«Мы будем прогуливаться и беседовать, — написал Довлатов приятелю, — а этого ни за какие деньги не купишь».
Переписка Сергея Довлатова с Игорем Павловичем Смирновым начинается как добрый старый роман — с извещения о наследстве. Однако интрига о его получении довольно быстро отходит на второй, затем третий, план и поглощается куда более мощным сюжетом — чем люди живы? Чем живы соотечественники, оказавшиеся за рубежами своей страны?
Сергей Довлатов. Фото: NORITSU KOKI / Getty
«Мы будем прогуливаться и беседовать, — написал Довлатов приятелю, — а этого ни за какие деньги не купишь».
Если иметь в виду свободный диалог, то для Довлатова это — его призвание, зов души. Вести перекличку на воздушных путях — для него состояние идеальное. Этим вызвано одно его удивительное признание: «Я, наверное, единственный автор, который письма пишет с большим удовольствием, чем рассказы».
Его диалог с другом юности Игорем Смирновым, получившим профессорство неподалеку от Мюнхена в то же время, когда Довлатов обосновался в Нью-Йорке, начался сколь непредвиденно, столь же естественно, и продолжался все 1980-е.
Интересно, в публикуемой обширной переписке (81 письмо) то, что изначальный взгляд на эпистолярный жанр у Игоря Смирнова существенно отличался от того, что ждал от него Сергей Довлатов.
«Обмениваться следует идеями и изделиями, а завесу над интимными биографическими обстоятельствами открывать лишь для самых близких людей», — полагал и полагает Игорь Павлович. Но и он втянулся в живой диалог с открытой душой, придя к такому компромиссному выводу:
«…я отчетливо понимаю, что она (переписка. — А. А.) документирует свое время (1980-е годы) и проливает свет на определенное социальное явление (на группу лиц, покинувших Советский Союз), представляя собой, таким образом, более или менее объективную ценность, которой я не в праве распоряжаться исключительно по собственной воле. Главное его опасение мы и сами разделяем: «…индивидное должно подаваться для широкого обсуждения в том только виде, в каком оно являет собой личный вклад в общезначимое, выступая в качестве умственного продукта или повода для размышлений».
Для нас этот «личный вклад» обоих конфидентов несомненен. Достаточно сказать, что сквозной фигурой через все повествование проходит фигура Иосифа Бродского, поданная не тривиально. Вот, например, в первом же письме Довлатова (20 авг. 1981):
«Бродский достиг полнейшего Олимпа. Хапнул «Премию гениев», это 200 000 на пять лет, что-то вроде гранта. Однажды мы пошли в индийский ресторан, и Бродский привел старичка-американца, который оказался Робертом Пеном Уорреном. Иосиф крайне подобрел, многим помогает, величие плюс деньги очень ему к лицу».
Или, в том же письме, взгляд на Нью-Йорк:
«Нью-Йорк — поразительный город. Здесь, действительно, убивают, но — определенных людей, в определенное время и в строго определенных местах. Лично я купил два пистолета, итальянский и местный. Тяжелый держу дома, легкий ношу в портфеле. Как ни странно, это успокаивает».
Конечно, никаких пистолетов Сергей никогда не держал — ни в Ленинграде, ни в Нью-Йорке. Но подобный гиперболизм, сопряженный с иронией, — характерная черта его творческой манеры. А в портфеле ему случалось носить если не пистолет, то железную трубу, о чем уже рассказывал Александр Генис.
Захваченный этой сугубо художественной стихией Игорь Смирнов рисует сцены не менее колоритные. В одном из последних писем, когда на Запад зачастили гости из Советского Союза он приводит mot обосновавшегося в Англии философа Пятигорского:
«…cоветская власть, решила компенсировать вывод войск из Афганистана вводом совинтеллигенции в Зап. Европу. <…> Среди прочих, в Мюнхене были Битов, Ахмадулина, Вознесенский и Приставкин. <…> Выходец из народа, Приставкин не болел. Во время своего мюнхенского выступления он не только читал отрывки из «Ночевала тучка…» (типа: «вдали виднелись четкие очертания гор»), но и ругал сов. власть с такой — давно копившейся в нем — ненавистъю, что с ним заключили договор все сколько-нибудь уважающие себя немецкие издательства. Огребя немалые деньги и не надеясь более приехать на Запад, Приставкин купил все необходимое для того, чтобы выдержать длительную осаду своей московской квартиры: холодильник, пылесос, телевизор с приставкой и многое другое. В течение двух часов его не хотели сажать в самолет. Мы с Ренатой, сгибаясь под тяжестью его вещей, носились эти два часа по аэропорту. Наконец, откуда-то взялась кипа сов. денег, которые мы решили разменять тут же в банке. Увесистую пачку рублей обменяли на 20 марок, после чего Рената разрыдалась. Над Приставкиным сжалился командир крылатого лайнера, читавший «Тучку».
Редакция «Звезды» благодарит Елену и Катерину Довлатовых, разрешивших опубликовать письма Сергея Довлатова, естественно, благодарим и его собеседника, после некоторых раздумий, все же подтвердившего их общекультурную значимость. Он сразу после кончины друга собрал их воедино и отправил Лене Довлатовой, рассказав в приложенном к ним письме вполне мистическую историю:
«Дорогая Лена, высылаю Вам все Сережины письма, которые нашел у себя (думаю, что ни одно из его писем ко мне не потерялось). Когда Сережа умер, я был на Кипре. Внезапно у меня остановились часы. Через несколько дней после этого я позвонил жене в Мюнхен и узнал, что часы остановились в день Сережиной смерти…»
Андрей Арьев
— Мы с Сергеем были давние друзья, вместе учились на филологическом факультете ЛГУ. Я в начале 1981 года переехал из СССР в Германию, сохранив советский паспорт, поэтому мог посещать Ленинград. И вот в первый мой приезд я узнал, что мать Сергея получила небольшое наследство в Ленинграде, я сообщил Сергею об этом — так началась наша переписка. Она продолжалась вплоть до самой смерти Сергея и теперь впервые будет опубликована.
Конечно, она, как и всякая переписка, вещь довольно интимная — ни я, ни Сергей не стеснялись в выражениях, которые вполне могли бы кого-то задеть. Поэтому мы с Андреем Юрьевичем Арьевым перед публикацией некоторые места этой переписки удалили.
Сергей Довлатов оставался писателем и тогда, когда писал личные письма — в них типично довлатовские шутки, его отточенный и отработанный стиль, но ценность публикации не только в этом: письма Сергея приоткрывают его отношение к разным людям — его современникам, тем, с кем он общался в Нью-Йорке, например, с Иосифом Бродским.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}