22 июня 2021 г. Вторник. Кем же был «какой-то поэт», умыкнувший дочь у генерала Жадова, мечтавшего выдать её за «героя войны»? Вот сведения, взятые из раздела книги «Хроника жизни и творчества Семена Гудзенко\ Даты и факты».

В самом начале войны вместе с друзьями-сокурсниками по легендарному ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории имени Чернышевского) он записался добровольцем. После проверки и оформления студенты ИФЛИ, отобранные ЦК комсомола, были включены в состав Отдельной мотострелковой бригады особого назначения. С. Гудзенко стал пулемётчиком-наводчиком. Вторым номером у него был его товарищ, ифлиец Ю. Левитанский.

7 ноября 1941 года сводный полк бригады участвовал в историческом параде на Красной площади. Правофланговым первого батальона в первой стрелковой роте шёл С. Гудзенко. А уже 15 ноября он в составе этой роты ушёл на спецзадание. Потом участвовал во многих боях, в том числе и в тылу у врага. Был тяжело ранен. Долго лечился. Врачи полагали, что путь назад, в армию, ему заказан. Но он вернулся на передовую, участвовал во взятии нескольких европейских столиц. Награждён орденами Красной звезды и Отечественной войны, медалями «За оборону Москвы», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», «За освобождение Праги», «Партизану Отечественной войны».

И одновременно в его стихах и дневниковых заметках — внимательный, строгий взгяд талантливого, чертовски талантливого человека на исторические события, разворачивающиеся вокруг. Вот, навскидку, несколько порой совсем обычных, порой — не совсем, записей из его фронтовых блокнотов.

Ещё во время войны, совсем молодым человеком, которому тогда был 21 год, его приняли в Союз писателей СССР. Рекомендации дали И. Эренбург, П. Антокольский, В. Гроссман и командир Отдельного отряда особого назначения подполковник Л. Студников.

Поразительно, сколько в стихах и дневниковых записях военных лет Семёна Гудзенко, в метко подмеченных деталях-искороках завязей тех проблем, которые будут волновать поколения и потом, уже после его смерти, и в XX-м, и даже в следующем, нынешнем веке.

Чехова считал «Студента» лучшим своим рассказом. Там — мысль о том, как важно для духовного самостоянья человека устанавливать самые дальние связи по «струнам», протянутым в прошлое: «Прошлое… связано с настоящим непрерывной цепью событий, вытекающих одно из другого». Так думал герой рассказа. «И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой». Задень современность — отзовется история, задень историю — отзовется современность.

Недавно нашёл ту же мысль у Пушкина:

Но ведь не менее важно человеку протягивать такие же струны из своего сегодня в своё будущее — а для поколения Гудзенко и тех 25-ти, павших за Родину, — это наше сегодня! И они, эти струны, между прочим, тянутся к нам из тех дальних фронтовых дневников.

У Константина Симонова есть такие, написанные уже после Войны строки:

«Хоть шоры на память наденьте!
А все же поделишь порой
Друзей — на залегших в Ташкенте
И в снежных полях под Москвой».

С точки зрения объективной истины, да и чисто формально строки эти, конечно, несправедливы по отношению к Ташкенту, в ту Войну гостеприимно принявшему тысячи беженцев (их тогда называли эвакуированными) из западных, захваченных гитлеровцами районов. В конце концов и та же знаменитая «Темная ночь» пришла к нам из фильма «Два бойца», снимавшегося не на Ленинградском фронте, а на Ташкентской киностудии. Но… каждый из тех, кто залёг тогда «в снежных полях под Москвой», конечно, понимал, что дело тут не в географических координатах. И солидарировался с Симоновым по сути.

В строках фронтовых дневниках Гудзенко немало тому подтверждений. Вот одно, пожалуй, по форме самое толерантное (другие — посуровее и даже злее): «Он просидел всю войну в запасном полку. Писал стихи о боях, о поэте на фронте. Говорит, что надоело мыть полы, скорей бы туда. Что-то не верю ему. Хотел бы поверить, да не получается». Гудзенко там, «в снежных полях под Москвой», в самые тяжёлые дни 41-го был. Этот человек — нет.

Или вот ещё один «сюжет для небольшого рассказа», выпорхнувший из фронтовых зарубок на память и обернувшийся потом кадрами «Баллады о солдате» и «Летят журавли»:

И не обязательно подтверждать тут авторство Семёна Гудзенко. Автором этих срок мог стать и Георгий Чухрай, и Валентин Ежов, и Виктор Розов, тоже фронтовики.

Думаете противостояние мужества и спасения собственной шкуры сошло на нет с окончанием той, самой страшной в истории России Войны?..

