«Пожар, конечно, не умеет думать, но у него всегда есть несколько путей. В какие стороны он устремится? На какой тропе его можно будет закольцевать?» Руководитель противопожарного отдела «Гринпис России» Григорий Куксин об этом знает если не все, то многое.

Интересно сначала увидеть спектакль о человеке и только спустя полтора года познакомиться с ним самим. И потом общаться так, будто и в самом деле знаешь его уже долго. 

 «Нам говорили — не надо помогать, у нас ничего не горит. У нас, мол, торфяники горят в августе. Мы отвечали, что они горят с весны, — нам не верили. Мы привозили журналистов, которые показывали: вот здесь горит. Они обижались, привозили других журналистов в другое место, где не горит, и говорили: «Гринпис» вас обманул. А я просто доносил до полковников МЧС в регионах, что я буду приезжать к ним три раза. Первый раз приезжаю помогать. Вы можете отказать, тогда я приезжаю с кем? С журналистами. Вы можете отказаться от встречи, тогда я приезжаю в третий раз с прокуратурой. (И через паузу.) Я им говорил: имейте в виду, в стадии конфликта я чувствую себя комфортно».

Это монолог из спектакля в жанре сторителлинга «Люди добрые».

В нашем же разговоре Григорий Куксин о схеме трех приездов рассказывал как о многолетней войне, в которой в итоге все одержали победу. Потому что теперь к информации о том, что где-то загорелись торфяники, все относятся серьезно, и на место сразу выезжают специальные службы. 

Но Земля все равно горит, а поэтому Григорий дома практически не бывает: вернулся из Хакасии, пришлось мчаться на Урал, а потом в Якутию…

Как раз после Якутии мы с ним и успели поговорить. Но пока я пишу этот текст, Григорий уже успел вернуться из горящей Ленобласти и собирается со своей командой в Карелию. Такое вот у человека «огненное» лето. Место работы — пожар. 

Мечтал об этом с детства? Нет! 

Просто у него было юннатское детство. Он всю жизнь охранял и охраняет природу. Только вот пожары ее уничтожают. 

 — Григорий, как сейчас в Якутии?

— Не все еще уложилось в голове, только с самолета… Мы работали в национальном парке «Ленские столбы», это ценная территория в мировом масштабе — объект всемирного наследия ЮНЕСКО.

Кризисная ситуация там связана сразу с несколькими факторами: многодневная жара — 35 градусов, пересохшие лесные подстилки, горючие материалы. В связи с потеплением климата изменился ареал обитания лесных вредителей — хлынул сибирский шелкопряд, они превратили деревья, в первую очередь лиственницы, в мертвую древесину, а это всегда огнеопасная ситуация. 

Тушить нам пришлось уже девятый пожар в нацпарке по сквозной нумерации, и после нас был еще 10-й, 11-й… 

а дефицит людей все равно слишком ощутим. И, как это уже бывало в предыдущие годы, Якутия начала массово отказываться от тушения. Формально такое решение принимается официально, если предполагаемый вред от пожара ниже, чем затраты на его тушение. Есть такая формулировка. Но реальная причина — бедность.

 Пожары-отказники

— А много таких пожаров, которые никто не тушит?

 — В Якутии 157 пожаров в списке так называемых отказников, тех, которые тушить официально отказались (цифра на момент разговора. — Г. М.). Горит не только национальный парк, огонь захватывает леса и подбирается к жилым пространствам на берегу Лены. Приоритет — всегда спасение людей, это естественно, поэтому все силы, которые прибывали в Якутию, сразу направлялись на защиту тех населенных пунктов, которые были в непосредственной опасности. 

 — Отказ от тушения пожаров — это всегда проблема финансирования?

 — Нет, например, в США и в Австралии экономика намного сильнее российской, но там все равно не справились с пожарами, страны несут потери, сгорают целые города. И там сегодня побеждает мнение о том, что каким-то территориям надо давать возможность сгорать, потому что от этих пожаров заведомо не избавиться. И нужно привыкать с ними жить, возвращаться к практике управления огнем, к регулярным выжиганиям, как когда-то поступали индейцы. 

