21 июня 2021 г. Понедельник.
Памяти поэтов Великой Отечественной.
Мы станем прахом, ветром и дождём.
Мы от потомков Памяти не ждём –
Они иным мгновеньем живы будут.
Но всё же нам бессмертие добудут
Стихи и песни наши, что в веках
У них, других, воскреснут на устах.
Вместо эпиграфа мне хочется вспомнить одну деталь из публикации в нашей газете — о приезде в Россию классика венгерского и мирового кинематотрофа Иштвана Сабо.
«Поём вместе куплет «Тёмной ночи», потом «Полюшко-поле». «Русским всегда особенно хорошо удавались военные песни», — задумчиво замечает он…».
(Лариса Малюкова. «Мефисто и фауст-патрон. Прогулка по Москве с Иштваном Сабо, режиссёром «Мефисто», «Полковника Редля», «Хануссена». «Новая газета», 14-17.4.2005 г.).
Да, это так, нам действительно особенно удаются песни и стихи о войне. Почему? Да потому, что «военные» эти песни и стихи только внешне, а на самом деле они вовсе не о войне — о чём-то более глубоком и сокровенном в природе человека.
Русская литература, отечественное искусство никогда не воспевали войну. Даже тогда, когда звали встать на зашиту родины. Когда Юлию Солнцеву, известную актрису, а потом и ставшую первой нашей женщиной — кинорежисром, жену и соратницу Довженко однажды в Италии спросили: «Почему у вас так много фильмов о войне?», она ответила: «Потому что мы много думаем о мире».
Вот знаменитый, врезающийся в сердце, в душу контраст войны и мира в описании поля (вернее — полей) боя после Бородина у Льва Толстого:
«Несколько десятков тысяч человек лежало мёртвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казённым крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно собирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семёновского».
Поразительно, как в этом, в сущности, очень простом описании одной соединяющей линией сотворено сопряжение почти несопрягаемого; как в нём найден ключ к одной из главных, сокровеннейших нот романа — противоестественности войны, массового убийства людей самой природе человека, его естественному предназначению пасти скот, сеять хлеб, собирать урожаи.
Ни в одном эпизоде романа, даже в самых героических, Толстой не воспевает войну. Она лишь «пробный камень», на котором испытывается человек — на прочность своих убеждений и нравственных первооснов. В одних людях она развязывает жестокость, звериные инстинкты, бесчеловечность. Других приводит к катарсису, к пробуждению в них самоотверженности и самопожертвования, сплавленных с нравственной стойкостью доброты, что всегда лежало в основе подвига (в том числе и воинского). И, если хотите, тут — ключ к тому, почему «русским всегда особенно хорошо удавались военные песни».
Популярная телепередача «Игра в бисер» всегда завершается одинаково. Словами: «Читайте классику! Ваш Игорь Волгин». Чаще всего с ним и с его гостями соглашаешься, иногда — нет. Но, пожалуй, никогда до и после — хотя среди обсуждаемых произведений и до и после было немало бесспорных мировых щедевров — слова эти: «Читайте классику!» не прозвучали для меня (и, думаю, — не только для меня) с неопровержимой убедительностью абсолютной истины, как во время передачи, где речь шла о трёх поэтах, павших на Великой Отечественной.
Хотя лишь у первого из них уже были выступления в «большой» печати (самое первое — в журнале «Пионер»). Второй обнародовал свои стихи в школьной стенгазете и в многотиражке МГУ. А у третьего прижизненных публикаций вообще не было.
Первому, когда он погиб, было 23 года, второму — 22, третьему — 24.
Теперь ни одна серьёзная антология отечественной поэзии не обходится без строк Кульчицкого: «Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино». И Майорова:
«И как бы ни давили память годы,
нас не забудут потому вовек,
что, всей планете делая погоду,
мы в плоть одели слово "человек"!»
А «Бригантина» Когана и его же: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал» «ушли в народ» ещё до войны и были особенно популярны у послевоенных молодых поколений.
К слову, тот давний разговор не ограничился тогда тремя этими именами. Участники встречи Ефим Бершин, Александр Городницкий, Илья Фаликов, Олег Хлебников, ну и, естественно, ведущий Игорь Волгин один за другим читали любимые стихи и других фронтовых поэтов. О чём шла речь?
Феномен наших дней: несмотря на то, что с той Войны и той Победы минули уже годы и годы, песни и стихи той Войны и той Победы и сегодня поются и читаются безо всякого официального нажима сверху. Почему так происходит, как эта наша общая духовная драгоценность прошла через испытания последующими десятилетиями? В каких единствах и противоположностях пребывает она с эстетикой и этикой поэтов-шестидесятников? На чьей бы стороне оказались поэты Войны и Победы в наших нынешних идейных соударениях? Разговор получился серьёзный, ёмкий, весомый.
