Я помню, как ехала впервые на встречу к маме Ани Политковской в ожидании встретить сломленного трагедией пожилого человека, которому должно быть уже тяжело ходить и говорить. У нее с разницей в 9 дней погибли сначала муж — Степан Мазепа, а потом убили дочь. В день похорон мужа ей делали тяжелую операцию. Весть о гибели Ани застала ее тоже в больнице. Эта наша первая встреча с Раисой Александровной состоялась в августе 2008 года — почти через два года после трагических событий.
И вот я полагала, что встречусь с пожилым человеком, которому трудно ходить, а уже спустя примерно минут 15 общения с Раисой Александровной, поняла, что я за ней не поспеваю! Даже вертеть головой не успеваю в сторону ее передвижений, потому что она не встает, а вскакивает, чтобы показать мне какой-то альбом или поставить чайник. Это была просто какая-то невероятная энергия — тоненькая стремительная женщина с удивительно молодой осанкой разговаривала со мной так, что, когда прошло, как выяснилось уже не меньше пяти часов с момента нашей встречи, — мне не верилось. Я полагала, что мы общались максимум — час. Потому что это был очень живой разговор человека прямого, достойного, никогда и ни на йоту не отступающего от своих правил, умеющего искренне рассмеяться и так же откровенно загрустить.
Аня была ровно такой же.
В день нашей первой встречи с ее мамой я спросить не решилась, задала ей вопрос через несколько лет, когда мы встретились у нее дома уже во второй раз:
— Раиса Александровна, папа Ани посвятил свою жизнь дипломатии. В кого она такая — нетерпимая к любой несправедливости, ко лжи? Может быть, в вас?
— Нет, она как раз-таки в отца, — ни на минуту не задумываясь, ответила она мне тогда. — Это его характер, его бесстрашие. Он же из-за этого своего характера получил очень серьезное понижение в должности.
Напомню, как папа Ани стал дипломатом.
«Моя девичья фамилия — Новикова. А Мазепа — это мужа фамилия. Когда муж еще был жив, его племянник из Харькова привез книгу свою, она вышла на украинском языке. Он обнаружил, что Степан из этой самой гетманской ветви. Потомок. Ну муж посмеялся: «Почитаю», — говорит, — вспомню украинский язык». Он же в школе в Чернигове на украинском учился. А потом уже доучивался на русском после войны. Вместе со мной… В вечерней школе... Он был на флоте в Керчи, а я — керчанка. Война нам не дала окончить школу, керчан угоняли в Германию. Началась бомбежка, а советские военнопленные, которые строили для немцев укрепления, спрятали несколько человек, в том числе и меня, на подводах под камышами. И вывезли в ближайшее украинское село. А месяца через два, хотя Крым оставался еще у немцев, у Днепра наши прорвались, как раз там, где были мы…
Учиться в школе пришлось уже только после войны. И Степану как раз разрешили уходить по вечерам с корабля на учебу. Его взяли в армию 17-летним, он прослужил 8 лет, потому что некем было заменить этот призыв. Срок службы все время продлевали. И только когда уже пришел вызов из института, повезли его на катере с корабля — учиться в Москву. Приехал в МГИМО, а тут уже экзамены идут, и он в один день сдал сразу три. Прямо вот во флотской форме, потому что ведь и переодеваться-то не во что было
…В этой квартире мы с 1962 года: мы ее купили, когда работали в Америке — это первые кооперативы мидовские. Можно было купить, только если ты в Америке сдаешь валюту. Вот мы старались, сдавали — экономили. А до этого мы снимали не квартиру, даже не комнату, а угол.
Тогда всем доставалось, но нам, пережившим войну, мирные трудности не были страшны. Главное — живы. Живем — чего ж еще».