 На мой взгляд, это очень опасная штука, она несостоятельна в нынешних климатических условиях. Мы говорим, что надо скорее снижать количество пожаров, вызванных действиями людей, и наша концепция в тотальном тушении, насколько возможно. Этой парадигмы придерживаются многие европейские страны. Но Россия близка к тому, чтобы постепенно перейти к американскому сценарию. Я бы этого очень не хотел. Только время покажет, как правильно. Это все идейные конструкции большого масштаба, которые сложно проверить: как поменяется климат, как себя будут вести пожары — этого точно не знает никто. А выбрать, как бороться, во что вкладываться, как готовить людей, как законодательно все регулировать, — надо сейчас, это важные, но открытые вопросы. 

Весь мой опыт говорит, что пожары-отказники — ошибочный путь, и надо тушить все.

 — Я думаю, все, кто пережил лето 2010 года в Москве или в регионах Центральной России, не могут с вами не согласиться, вспоминая кошмарный смог. Я понимаю, что сейчас то же самое испытывают люди в Якутии, и искренне им сочувствую. Особенно теперь, когда еще наложилась ковидная проблема.

 — Это очень тяжелое совмещение — пандемия и дым. В Якутии по плотности задымления — ровно как в Москве 2010 года: едва заметно солнце, плохо видно дома на соседней улице. Когда мы приземлились в Якутске, превышение опасных веществ в воздухе было в 3 раза выше предельно допустимых норм.

 Конечно, вспоминается 2010 год, это сейчас уже мы научились считывать корреляцию цифр и фактов, а когда впервые связали задымление с избыточной смертностью, все были в шоке. В то лето безумной жары с задымлением смертность в Москве и области увеличилась на 50–55 тысяч человек. 

Для меня это был год профессионального провала, с одной стороны, но с другой — вызова, который потом, все последующие годы, практически формировал нашу работу. Мы же к началу того года уже четко понимали, что будет пожарная катастрофа. Это не было неожиданным ни для кого из экспертов — реформами и лесным кодексом 2007 года окончательно разрушили всю систему, и у нас даже юридически, номинально не было лесной охраны. С передачей из МВД в МЧС сильно потрепанная и разрушенная пожарная охрана так и не восстановилась, а при этом у нас были очень плохие погодные прогнозы. 

Понимая это, в марте 2010 года мы в «Гринписе» организовали первую экспедицию и до конца апреля проехали на машинах от Каспийского моря до Балтики. Мы ехали из региона в регион и пытались достучаться, докричаться, донести, что сезон начинается очень опасно и надо принимать меры. Уже не помню, сколько десятков пожаров мы потушили по дороге, сколько сотен встреч провели с властями и жителями, сколько дали пресс-конференций и интервью о том, что нужен строгий запрет на поджог травы. Это все не привело ни к чему: люди весной по-прежнему поджигали траву, от этого загорелись торфяные болота — везде, во всей Центральной России. 

Мы стучали во все двери, потому что видели, фиксировали в ежедневном режиме множество торфяных пожаров. Взывали, жаловались, ругались, и от всех получали ответ: «Это не проблема, просто дымок, от него ничего не будет, идите отсюда». 

Торфяники в итоге и стали основной причиной массовых лесных пожаров. Пришел антициклон, от торфяных пожаров загорелись леса. Очаги дали огромное количество дыма, и только когда дым пришел в Москву, стали реагировать вот этими ничтожными разрушенными силами. А ситуация уже была проиграна весной, когда никто не хотел тушить, и этого не признают до сих пор. 

 И сейчас иногда у нас погода, как тогда: зной, жара, но обратите внимание — нет задымления! Потому что нет в Подмосковье затяжных торфяных пожаров, они все потушены с весны на ранних стадиях. И теперь, если где-то только начинает гореть, тут же все силы бросаются. 

