«Я всегда ищу нужное слово»

«Я всегда тяготел к медиа, с весьма раннего детства. Еще в школе выпускал стенгазеты начиная прямо с первого класса. Сначала это была газета, которая называлась, конечно, «Октябренок», а потом это была газета всей псковской школы номер восемь, где учился я, где работала моя мама, и где работал мой дед, и где учился мой дядя, выпускник 1941 года. И вот с восьмого класса я был редактором школьной газеты, которая висела на большом стенде, на самом видном месте.

В пединституте, на историческом факультете, я тоже стал редактором газеты «Историк». Сразу, уже на первом курсе. Это была газета, которая монтировалась из листов ватмана. Они прикалывались шпильками к холсту на огромном стенде — два с половиной метра. У меня была интересная редакция. Мы довольно быстро нашли весьма уникальный формат — мы склеивали четыре листа ватмана между собой. И каждый такой большой выпуск был посвящен какой-то отдельной теме, часто исторической.

Было несколько необычных спецвыпусков. По «Маленькому принцу» Сент-Экзюпери, по стихам студентов, ну и шутки к первому апреля. Как-то мы цветными карандашами очень точно скопировали четыре червонца и приклеили их к газете. Все подходили и боязливо трогали их пальцем. 

Но были еще и политические выпуски, которые имели очень большой резонанс. Первый из них мы сделали в ноябре 1981 года. Он назывался «Ночь страшной силы». Посвящен был Октябрьскому перевороту. Слово «страшный» было ключевым. Мы с Костей Крючковым, очень талантливым художником, научились рисовать по мокрому ватману. Такая, как потом выяснилось, известная техника. Мы брали ватман, смачивали его водой и быстро рисовали — рваное октябрьское небо в Петербурге. Мутная луна. Два фонаря, один разбит, другой тлеет. И вот через эту морось — тонкое красное древко и флаг. 

Мы взяли для этого выпуска литературный сюжет. Десять дней, которые потрясли мир. Те места из Джона Рида, где белое меняется на красное. Был броневик «Великий князь Константин», а стал броневик «Наш пролетарий». И эти кусочки его заметок мы нашли, напечатали на бумаге и вклеили в мрачную панораму, сделанную в технике рисования по мокрому ватману. Получилось, конечно, многозначительно.

Газета эта провисела, по-моему, два или два с половиной дня. Сняли ее прямо перед ноябрьскими каникулами. Я иду, смотрю — стенд висит, газеты нет. А деканат рядом. Захожу. Сидит декан, будущий ректор Псковского государственного педагогического института Валерий Лещиков, бывший сотрудник отдела пропаганды горкома КПСС. Я говорю: «Здравствуйте. Где газета?» Он говорит: «У меня». — «А кто снял? Почему?» — «Давай мы договоримся, что ты больше не будешь делать таких газет». — «А что случилось?» — «Мне пожаловались студенты физмата, где я читаю научный атеизм». — «На что пожаловались?» — «Газета антисоветская». — «А что в ней антисоветского? Это же только классика». — «Я понимаю. Но газета антисоветская». — «Отдайте газету». И он мне ее отдал, она до сих пор лежит у меня дома.

Через год мы, можно сказать, отомстили. Сделали к ноябрьским праздникам газету по сатире Маяковского. По сути своей, в лучших стихах, сатира его, конечно, антисоветская. Начали мы этот выпуск с его стихотворения «Флейта-позвоночник», где ему 16 лет, он футурист, и там есть совершенно пророческие строки о том, что «все чаще думаю — не поставить ли лучше точку пулей в своем конце, сегодня я на всякий случай даю прощальный концерт». А закончили мы так и недописанным вступлением к поэме «Хорошо!», где есть такие слова: «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм». А памятник — его надгробный памятник. 