Итак, папа Ани, Степан Мазепа, стал дипломатом после учебы в МГИМО, был отправлен в должности дипломата в Нью-Йорк. И, убеждая меня в том, что Аня получила его характер и его бесстрашие, Раиса Александровна рассказала, как «приехал Хрущев в Нью-Йорк и попросили его выступить в посольстве. Степан тоже поехал на эту встречу. И разрешили вопросы задавать. Ну, наверное, там люди знали, про что можно первое лицо СССР спрашивать, а про что нельзя. А Степан об этом не думал, он хотел поднять вопрос — и поднял. Спросил о колхозах. У него вся родня там была, он и сам оттуда. Мучились: до войны там было, можно сказать, крепостное право. Люди жили без паспортов, без денег, целый год трудодни только записывают. Только свои огороды и спасали. Вот об этом он Хрущеву и стал говорить. И о насаждении кукурузы. Так через день буквально Степана в Москву срочно вызвали. Там сказали, что Хрущев с гневом об этом в ЦК рассказал. Так мужа и понизили, из центрального МИДа перевели в республиканский. Он был очень честным и взрывным, был добрым, отходчивым. Аня в него. Он же, с одной стороны, переживал за нее, а с другой — гордился. Вырезал из газет все ее статьи. Теперь в нашем доме многие «Новую газету» выписывают. Говорят мне, что Аня была пророком, все, о чем она предупреждала, сбывается…
Отец это всегда понимал: то, что дочь пишет правду, за которую могут убить.
О том, что она и сама это отлично понимала, Раиса Александровна если и говорила, то опосредованно, не в лоб:
«Сколько мы ее отговаривали ездить в Чечню. Боялись за нее. Она в ответ: «А кто должен?»… Боялись за нее. Но и гордились… Она же, если в Москве, так, когда к ней ни приди, — всегда работает. «Ты во сколько сегодня легла?» — «В три ночи». Ну разве так можно? Ответ: «Надо, надо, надо». Вот надо. Все».
Раиса Александровна вообще напрямую о своих чувствах ничего не смогла сказать в день нашей первой встречи, несмотря на долгий разговор. Просто рассказывала о том, как все происходило, как складывалось, вспоминала разные эпизоды из детства Ани и ее сестренки Лены, о муже, с которым прожила вместе 54 года.
Но именно о своих чувствах она смогла сказать, даже выкричаться — так, как будто какая-то невероятно тяжелая створка, наглухо, намертво прикрепленная к сердцу, наконец, отворилась, — когда это было нужно матери, только что потерявшей сына.
Портрет Анны Политковской на здании редакции «Новой газеты». Фото: Виктория Одиссонова / «Новая газета»
Редакция «Новой» попросила маму убитой Анны Политковской найти слова для матери только что расстрелянного Бориса Немцова — это был 2015 год. И это была моя вторая встреча в родительском доме Ани с Раисой Александровной. Она сказала мне:
—- Когда его убили, я сильно переживала. Очень все похоже: и след чеченский, и реакция властей такая же, что они как будто бы при жизни были малозаметны и их гибель нанесла урон имиджу России больший, чем то, что они делали… Такая одинаковая линия защиты по поводу убийства тех, кто не мог отмалчиваться, если видел несправедливость, нелестно высказывался о поступках властей, — она очень странная. Мне пошел 88-й год, я многие вещи сегодня переосмысливаю и многое понимаю. Я понимаю, что если человек прожил жизнь тихо, а его убили, то переживать будут только близкие и друзья. А не так, как в случае с Аней и Борисом, когда всколыхнулся весь мир… Отстреливают принципиальных, честных и смелых.
…У нас отец ушел на девять дней раньше Анютки. Его смерть я еще хоть как-то пережить могу, хоть и очень тяжело. А ее — нет. Не верю до сих пор. И снится она мне часто, только не взрослой, а совсем еще маленькой. Даже не школьницей еще…
Вот когда ложилась я на операцию в больницу, все были живы. А вышла — их нет… Старшая дочь, Лена, забрала меня к себе в Лондон, уход за мной был серьезный, уколы, таблетки. Вернулась в Москву почти через год. А потом, в январе 2011 года, пришлось мне делать тройное шунтирование. И снова Лена была рядом, отвезла меня в Германию. Врач на первом осмотре говорит: «Это же какие сильные стрессы надо было пережить!» …Вот я, когда Бориса Немцова убили, подумала о его маме. Мы же с ней оказались в одинаковом положении. Я хочу ей сказать:
«Для нас с вами нет утешения. Время не лечит. Терпения вам и здоровья… Разделить это горе нельзя… Никто не сможет! Эту боль никогда не излить, не унять».