Но я всё же присоединил бы к этому кругу участников ещё двоих. Ну прежде всего тогда ещё пребывавшего с нами здесь, на земле, Льва Аннинского: им многое уже было сказано на эту тему, но было, наверное, еще немало того, что он мог бы добавить.
Второе имя — Дмитрий Шеваров, писатель, журналист, ведуший в «Российской газете» рубрику «Дневник поэзии». Тогда только что в серии ЖЗЛ вышла его книга о поэтах 1812 года, и он собирал материалы для новой книги — о поэтах 1941-1945 годов. Но спроси меня тогда, почему я непременно хотел бы видеть его участником того разговора… Да, в его книге о стихотворцах Первой Отечественной явно обнаруживались перекинутые через столетия соединительные духовные мосты. Но ничего путного, кроме этого, да кроме давней, ещё с «Комсомолки», симпатии к творчеству этого автора, я, пожалуй, не привёл бы тогда в качестве серьёзных доводов.
Сегодня, когда к 75-й годовщине Победы вышли две замечательные книги— «Ушли на рассвете. Судьбы и стихи 25 молодых поэтов, погибших во время Великой Отечественной» (издание «Российской газеты»; автор-составитель Д. Шеваров) и «Семён Гудзенко. Час ожидания атаки» (издательство «ДЕКОМ», Нижний Новгород; составители Е. Симонова-Гудзенко и Д. Шеваров) — такие доводы у меня появились.
Прежде всего, это, конечно, очень высокопрофессионально и талантливо изданные книги, подготовленные людьми, хорошо понимающими, какие традиции они продолжают. Ведь за прошедшие с начала Великой Отечественной десятилетия появилось столько изданий рождённых на этой Войне и после неё песен и стихов, авторских сборников поэтов-фронтовиков, посвящённых им исследований литературных критиков, что для этой книжной галактики впору создавать специальную национальную библиотеку где-нибудь на Поклонной горе в Москве или в Питере, у Московской заставы, где в гранит блокадного мемориала у Московской заставы врезана строка из «Блокады» Юрия Воронова: «О, камни, будьте стойкими, как люди».
Обширные ссылки на предшественников, на первоисточники используемых материалов, солидный справочный аппарат свидетельствуют о высоком не только профессиональном, но и нравственном уровнене авторов и составителей этих двух книг. Но выделяет их, книги, в ряду многих других, близких по тематике, не только это.
Дело в том, что в хронологии Великой Отечественной войны прослеживается определённая цикличность. Она трагически началась 80 лет назад. А год назад мы праздновали 75-летие нашей Победы в этой войне. Дальше будут круглые даты битвы за Москву, Сталинградского сражения, Курской битвы, полного освобождения Ленинграда от блокады, операции «Багратион». И наконец — 9 мая 2025 года. 80-летие Победы. А дальше — новый замкнутый круг Памяти.
Насколько далеко эти замкнутые циклы продолжатся в будущее? Это во многом зависит от того, насколько глубоко укоренится в реальной жизни сегодняшнего и завтрашних молодых поколений святое, личностное отношение к Победе и к заплаченной за неё цене. Так уж устроено наше личное пребывание на планете Земля: рано или поздно, но наступает момент, когда живая память современников переходит в историческую память потомков. Или не переходит. И то, и другое зависит от наших с вами не только интеллектуальных, но и нравственных усилий по сохранению нашей общей Памяти.
Иначе не бывает. Иначе торжествует Беспамятство. Иначе отстоенные в конюшнях ЕГЭ тинейджеры, наши с вами потомки, ничтоже сумняшеся начинают утверждать, будто Берлин в 1945-м штурмом взяли войска союзников, будто первым в космосе был не Юрий Гагарин, а гражданин Соединённых Штатов, а нам с вами остаётся горько смеяться над такими вот анекдотами
Сегодняшняя российская школа, за партой мальчик и девочка. Пишут контрольную по истории. Мальчик (шепотом):
— Когда отменили крепостное право?
Дальше (шепотом же) диалог:
— В 61-м.
— Но в 61-м полетел Гагарин!
— В честь этого и отменили.
Особенность книг, о которых речь, — они как раз рождались на этом рубежном переходе от живой, личной памяти к исторической. Наступает скорбное время прощаний с последними фронтовиками, потом уйдёт в небытие поколение детей войны, потом — родившихся сразу после войны и ещё помнящих своих вернувшихся с войны отцов и дедов... А дальше — История. Всё это понимали и — главное — учитывали авторы и составители этих книг. Понимали, как важно именно сегодня собрать, сохранить, отразить во всей её полноте и противоречивости правду о трагическом (на уровне античпых трагедий) поколении победителей. Понимали: «ещё успеется» — больше не будет. Или сегодня — или никогда!
