запретить, оштрафовать, не согласовать. К сожалению, пример той чиновницы из Ленобласти очень типичен. Им не важен и не нужен приток налогов и рост занятости. Ее зарплата и поощрения не зависят от этого, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. А предпринимателям приходится не только бороться с конкурентами, но и проявлять чудеса ловкости, лавируя между запретами, чтобы сохранить свое производство рентабельным. 

— А бар «Свобода», который питерские завсегдатаи называют первым оппозиционным баром?

— Бар «Свобода» стал реализацией еще одной юношеской мечты. Уверен, я не одинок, многие хотели бы иметь возможность постоять вечерок за стойкой собственного бара. Шел 2012 год, я к тому времени уже закончил с пивным бизнесом, мы собрались с друзьями, как раз подъем протестной волны, решили, а почему бы и нет? Поняли, что можно, с одной стороны, попробовать общее дело, а с другой — создать площадку для встречи единомышленников. За коммерческой выгодой мы не гнались, хотелось в первую очередь создать свое приятное место. Это оказалось не сложно, нашли уже готовый бар в центре, дополнили интерьер флагами, фотографиями и в ноябре-декабре 2012-го запустились. 

Забавно: были люди, которые уверяли, что без протекции или крыши сделать это невозможно. Намекали, что все мы засланные агенты ФСБ. Я отсылал их на авито, где нашел объявление об аренде, но они не верили. Мы запустились и очень быстро стали центром притяжения. Мы давали площадку под все оппозиционные встречи, и у нас, кажется, побывали все протестные группы. Выступали не только петербуржцы, но и Борис Немцов, Илья Яшин, Владимир Милов, всех уже сейчас не вспомню. Это было место, куда всегда было можно прийти и встретить кого-то из единомышленников.

Коммерчески бар был прибылен первые несколько месяцев, потом мы уже работали в районе окупаемости. Но повторюсь, для нас это скорее было приятное место для своих. Через какое-то время к нам стали проявлять повышенный интерес надзорные органы. Дважды МГЕР (организация «Молодая гвардия «Единой России». — Ред.) подсылала несовершеннолетних накрашенных активисток, проверки проводили местные полицейские. Забавно, что пожарные отказались в этом участвовать, поддержали и предупредили о заказе, было приятно. 

Мы поняли, что из-за политической направленности интерес к нам не ослабнет, а так как площадка изначально имела несколько неустранимых недочетов, бесконечно отбиваться было тяжеловато, и мы решили закрыть проект. Команда, создававшая «Свободу», сохранилась, и сейчас, иногда собираемся вместе, и возникает идея возродить закрытый бар. Может, и рискнем, почему нет. Да и кулинарного опыта я за последние месяцы поднабрал.

— Что стало для вас той последней каплей или поворотным моментом, когда вы решили оставить бизнес и идти в политику?

— Я бы назвал это не последней каплей, а последними двумя тоннами. Это был 2010–2011 год. Я сидел в Москве на каком-то съезде или конференции. Позвонил мой напарник и достаточно эмоционально рассказал, что бродит по колено в пиве. Незадолго до этого мы очень удачно приобрели двухтонную емкость для дображивания. Она была в отличном состоянии, но, как оказалось, барахлил датчик сброса давления. При дображивания газ необходимо сбрасывать, этого не происходило, и в один прекрасный момент люк пивного танка просто вырвало, и все две тонны разлились по цеху. Находились мы на четвертом этаже, а значит, «угостили» и производство печенья на третьем, и даже немного бухгалтерию на втором. Пока я выступал на съезде, мой напарник по колено в пиве боролся с этим стихийным бедствием.

 Быть понемногу и там и там — значит не успевать, а подходить к процессам формально я не привык.

Да и наличие бизнеса создавало дополнительные возможности давления. Пищевое производство при желании можно задавить проверками, а создавать дополнительные риски для друзей я не хотел. Да и нечестно, когда один сидит на партийной конференции, а другой ведром вычерпывает две тонны пива. У нас был fair play, и тяготы мы должны были нести вместе. 

— Незадолго до ареста вы заявили о том, что идете на выборы в Госдуму. Во-первых, неужели вы думали, что вас зарегистрируют? Во-вторых, неужели думали, что выиграете выборы? А если нет, то зачем участвовать в заранее безнадежном деле? 