 Кстати, именно в 2010 году, как реакция на беспомощность государства, пришел очень мощный народный ответ — появилось много добровольцев. И тогда в «Гринписе» пришли к выводу, что нам нужна отдельная структура, которая будет заниматься только пожарами. Задача была не повторить 2010 год, и дальше история развивалась в непрерывном конфликте со всеми службами, которые мы дожимали, чтобы они начали нормально работать. До 2013 года противостояние было очень интенсивным, тогда и возникло правило трех попыток: первый раз мы приезжаем помочь, второй — с журналистами, в третий — с прокуратурой. Нас воспринимали как главных врагов, но в результате мы своего добились, заставили государство построить достаточно эффективный алгоритм реагирования. Теперь мы очень доброжелательно взаимодействуем и с лесной охраной, и с комитетом лесного хозяйства, и с МЧС — есть общее единое понимание, как реагировать, и мы просто оказываем друг другу помощь.

 Автопортрет 

 — Вы вернулись из Якутии, а пожары там продолжаются… 

 — Да, продолжаются, мы смогли помочь только на одном пожаре, но это уже было решение директора национального парка Аркадия Семенова. Он выбрал пожар, где помощь была нужнее. Там, к моменту нашего приезда, работал только один инспектор. Он живет на противоположном берегу Лены, и приплывал на катере защищать лес. Набрал местных жителей, друзей, родственников из деревни — и вот они, как могли, пожар сдерживали, а больше никакой помощи у них не было.

 И они поступили абсолютно правильно: там была заброшенная старая лесная дорога, по которой когда-то шел путь на золотые прииски. Они эту дорогу расчистили и с ранцевыми лесными огнетушителями — это такие мешки с 20 литрами воды за спиной — караулили огонь. Как только он подходил к дороге — встречали и дальше не пропускали. Это, заметьте, в жуткую жару, с тяжелым грузом за спиной, в горах, с довольно большим подъемом по высоте. Там удаленность от воды примерно 4 км. Конечно, им бы не удалось сдерживать огонь до конца, но все, что они могли в этих условиях делать, они делали. И к моменту нашего приезда пожару так и не дали перейти через эту дорогу. Соответственно, мы к ним присоединились.

 Мне самому, конечно же, когда-то приходилось тушить пожары вручную, одной курткой. Было юннатское детство: походы, экспедиции, желание стать биологом. И в 1997 году я стал студентом биолого-химического факультета Педагогического института, познакомился с ребятами с биофака МГУ. Многие из них работали в студенческой дружине охраны природы — это старейшая в России общественная организация, ей в этом году исполняется 60 лет, и она жива. Мы с друзьями занимались охраной природного заказника «Журавлиная родина» в Талдомском районе Московской области, охраняли территорию от браконьеров как общественные инспекторы. Постепенно стало ясно, что территория в значительно большей степени страдает от пожаров. А у нас краснокнижные птицы: кулики, большие кроншнепы, веретенники! Люди сжигают траву, а эти птицы как раз гнездятся на земле, и они горят! Мы начали тушить пожары, своими куртками, ветками гасили. Никто из нас не умел этого делать, мы пытались понять, как это делается в лесу, — никаких государственных структур там тогда не было. По сути, мы в итоге и инициировали создание одной из первых в стране инспекций по особо охраняемым природным территориям — сейчас таких уже много. Мы гордились и радовались, что создали службу, а вскоре выяснилось, что работать-то в ней некому. И тогда я бросил институт и пошел работать инспектором. 

Мне было 18 лет. Начал усиленно разбираться в пожарном деле, читал учебники. Мы с ребятами пришли к выводу, что тушить пожары можно бесконечно, но пока не поменяется поведение местных жителей, мы будем все время опаздывать. Начали просвещение: водили в походы, устраивали экспедиции, учебные лагеря. К 2000 году мы уже набрали хороший опыт в тушении торфяных и травяных пожаров. Районные власти начали помогать, покупать какое-то оборудование, но в этот же год началась ликвидация органов по охране природы. Госкомэкология — самостоятельное ведомство, в ведении которого мы находились, в результате реформы было уничтожено. И тогда все функции передали Министерству природных ресурсов, которое теперь должно было само от себя их охранять. Реформы сильно ударили по природе. 

 — Как вы пережили это время? 