Когда Анткольский готовил к изданию один из первых поэтических сборников Гудзенко, он имел роскошь оставить пока в стороне, на потом, до будущего полного собрания сочинений, его детские, школьные наброски и отрывочные дневниковые записи из блокнотов военных лет (справедливости ради: он же и издал военные дневники Гудзенко позже). У сегодняшних авторов-составителей такой свободы выбора уже нет. Их сверхзадачей стало: собрать эту человеческую судьбу воедино, не потеряв ни единого штриха, ни единой искорки, ни единого артефакта, даже если они — на первый взгляд — не согласуются друг с другом и даже противорчат друг другу (историки потом разберутся!). Не сделают этого ныне — завтра будет поздно. Очень многое из того, что не удалось схватить, закрепить сегодня, завтра просто канет в забвение.
Это стремление к максимальной полноте отражения — даже в том, как выстроены эти книги, как до предела усилены в них поэтические строки дневниковыми записями, воспоминаниями родных и друзей, довоенными и военными фотографиями из семейных альбомов. Загляните в оглавление книги о Гудзенко. Из каких «элементов» складывается в ней его «портрет»? Ну, естественно, в основе лучшие его стихи, за которые многие поэты— фронтовики считали его самым талантливым в своём содружестве. А дальше…
Хроника его жизни и творчества. Незавершённые стихотворные наброски. Записная книжка 1941 года. Заметки Дм. Шеварова о юношеских дневниках поэта с характерным названием «Без сокращений». Письма маме. Воспоминания О.И. Гудзенко «О сыне». Армейские записные книжки. Воспоминания П. Антокольского, Ю. Левитанского, К. Ваншенкина. Заметки П. Крючкова о звуковых автографах Гудзенко (приложением к книге, между прочим, — диск, на котором его стихи читают сам автор и Алексей Симонов). Е. Симонова-Гудзенко, дочь поэта «Вместо послесловия» (а по существу, тоже «воспоминания»). О составителях. Указатель имен. Библиография изданий произведений С. Гудзенко.
Ничего не пропустил, дабы ясно было, как строго авторы-составители относятся к информационному оснащению своей работы, и почему эти книги относительно и не такого уж большого размера (в одной 416, в другой 320 стр.) на весах нынешней печатной продукции обретают столь значительный смысловой и эмоциональноый удельный вес. В «Ушли на рассвете», например, приведён самый полный на данный момент список поэтов, погибших на Великой Отечественной войне — это результат огромной работы Дм. Шеварова и с архивами, и с письмами читателей «Календаря поэзии».
Попробую показать это на конкретном примере. Вот я назвал послесловие дочери Гудзенко воспоминаниями, правда, поставив это слово в кавычки. Ну какие у ней могут быть воспоминания, если, когда умер отец, оставив, правда, посвящённые ей прелестные стихи: «Дочка у меня такая милая…», ей было всего два года?
Но… в её распоряжении были письма отца к матери, и она (совершенно справедливо, конечно!) полагала, что нигде самые светлые начала в человеке не раскрываются так, как в письмах к другому, любимому человеку. И в доказательство привела отрывки из одного отцовского письма матери. На большинстве его фотографий у него обычно серьёзное, сосредоточенное выражение, в том числе и на той, что на обложке «Часа ожидания атаки». А это письмо к молодой жене (да и он сам был не на много её старше) буквально лучится юмором. Во первых строках он оповещает её, что сейчас усиленно работает над античной трагикомедией:
«Вот кусок:
ЭГИСФ: Рабы! Скорей подайте опель!
Вы слышите, что говорю?
ОРЕСТ: Нет! Не попасть тебе в Акрополь!
Мы визы не дадим царю.
ЭГИСФ: На что мне виза? Мой Вершинин
Могуч и славен, как Эдип!
РАБЫ: О, царь! Проколы в каждой шине!»
В машину влез какой-то тип
и т.д.
Сюжет могучий. Хор действует. Зрители зевают»…
«Продолжаю работать над вариациями к теме «Не в свой опель не садись». Создана пословица «Один в опеле не воин» и народная песня «В опеле берёзонька стояла» …
«Думаю, из всех этих набросков и сцен создать балет «ОПЕЛЛИИ»…».
Откуда он взялся, этот самый опель? Не из «загадочного» ли четверостишья, появляющегося в том же письме:
«Не долюбил я, как не допил —
Болит хмельная голова.
А Межиров садится в опель
И шепчет нежные слова»?
А бог его знает откуда…
Но, думается мне всё же, что «воспоминания» дочери Гудзенко об отце стали такими по-человечески достоверными всё же не только по «эпистолярной» причине.