— Когда я уже находился в СИЗО и решил написать письмо Григорию Явлинскому, мне тоже говорили: «Зачем?» Никто тебя не выдвинет. Однако пусть не так, как я хотел, но выдвинули, я за это благодарен (Пивоваров собирался баллотироваться по одномандатному округу в Москве, а «Яблоко» выдвинуло его третьим в списке по Краснодару. — Ред.). И даже получилось провести кампанию. Первую, по-моему, в современной истории, когда кандидат все время находился под арестом. Политика — это «искусство возможного», я понимал, что мне по силам собрать подписи, знал, что у меня есть команда, поддержка, так почему я должен отказываться от участия? Я планировал вести кампанию открыто, чтобы всем было понятно, что эти подписи честные, а дальше уже пусть власть принимает решение, регистрировать или нет. 

Что касается победы, то, видя результаты электронного голосования, сейчас очень легко говорить, что не надо было и пытаться. Но я, наоборот, считаю, что надо, и более того — даже в следующих выборах безусловно надо участвовать. Потому что это наше право, у нас есть сторонники, и как мы видим, во многих округах их уже большинство. То, что результаты переписывают, не повод отказываться от своих прав. В конце концов, чем больше переписывают, тем больше людей понимают, что происходит. Люди не дураки, всё видят.

— В своем последнем слове на одном из судов вы сказали, что чувствуете себя заложником власти. Только пираты берут заложников, чтобы получить выкуп, а вас взяли в заложники, чтобы напугать остальных, которые решают связать судьбу с оппозицией. За те годы, что вы занимаетесь политикой, вам бывало страшно?

— Чувство чистого страха из-за политики, наверное, не припомню, хотя неприятные ситуации, конечно, случались. Чувство бессилия и безысходности было. В ночь, когда убили Бориса Немцова. Сначала не мог в это поверить, а после накатила волна, с которой трудно было справиться. Пример Бориса вдохновляет, он вел всегда вперед, теперь наша очередь бороться. 

— Выступая в суде, вы описали совершенно беспросветную ситуацию российского общества: признание десятков организаций нежелательными, административные и уголовные статьи за репосты, эмиграция. При таком уровне репрессий, как представители гражданского общества могут сопротивляться?

— Не соглашусь, что все пути к сопротивлению отрезаны. Ситуация, безусловно, стала намного тяжелее, чем была, скажем, год назад. Закрыты все независимые политические объединения, множество СМИ, НКО. Но люди-то остаются. Причем, на мой взгляд, такая жесткая волна репрессий открыла глаза еще большему числу наших соотечественников. Люди видят несправедливость, сталкиваются с новыми запретами, ощущают страх попасть под наказание. Прекрасно понимают, что сажать человека в тюрьму за посты о сборе средств врачам — позорно. На мой взгляд, ухудшение ситуации ничего не меняет, нужно по-прежнему участвовать даже в таких выборах самим или помогать тем, кто вам симпатичен. Нужно, пусть не в СМИ, но в своих личных соцсетях писать и говорить то, что думаешь. Если закрывают большие медиа, то множество людей, их подписчиков, это даже больше по охвату, чем одно большое медиа. Нужно продолжать оставаться людьми. Мне вообще кажется, что добрых людей в нашей стране намного больше, чем остальных. И они все прекрасно понимают. Ведь люди — это самое главное.

 Хочу быть полезным своими делами, поэтому, конечно, хочу на свободу. Если продвигать демократические ценности в обществе, находясь в стране, станет невозможно, буду готов уехать на какое-то время. 

— У вас пятилетний сын. Если бы вы с ним встретились сейчас, как бы вы ему объяснили, за что оказались в тюрьме? 

— За то, что хотел сделать нашу страну лучше. Я искренне верю, что, когда Максим повзрослеет, это объяснять даже особо не потребуется. Верю, что уже в недалеком будущем у нас будет нормальное общество, где никого не будут сажать за репост или за желание участвовать в выборах. Общество придет к этому, потому что это неизбежно и, в первую очередь, эффективно. Да и с сыном мне бы хотелось обсуждать куда более важные вещи. Вот 30 мая мы с ним не доиграли футбольный матч. Очень хочу разобраться, кто все же в нем победит.