 — Мы все оказались в шатком положении. Но мне как раз пришло время идти в армию. Тогда еще не было альтернативной службы, но можно было по решению суда добиться права служить не в вооруженных силах, а в МВД. Я обратился в суд и добился права продолжать тушить пожары в том же Талдомском районе, стал сначала рядовым внутренней службы, потом сержантом, младшим лейтенантом. В общем, рос по службе в системе пожарной охраны. Служба была сутки через трое, я мог заниматься делами дружины и охраной своих заказников, продолжать тушить пожары. Я уже был в должности начальника караула — это самая высокая должность для тех, кто непосредственно тушит. Но произошла еще одна реформа, и я заканчивал службу офицером не МВД, а МЧС. 

— Ушли из МЧС на общественную работу? Почему? 

 — Горело много, а сил было мало, у нас вечно не было топлива — просто сухие баки во всех машинах. Что мы только не придумывали и откуда только не сливали бензин, чтобы пожарная машина могла выезжать на вызов. И запчасти надо было волшебным образом добывать… Едешь еле-еле, а у тебя горит три деревни, и тебе надо выбрать, какую из них тушить. Такой выбор психотравмирующий, особенно когда ты узнаешь, что там, куда ты поехать не смог, погибли люди, сгорело много домов. Я понимал, что невозможно ситуацию изнутри поменять, и надеялся, что можно это сделать снаружи, развивая добровольчество. Что так я смогу гораздо больше. 

Этим и занимался, параллельно работая в школе для глухих детей — преподавал с помощью жестовой речи основы безопасности. Не удивляйтесь, у меня папа совсем глухой, а мама слышит на 50 процентов, поэтому жестовую речь я знаю с детства. Папа родился в конце блокады, и первые антибиотики от послевоенных болезней, прежде всего от менингита (а он переболел еще и костным туберкулезом), достались его поколению. Передозировкой убили слуховой нерв. Теперь читает по губам, а отвечает голосом. Он осуществил свою мечту, стал журналистом — до недавнего времени был главным редактором самого крупного российского издания для глухих.

 И мне помимо пожаров всегда была интересна работа с особенными детьми, по основному образованию я — коррекционный педагог, специалист по адаптивной физкультуре — уже после армии окончил институт по этой специальности. И стал тренером по единоборству, дипломная работа у меня была по теме преодоления барьеров между глухими и слышащими, через совместные занятия. Я брал в походы потенциальных поджигателей и детей-инвалидов, учил бороться с пожарами и привыкать к тому, что люди разные. Надеюсь, к этому вернуться, если мы с пожарами справимся…

 — Как вы оказались в «Гринписе»?

 — Я пошел туда за возможностью реализовывать свои идеи в борьбе с пожарами. Никакой подходящей ставки для меня вначале не было. Устроился водителем, потом перешел в волонтерский отдел, стал развивать пожарное добровольчество. Постепенно это стало новым направлением «Гринписа». Я пришел туда в 2005 году, а к печально известному 2010 году удалось создать структуру пожарного проекта, потом и отдела, который я возглавил. 

 В тот год мы тушили и в Рязанской, и в Московской, и во Владимирской областях; когда потушили, начались тяжелые пожары в Волгограде, в сентябре мы поехали туда, так и не останавливались до поздней осени…

 Сводный отряд с глазами в небе

 — В этом году мы экспериментировали вместе с Министерством природных ресурсов, департаментом госполитики в области развития особо охраняемых природных территорий. Пробовали найти какие-то оптимальные подходы к обучению людей, а заодно создать систему быстрого усиления пожарных команд, переброски людей и ресурсов. Частью этого эксперимента стал наш сводный отряд, в котором мы совместили инспекторов заповедников национальных парков с представителями некоммерческих добровольческих организаций — такая получилась новая, в каком-то смысле гибридная конструкция. Прежде мы обучали и тех и других на протяжении нескольких лет. 

 Первым выездом для сводного отряда стали особо охраняемые территории Хакасии. Потушили там 15 пожаров командой, которая наполовину состояла из государственных сотрудников и наполовину из добровольцев. Это было и учение на практике, и реальная помощь в тушении пожаров. Всем эта модель понравилась, и мы договорились выезжать отрядом туда, где будет сильно гореть, чтобы, во-первых, быстро помочь, а во-вторых, дать опыт тушения не только добровольцам, но и тем инспекторам, чьи территории горят редко. Например, Юра Парфенов, инспектор Печоро-Илычского заповедника, расположенного в западных предгорьях Урала, спрашивал у нас: «Если будет гореть на территории, где только вертолетная доставка, как тушить лесной пожар?» Со своей территории они с коллегами могли только наблюдать, не успевали туда доставить людей. Он был с нами на тушении пожара в Якутии и теперь вернулся на свою территорию уже с опытом.