Я выбрал истфак сознательно. До последнего момента в десятом классе думал, не надо ли поступить на журфак в Питере, но потом решил, что журналистика — это ремесло, я ему всегда научусь, если захочу. А профессия — это знания. Так что пошел на истфак, конкурс туда был очень высокий, почти десять человек на место. Но я прошел. Факультет был очень сильный, мощная кафедра отечественной истории. Мы работали с архивами, доступ к истории Пскова вообще был через первоисточники. Я защищал диплом по оборонному зодчеству Пскова. Три года я писал эту работу. Мог бы пойти после этого в науку, но меня к тому времени уже начала интересовать общественная жизнь.

Дело в том, что в общественной жизни вообще всегда чувствуется запах истории, особенно в Пскове. Все-таки Псков — столица. Столица независимого государства, существовавшего, даже формально, на протяжении 180 лет — с 1330 по 1510 год. Фактическая же независимость от Новгорода началась еще где-то в конце XIII века. Здесь был собственный монетный двор. Собственная школа иконописи, школа фресковой росписи, архитектурная школа. Все это — базовые признаки государственности. При этом, сравнивая государственное, экономическое и общественное устройство Новгорода и Пскова, например, историк Василий Ключевский отдавал абсолютное предпочтение именно Пскову. Его отношение во многом было романтичным, но он очень точно отмечал какие-то важные детали. Допустим, собрание наиболее влиятельных людей города, так называемая «господа», в Новгороде довлела над вече, то есть фактически утверждала его решения. А Псков был беднее Новгорода и тут все было наоборот — «господа» предлагала решения, а вече их утверждало, голосовало за них.

Вообще интересно, что сам по себе термин «голос», то есть «голосование», возник именно на вече. Голосовать значило «кричать». Люди кричали, высказываясь за то или иное решение. Так что крик — древняя наша традиция. И в Пскове это очень важно. Когда мы делали первый псковский референдум о сохранении выборов мэра, то эмблемой этого референдума был колокол. Мы вообще провели тут несколько избирательных кампаний под абрисом вечевого колокола. И в Пскове это работает. То есть существуют все же некие мифы и легенды, которые, несмотря на войны, многократные переселения семей, эмиграцию и движение границ, остаются культурной традицией. Миф очень живуч. Он сильнее любой реальности. Не случайно на гербе Пскова изображен барс, а не рысь. Рысь у нас тут водится. А барс нет.

Мои взаимоотношения с обществом начались с совершеннейшего случая. За год до окончания учебы выяснилось, что на все факультеты псковского пединститута приехал из Тапа, это такой маленький городок в Эстонии, замечательный белорус Ричард Иванович Картович, я до сих пор помню его имя. Он был директором спецшколы для трудных русских подростков. Он искал студентов, которые позволили бы воспитателям хоть на какое-то время уйти в отпуск. И вот со всего института я один согласился туда поехать, получить такой вот специфический опыт.

Поехал, отработал там два месяца, это, конечно, отдельная история. Хотя дети там были и маленькие, до 15 лет, я ничего не знал ни о психологии девиантного поведения, ни о практике девиантного воспитания, учебники на эту тему были под грифом «для служебного пользования», поскольку считалось, что в советском обществе такие вот потерянные дети невозможны, а их были тысячи. Это было сложно, но я получил от этого опыта главное — я не увидел в этих детях никаких фатальных преступников. Ну и плюс мне выдали трудовую книжку на русском и эстонском языках, я до сих пор ей горжусь.

Год спустя, когда я мучился c выбором работы, ко мне в коридоре подошла дама, и.о. декана факультета. Она сказала мне: «Лева, есть место работы специально для вас». Я уже тогда был не на самом лучшем счету, поэтому понял, что сейчас будет что-то интересное. Но я, конечно, не мог предположить, что именно это будет. Она говорит мне: «Вы знаете, Лева. Вот есть такой город Себеж». — «Да, знаю, конечно». — «Так вот там есть спецучилище для особо трудных подростков, одно из самых больших в СССР. Там случилось восстание ребят, многих посадили. По решению бюро Псковского обкома КПСС коллектив педагогов должен быть усилен самыми лучшими выпускниками нашего пединститута».