Вот именно в этом — невозможности сказать о своих переживаниях «просто так» и в абсолютной потребности выразить их, чтобы поддержать человека, оказавшегося в той же ситуации, и есть самая подлинная интеллигентность, кто бы и как к этому понятию сегодня ни относился. И в этом, и вообще в основной какой-то сути Аня была очень похожа не только на отца, но и на маму.
Я не могу забыть еще одной нашей встречи — это было в июле 2018 года, в день, когда возле редакции «Новой газеты» открывали «Анин сад». Был очень жаркий день, Раиса Александровна сажала цветочки вместе с журналистами и читателями нашей газеты. Ее пытались уговорить уйти в тень, отдохнуть — огромное количество рук и лопат легко бы заменили ее усилия. Но больше всех цветов в тот день высадила именно она.
Когда ее внуку Илье Политковскому удалось, наконец, увести Раису Александровну в тень, мы стояли с ней рядом, и я без конца пыталась уговорить ее попить воды или что-то съесть. Она отказывалась категорически. Все ее внимание было обращено только туда, где в этот момент продолжала кипеть работа по возделыванию сада имени ее дочери. Без конца подходили самые разные именитые гости, она вежливо и доброжелательно здоровалась, знакомилась, соответствовала как могла. Но всей своей сутью — душой, глазами, сердцем — она продолжала следить за поднимающимся Аниным садом, ни на минуту, ни на секунду от него не отвлекаясь
Фото: Анна Артемьева / «Новая газета»
В этом сегодняшнем нашем перевернутом мире, где все хотят казаться, а не быть, было бы «нормальнее» только делать вид, что интересен сад, а не какие-то там селебрити…
Аня тоже откровенно презирала любую фальшь и подделку и на невероятно высокую планку всегда ставила дело.
…С Раисой Александровной, несмотря на расстояние, общалась в ежедневном режиме ее дочь, сестра Анны Политковской Лена Кудимова. Она рассказывает:
— Мама вдруг перестала выходить на связь. Она не отвечала ни по скайпу, ни по телефону, я попросила сына, живущего в Москве, к ней съездить, у него был ключ от ее квартиры. Он приехал и нашел ее на полу, видимо, она упала — на руке большая гематома. А я с ней разговаривала накануне, у нее ничего подобного не было, она была достаточно бодрой, и ее ничто не беспокоило.
Она была в одежде, в которой выходила на улицу, рядом с ней валялись ключи.
Видимо, ей на улице и стало плохо, но она смогла дойти до дома, наверное, хотела позвонить по телефону, сняла трубку — поэтому все время было занято, когда я пыталась с ней связаться…
Ее забрали в судмедэкспертизу, заключения пока нет, и мы не знаем, что на самом деле произошло.
— Что она чаще всего вспоминала в последние дни, что говорила про Аню?
— Она старалась не касаться темы Ани, ее это очень расстраивало, она редко об этом упоминала. Ей подарили книгу «История государства Российского», она ее читала, рассказывала мне про Екатерину Вторую. Ее занимали исторические и философские темы, но в первую очередь, конечно, правнуки — их у нее уже пять, — как они живут, что делают.
В последний месяц было жарко в Москве, и днем она сидела под кондиционером, но как только смеркалось, ей хотелось выйти, потому что она вообще очень подвижная была…
— Бабушка, несмотря на жару, чувствовала себя хорошо, — рассказала мне дочь Анны Политковской, Вера, — жила в своем графике, запущенном уже достаточно давно, и она всегда его придерживалась. Но от смерти мамы и дедушки, которые ушли друг за другом, она оправиться так и не смогла за прошедшие 15 лет. Всегда возле их фотографий в доме свежие цветы — при любой погоде, при любом ее состоянии, без исключений.
Конечно, она возвращалась мысленно к маминой гибели, но вслух вспоминала больше о светлом, о ее детстве.
— У нее была обида на то, что так и не назван заказчик убийства ее дочери?
— Не обида, это скорее то, что и мы испытываем вместе с братом, — понимание, что, видимо, не время еще узнать имя заказчика. И нам, и ей можно было только уповать на будущее, что узнаем.
Но вот видите она не дожила до этого…
{{subtitle}}
{{/subtitle}}