 — Сводный отряд ездил и в Якутию?

 — После Хакасии мы уже съездили в заповедник «Денежкин Камень» на Северном Урале и заканчивали там тушение, когда мне дозвонился сотрудник министерства и сказал, что сильно горит Якутия. Попросил по возможности помочь.

 Понятно, что после тушения затяжного пожара трудно собрать группу — люди уже потратили свои отпуска, свое время. Но когда мы уже прилетели в Москву, нам снова позвонили и сообщили, что «Ленские столбы» разгорелись очень сильно. Мы собрали тех, кто все же оказался готов, — всего 12 человек. В Якутию не просто сразу улететь, даже при астрономических ценах не получается. Пока все расходы по переброске оказывает «Гринпис».

 — А что за люди — реальные добровольцы на пожарах? Из каких сфер они приходят?

 — Из самых разных. Но все они яркие и честные люди, я могу их бесконечно перечислять. Есть врачи, автослесари, кладовщики — разброс огромный. Например, у нас в отделе работает Соня Косачева, она преподаватель оперного вокала. Выступает в театре старинной музыки. Пришла к нам, втянулась, стала хорошим специалистом по лесным пожарам. Недавно вернулась из Хабаровска, где обучала группу добровольцев. 

Олеся Волкова — графический дизайнер, иллюстратор. Была с нами в Якутии, работала в беспилотной разведке и в тушении. Юля Петренко — лучший в стране оператор беспилотников на пожарах. У нее в прошлом опыт в основном киношный: была фотохудожником, видеооператором и монтажером. С нами какое-то время работала по профессии, снимала социальную рекламу, помогала с мультфильмами о пожарах. Сейчас у нее своя организация «Люди леса». Узнав о поездке в Якутию, она отложила экспедицию и вместе с небольшой командой присоединилась к нам, обеспечив беспилотную разведку современными квадрокоптерами с очень хорошими видео- и тепловизионными камерами.

 Без этого всего мы до выгрузки из вертолета можем только сделать круг, чтобы посмотреть, как выглядит пожар. Дальше мы работаем на земле, и нам видны только горы, тайга, столбы дыма и зарево по ночам. Понять, что происходит, куда идет пожар, как он развивается, — практически невозможно. И вот наши глаза в небе — это операторы беспилотников. Можно посмотреть через дым и увидеть, где на самом деле горит, а где потухло, почти вне зависимости от освещения и задымления. У нас практически все инспекторы-добровольцы обучены использовать эту технику, это те навыки, которых нет, к сожалению, у профессиональных лесных пожарных, у сотрудников МЧС.

 О бедных пожарных

 — У государственных служб до сих пор нет современной техники?

 — Да, хорошо, если компас у них есть, а так по сторонам света и по солнышку ориентируются. Конечно, есть специалисты, которые неплохо ориентируются, но понимания, куда идет пожар, у них, конечно, нет. 

и все их действия, направленные на то, чтобы добраться до горящего места, уже заведомо бессмысленны. 

 — Но сил ваших не так много, вы же не можете заменить собой государство?

 — Конечно, можем только присоединяться и помогать на самых ценных и самых уязвимых территориях. И можем учить, я, в частности, как договорник преподаю в Институте повышения квалификации руководящих работников лесного хозяйства и стараюсь эти же технологии, которые мы применяем, а иногда и придумываем, разрабатываем, тестируем, внедрять в госструктуры. 

Люди, которые работают там, хотят, чтобы их работа была эффективна и безопасна, это в их интересах. Добровольцы придумывают и осваивают все современное и нужное быстрее, чем государственные институты, потому что они это делают по доброй воле, за интерес. Например, группой добровольцев созданы специальные калькуляторы для смартфонов — куда, сколько воды по каким пожарным рукавам пойдет. Казалось бы, необходимые вещи, которые должны быть в государственных структурах, но их нет.