Они восстали, забаррикадировались в спальном корпусе кроватями и мебелью, никого не пускали. Бунт. Его подавили, посадили два с лишним десятка пацанов и шесть или семь мастеров-воспитателей, которые над ними издевались. И вот нужно было усилить и оздоровить коллектив.

Я прихожу домой, мне надо принять решение. Я всегда в таких случаях беру листочек бумаги, слева пишу плюсы, справа — минусы. И вот у меня получилось, что минус-то только один: отъезд из Пскова. А в остальном только преимущества: самостоятельность, новая работа и так далее. Ну и в результате я о своей работе в Себеже могу рассказывать часами и даже целым днями. Мы, естественно, делали там с ребятами стенгазету, я их учил читать стихи. Это были потрясающие пацаны, которые не умели писать, но стихи читали так, что, когда мы выступали с ними в деревнях, бабушки слушали и плакали. 

Оттуда, из Себежа, я ушел в армию. Служил полтора года в Грузии, в Вазиани, у нас там были оперативно-тактические и тактические ракеты малой и средней дальности. Там я тоже издавал газету части. Мы устраивали игру «Что? Где? Когда?» и проводили общие комсомольские собрания для солдат и офицеров части. У нас там был изумительный командир, выдающийся офицер, прекрасный человек. Я с ним до сих пор переписываюсь в «Одноклассниках». Ему почти восемьдесят лет, он живет сейчас в Днепропетровске, а его сын — офицер вооруженных сил Украины. Так все теперь перемешалось.

После армии у меня была небольшая инерция, я вспоминал Себеж и пытался создать в Пскове центр помощи трудным подросткам. Но в итоге занялся политикой, хотя моя тяга к медиа так никогда меня и не оставляла. Я 11 с половиной лет был главным редактором газеты «Псковская губерния» и 14 с половиной лет ее же директором. Это самая долгая журналистская история среди редакторов псковских СМИ в XXI веке. 

Мы формировали повестку. Как шутила по этому поводу одна моя знакомая: эта редакция стала для журналистов Байконуром. Только ракеты полетели в разные стороны. Что касается меня, то в 2015 году, когда я ушел с должности директора из-за невозможности совмещения ее с моим депутатством, я для себя эту страницу перевернул. 

Тем не менее я понимаю, что я всегда получал огромное удовольствие от работы с текстом, со словом. Я даже в старших классах и в институте писал стихи. У меня есть мой собственный полный перевод сонетов Шекспира. Первые 32 сонета я перевел, когда работал в Себеже, а все остальные в армии по ночам. Родители мне прислали Шекспира на английском и Оксфордский словарь. Мне, кстати, удалось раздобыть телефон Александра Абрамовича Аникста, выдающегося шекспироведа. И вот когда я летел в отпуск, по дороге из Тбилиси в Псков, в Москве, я позвонил Аниксту из телефона-автомата. Он согласился со мной встретиться, и я ему принес напечатанные в армии на машинке переводы, я был в шинели, это было, наверное, очень смешно. А через полгода, когда я увольнялся, я снова позвонил ему и пришел, сказал: я тот самый парень, что переводил Шекспира.

Он меня встретил очень радушно, предлагал денег, говорил: вы же только из армии. Предложил выпить. А потом сказал: «Знаете, Лева, у вас хорошие переводы. Но есть особенность литературы. Явлением в языке перевод становится только один раз». Я эту фразу помню всю жизнь, до сих пор. Ну да, Маршак уже перевел сонеты Шекспира. Да, это не Шекспир, а Маршак. У Шекспира главные части речи — это существительные и глаголы. У него все движется. А у Маршака — одни прилагательные. Но что бы ты ни делал с этим, смыслы уже раскрылись. Их не изменить.    

Но я все еще продолжаю искать глаголы. Политика, конечно, во мне журналиста испортила. Действующий политик — он больше пропагандист, чем журналист. Но я всегда ищу нужное слово. И каждый должен его искать. Чтобы оно прозвучало. Раскрыло новые смыслы и состоялось как явление. Только один раз. Тот самый раз, когда все меняется».