Это Париж, и на площади Оперы идет дождь. Под его струйками ослепительно блестят камни брусчатки. Куда смотрит и чему сияюще улыбается девушка в белом плаще, держащая рукой в черной перчатке модную сумку? Этого мы не знаем, а куда смотрят морячки в бескозырках, лихо сдвинутых на ухо, и с сигаретами в зубах мы понимаем без объяснений. В левой части кадра двое солидных мужчин в шляпах и под зонтами неспешно удаляются от нас. Все прекрасно этой осенью в Париже, и ничто не предвещает опасности. И если склониться над фотографией и долго смотреть на нее, то почувствуешь, как лицо обволакивает мокрый воздух далекого дня.
Чтобы понять этот кадр, надо вычесть из сознания войну. Ведь и фотограф Жан Мораль, и безымянная модель, и двое мужчин, чьи фигуры свидетельствуют о незыблемой прочности жизни, и шагающие в ногу морячки, зачарованные тонкими икрами манекенщицы, — все они ничего не знают о том, что скоро будет война. Они ничего не знают о стрельбе по людям, о бомбах и танках, о горящих домах и концлагерях, об армадах самолетов над городами, о запруженных беженцами шоссе. Все это еще не случилось, и поэтому всего этого для них нет в тот дождливый день 1939 года на площади Оперы в Париже.
Многое надо вычесть из сознания, чтобы свободно и счастливо уйти в этот черно-белый, пронизанный сыростью, звучащий стуком капель по плотной ткани зонтов кадр. Люди ведь тогда не знали интернета, виртуального мира не существовало, и ни одну проблему нельзя было решить кликом. Тысячи вещей и явлений, привычных нам, отсутствовали в жизни фотографа Жана Мораля и манекенщицы, нанятой для съемки журналом Harper’s Bazaar, — нашим опытом, нашим сознанием мы отрезаны от того времени. И поэтому оно для нас тайна.
А у машины на заднем плане под высоким капотом — карбюратор. Сейчас, наверное, не все автомобилисты знают, что это такое.
Только дождь — все тот же дождь, тот же осенний дождь, приносящий грусть и счастье.
Жан Мораль был одним из тех фотографов, кто в 30-е годы заново открывал фактуру мира: скользкие мостовые, шершавые стены, яркие огни на плоскостях домов, гофрированная обшивка самолета, но главное — людей и их странную красоту. Он вывел модную съемку из студий и павильонов на улицу — не на какую-нибудь, а на парижскую! — и погрузил своих моделей в ежедневный город, наполненный толпами, живущий по расписанию, пронизанный всхлипами клаксонов, бегущий за автобусами, читающий газеты. В фактуре женских чулок, сфотографированных им, больше эротики, чем во многих ню последующих времен. В его двойном портрете — Коко Шанель и Серж Лифарь в обнимку, она в тюрбане, с бусами и в белых штанах, и оба с сигаретами — он уловил вечную богему с ее небрежным шиком и легкостью, наступающей после пары бутылок авиньонского. Свою жену Жюльетту он снимал обнаженной на пляже и расслабленно лежащей в солнечном потоке на бортике бассейна виллы Луза на Майорке — маньяк фотокадра, все видящий через объектив, даже себя самого и свою любовь.
Задание, данное Моралю редактором журнала Harper’s, было сделать рекламную съемку белого плаща, созданного дизайнером и главой модного дома Эльзой Скиапарелли. Фотограф выполнил задание — вот он, плащ, удобный, уютный, модный, с крупными пуговицами и отличным капюшоном, — но снял он что-то другое. В капле он увидел мир, в секунде красоту, в дожде счастье.