 Нас спрашивают, как можно доверять изобретениям добровольцев? А у нас всю математическую часть выполнял доброволец Паша Никитин, он кандидат наук, преподает во французском институте города Марселя. Ну и все остальное делали специалисты, потому что добровольцы у нас разные. И часто мы такие услуги и такие продукты предлагаем, которые стоили бы астрономических денег, если бы это разрабатывали какие-то государственные институты. А у нас приезжают добровольцы и иногда, прямо на пожаре, присев ненадолго, это все придумывают, обсуждают, дорабатывают и объединяют. Это реально сильные умы — добровольцы придумали все самое современное и технологичное, и очень быстро внедрили в сферу тушения пожаров. 

 Конечно, здесь еще очень важны снаряжение и экипировка, и в этом вопросе у добровольцев дела обстоят лучше, чем у любых государственных служб. Речь идет о спецодежде из несгораемых тканей, специальной обуви и легких пожарных касках, — от них иногда зависит наша жизнь. На мне вот две каски сплавились, несколько костюмов почти сгорели, часто оборудование сгорает и плавится. Понятно, что при более дешевом и менее качественном снаряжении ситуация могла бы привести к травматизму. 

Пожары — недешевая история. Большую часть оплачивает «Гринпис», что-то добровольцы покупают сами. На мне на пожаре часто висит снаряжение примерно на полмиллиона. Добавьте к этому качественные вездеходы, квадроциклы, навигаторы, радиостанции — это все то, чего, к сожалению, не выдают государственным работникам. Хорошо, если у них есть один навигатор на группу. 

 Очень важно, чтобы государство понимало, что, экономя на личной защите своих сотрудников, оно теряет гораздо больше: тушение пожаров проходит не так эффективно, а тушить его могут только здоровые люди, а не травмированные. Конечно, нет ни одной страны в мире, которая справилась бы с проблемой пожаров, не вовлекая общество. Например, в Германии волонтеры составляют 80 процентов всей службы, так же и в США, и во многих других странах. Это — нормально, когда люди включаются в процесс, связанный с их безопасностью, но хорошо, когда условия их работы и государственных сотрудников хотя бы примерно равные… 

 Если не жечь — не горит

 — Вы работаете на пожарах уже больше 20 лет, не было такого, когда бы вы сказали себе: «Ой, не хочу больше, не могу!»

 — Знаете, у меня чуть ли не каждый день такое. Мы шутим, что у нас хорошая работа, но как пожар, так хоть увольняйся. Но знаете, пожары не так быстро приводят к выгоранию. Как бы это странно и каламбурно ни звучало, но на пожаре ты довольно четко видишь локальный результат своей работы. Потому и добровольцам это нравится — они сюда приходят от офисной работы, и там они не знают, живут они свои жизни зря или нет, потому что результат их работы зачастую не очевиден. А на пожаре ты конкретно видишь: есть лес, половина сгорела, а другая благодаря твоим действиям — нет. От тебя зависит, перейдет огонь на деревни или нет, погибнут люди, птицы и звери или ты спасешь их. Это очень простая работа в этическом плане. 

 Конечно, бывают опасные эпизоды, и нередко, к сожалению, государственные службы несут потери, но если мы все правильно и четко делаем, то это очень алгоритмизированная работа. Потери — не подвиг, как в кино, а, как правило, нарушение техники безопасности, инструкций, регламентов, либо тяжелое стечение обстоятельств. В нашей работе не больше рисков, чем, например, в работе таксиста. И поэтому в добровольцы мы стараемся не брать экстремалов, которые считают, что пожары под силу безумно смелым — это стереотип, и он плохо сочетается с дисциплиной и ответственностью. Нам нужны сильные и смелые, но способные к командной работе и нацеленные на конечный результат, а не на получение адреналина. 

В пожарном добровольчестве есть место для любого человека, даже если он физически не может выезжать на пожары — для него есть работа, связанная с координацией, картографией. Если люди не могут потратить время, они могут вложиться в оборудование, экипировку, страховку…

 — У вас есть пожары, о которых, как это ни странно звучит, вы любите вспоминать?