Когда через несколько лет после смерти Семёна Гудзенко Лариса Жадова стала последней женой Константина Симонова, в новой семье чтили память о катином отце. Она с ранних детских лет запомнила поездки на Ваганьковское в день его рождения и смерти. Симонов её усыновил. Отчество у ней теперь было Кирилловна. Но мать предложила, чтобы фамилию она носила двойную: Симонова-Гудзенко. Симонов согласился. Она называла отчима отцом. Во многом — за уважение к её реальному отцу.
А главное: друзья Семёна остались их друзьями, её друзьями. И потому, наверное, образ отца с первых детских впечатлений формировался у неё из их рассказов.
«Друзья отца были рядом со мной с детства. Это дядя Павлик (Павел Григорьевич Антокольский), которого бабушка (мамина мама)называла моим крёстным; дядя Адик (Аркадий Романович Галинский); дядя Миша (Михаил Кузьмич Луконин); Лазарь Ильич Лазарев. (…)
С дядей Женей Долматовским помнится много историй, но вот одна повторялась каждый раз на вечерах, посвящённых Семёну Гудзенко. Ему нравилось вызывать меня из зала на сцену, комментируя, вот идёт та самая «дочка у меня такая милая…». И сколько я ни просила его этого не делать, история повторялась с регулярностью.
С детства мне часто говорили, что я очень похожа на отца. Неудивительно, что во дворе нашего дома в Москве со мной многие ласково здоровались: Яков Александрович Хелемский, Юрий Давидович Левитанский, Дмитрий Михайлович Холендро и многие ещё».
(Е. Симонова— Гудзенко. Вместо послесловия к книге «Семён Гудзенко. Час ожидания атаки»).
Реальная жизнь порой рисует самые парадоксальные сюжеты. Дм. Холендро, только что демобилизовавшийся, когда у него прятались Семён Гудзенко и студентка МГУ Лариса Жадова, уже расписавшиеся, но скрывавшие это от её отца-генерала, вспоминал:
«Генерал Жадов между тем ходил в Союз писателей жаловаться на какого-то поэта, который куда-то увёз его дочь. Так, однажды пришёл к Симонову, дежурившему по Союзу, и стал выговаривать почём зря. В выражениях не стеснялся — он был зол. Симонов предупредил:
— Учтите, я ведь и сам поэт!
Генерал резко встал и спросил:
— А с кем тут можно поговорить?
Может быть, его когда— нибудь чем-то обидел поэт, и это не могло забыться; может быть, он вообще не принимал поэзию за труд, кто знает?».
У этого сюжета в реальности было продолжение. О нём поведал шофер генерала, для его внучки — «дядя Коля». Екатерина Симонова-Гудзенко свидетельствует:
«В дяди Толиной интерпретации история была двухсерийная — про оба маминых замужества. В обоих случаях дедушка считал, что поэт — несерьёзное занятие для мужчины, военный — совсем другое дело, лучше ещё, чтобы герой войны, у него были кандидаты, которых мама рассматривать отказалась. (…).
Дядя Толя, посмеиваясь, рассказывал, что в первом случае дед ездил жаловаться Симонову, а когда в 1956 г. мама выходила замуж за Константина Михайловича, он отправился жаловаться министру обороны Р. Я. Малиновскому, который, мягко говоря, к деду относился не лучшим образом.(…).
Если в первом случае напряжённые отношения между дедом и мамой сохранялись вплоть до моего рождения, то во втором тесть с зятем подружились быстро и часто вдвоём подолгу вели разговоры, вспоминали войну. Константин Михайлович сподвиг деда написать мемуары».
История в реальности развивалась столь «драматургически», что я удивляюсь, как это до сих пор предприимчивые молодые телеконкистодоры не превратили её в очередной дешёвый сериал. Разве что родные не подпускают к своим семейным «сюжетам» — не то, что некоторые другие, позволяющие затянуть себя в омуты нынешних телешоу.
К чести и матери, и дочери, обе всю жизнь выстраивали свою биографию, своё самостояние вне зависимости от непростых хитросплетений этих самых семейных «сюжетов», где так тесно переплелись судьбы известных в стране двух поэтов и одного военачальника — Семёна Гудзенко, Константина Симонова и Алексея Жадова, в войну командовавшего армиями, вершина военной карьеры которого — пост первого заместителя главнокомандующего сухопутными войсками, в звании генерала армии.
Лариса Жадова стала известным искусствоведом, исследователем русского авангарда, историком искусства и дизайна. Екатерина Симонова-Гудзенко — доктор исторических наук, авторитетный специалист по исторической географии и картографии, а также по средневековой истории Японии; автор монографий «Мифология Айнов. Мифы народов мира», «Япония VII-IX веков. Формы описания пространства и их историческая интерпретация », «Основные святилища и их устройство. Боги, святилища, обряды Японии. Энциклопедия Синто» и др.
Кем же был «какой-то поэт», умыкнувший дочь у генерала Жадова, мечтавшего выдать её за «героя войны»?
{{subtitle}}
{{/subtitle}}