 — Когда увидел пятнышко горящей травы на обочине, остановился, вышел из машины, затоптал огонь ботиночками и поехал дальше. Потому что польза от меня здесь была намного больше, чем, например, на пожаре на многих тысячах гектаров в Якутии. Если я затоптал огонь на одном квадратном метре, значит, все, что я вижу отсюда и до горизонта, — это то, что удалось спасти, оно не сгорело, понимаете?

 Вот я приехал в Якутию и увидел пожар на 1000 гектаров, с этой площадью ценного леса я уже ничего не сделаю, он сгорел. Я могу много думать и делать для того, чтобы не сгорело все остальное, но вот эта часть уже потеряна, там все погибло. 

 С годами я начал ценить маленькие пожары, которым не дали разгореться. У меня появилось любимое дело, которым я очень горжусь, — социальная реклама и мультфильмы с фиксиками и смешариками, в которых нам удалось качественно рассказать детям о том, как не стать причиной пожара, как себя вести, как вызвать помощь. У нас многомиллионные просмотры. Еще мы проводим большие информационные кампании, видим, как снижается количество пожаров в тех регионах, где поработали. Это — реальное предотвращение пожаров, если иметь в виду то, что они происходят по вине людей в 9 из 10 случаев.

 — В Якутии тоже были рукотворные пожары?

 — Хотя там было больше рукотворных, но тот, на который мы ездили, скорее всего, был молниевый. Он возник на вершине, в таком месте, куда людям незачем идти — ни ягод, ни грибов, усохшие от короедов деревья. Пожары от рук человека обычно возникают у реки или у тропинки, идут вверх по склону — они опаснее, потому что вверх огонь идет быстрее, чем вниз. 

На молнии мы пока никак повлиять не можем, а на людей — можем. 

Мне было интересно в Якутии в первую очередь как руководителю тушения думать на таких площадях, такими масштабами — тысячами гектаров, многими десятками километров. И очень грустно, потому что там много сгорело. Вообще, чем дольше я в профессии, тем интереснее и грустнее пожары мне достаются. Вспоминается недавний пожар в городе Сибай в Башкирии, очаг на глубине больше 600 м в шахтах — там медный колчедан с ядовитым сернистым газом — задыхался город. Погибли несколько шахтеров, а оказалось, что уже много лет шел этот пожар в шахтах, но металлургические компании это скрывали. Мы обследовали, спускались вниз с тепловизором, а потом добивались, чтобы шахты начали затапливать. 

 Такая же интенсивная работа мозга: куда и как там можно попасть, как пожар развивается — нам потребовалась в Чернобыльской зоне (юго-восточные районы Брянской области) — там нужно было учитывать и радиацию. Это 2014–2016 годы, зона принудительного отселения, дым растягивался на 600 км, дошел до Москвы, к счастью, повышения радиационного фона здесь не заметили — тяжелые частицы не переносятся ветром так далеко. Но местным жителям, конечно, дополнительные дозы облучения могли прилететь с частицами цезия и стронция на частицах сажи. 

 Нам и местным пожарным удалось остановить перенос радиационной пыли с пеплом на соседние населенные пункты. Там тоже была скандальная история — загорелись торфяники на сильно загрязненной радиацией территории. И этих пожаров сначала не признавали, но постепенно наладилась ситуация.

 — Изменение климата будет сильно увеличивать количество пожаров?

 — Среди пожарных не осталось климатических скептиков, мы совершенно точно видим, как ситуация поменялась у нас на глазах. На Дальнем Востоке на огромном пространстве совершенно бесснежные зимы, леса теперь горят независимо от времени года. Я уже даже не говорю о южных регионах страны.

 Есть примеры стран, которые нас вдохновляют, например Финляндия. Условно она ничем не отличается от нашей Карелии, но она вообще не горит. Граница России отличается на космических снимках так, как будто ее нарисовали, — у нас вся Калининградская область — сплошной пожар. Она вся горит, все границы подсвечены огнем горящей травы, и ни одного пожара на соседних территориях — в Литве, Латвии, в Польше. Это связано только с поведением людей и ни с чем больше. 

 Если не жечь — не горит.