Прежде всего это не так, хотя бы потому что тема эта была одной из знаковых и в послевоенном нашем искусстве. Вспомним, с чего начинался знаменитый театр «Современник»? Со спектакля «Вечно живые» (по розовской пьесе), ставшего потом калатозовским фильмом «Летят журавли». А ведь в основании и этого спектакля, и этого фильма уже было то самое:

Пожалуй, и нынче полезно,
Не выпустив память из рук,
Той меркой, прямой и железной,
Проверить кого-нибудь вдруг!»

(Окончание симоновских стихов о «Ташкенте» и «снегах под Москвой»).

И в «Балладе о солдате» оно было. Это потом случились и Ленинская премия, и мировое признание. А начиналось всё с того, что мосфильмовские и те, что повыше, чиновники потребовали вырезать из фильма ряд сцен. Ну, например, такую. Алёша Скворцов сталкивается с чинушей, «залёгшим», правда, не в Ташкенте, а в одной из тыловых контор. Солдата уже несколько раз гудками зовёт ждущая его машина. И он, уходя, оборачивается: «Вернусь — договорим!» И в спину ему холодная, змеиная фраза: «А ты ещё попробуй вернуться». Этой сцены нет сейчас в фильме. Более того, чиновники советовали Григорию Чухраю: «Ну зачем у вас такой симпатичный парень погибает? Оставьте его живым. И правка-то совсем небольшая: убрать всего несколько строк в тексте пролога и эпилога». И для Чухрая снова оказалось востребованным былое, фронтовое его мужество, чтобы ответить:

ИЗ ДОСЬЕ. «Второй экран — так в советские годы назывался способ проката фильмов, которые, по мнению руководства кинематографа СССР, не представляют большого интереса для зрителя, недостаточно высокоидейны или не имеют особой художественной ценности. Такие фильмы демонстрировали в малых залах кинотеатров, во Дворцах культуры, маленьких кинотеатрах и прочих залах с небольшим количеством мест. Далеко не всегда это были низкокачественные картины, например, вторым экраном показывали некоторые фильмы А. Тарковского».

Ведущий киножурнал, широко рекламируя выходившие тогда первым экраном кинокартины, в конце мелким шрифтом дал короткую информацию: а так же вышел ещё один фильм про войну — «Баллада о солдате».

Рассказ об всём этом вскоре после выхода фильма на экраны я услышал из уст одного из его авторов Валентина Ежова.

А потом судьба «Баллады о солдате» переменилась самым волшебным образом. По одной версии, сопротивление чиновников опрокинул буквально всесоюзный поток писем в её поддержку. По другой на самые первые экраны страны её вывел такой характерный для того времени факт: фильм посмотрел Хрущёв и… предложил послать его на Каннский фестиваль.

Но вернёмся к «гамбургскому» — от имени фронтовиков — счёту Симонова, обращённому, не только к его современникам, но и к нам, сегодняшим.

Он ведь, этот счёт никуда не ушёл и из искусства, и из жизни. Посмотрите, как сильно и честно звучит эта нота в совсем уж «мирное время» — так, между прочим, поминали в Войну то, что было до неё, — в одном из лучших наших «военных» фильмов «Белорусский вокзал».

Прошли дестилетия. И когда случилась чернобыльская беда, снова одни, сев в личные автомобили, рванули подальше от беды, разнося на своих колёсах заражённую радиацией пыль за сотни километров от места катастрофы. А другие — во спасение чьих-то жизней и во искупление чьих-то грехов и ошибок — с «безумством храбрых» бросились навстречу невидимым смертельным лучам зловещей библейской звезды Полынь.

События уже самых последних времён. Коронавирусная пандемия. И снова одни идут в добровольцы-испытатели новых вакцин; самоотверженные врачи и медсёстры, следуя клятве Гипократа, замыкаются в больничных «красных зонах», чтобы спасать чужие жизни, рискуя своими. И у них уже есть свои списки павших в схватке со смертью (когда-нибудь и в больницах они станут мраморными мемориальными досками вечной памяти, такими же, как сегодня на многих заводах, в вузах и школах — в память о павших на Великой Отечественной).

Другие трусливо уклоняются от вакцинации, сочиняют оптимистические байки, будто бы «Столичная» очень хороша не только от стронция, но и от ковида. Впрочем от этой беды не укроешься ни за какой бронью, не отбрешешься никакими байками и слухами… И бравирование отказом от вакцинации становится нынче всего лишь новой, рожденной предрассудками уже XXI века разновидностью древних, как мир, трусости и малодушия.

Вот так по струнам духовного дальнодействия нравственные императивы мужества, противостояния трусливому малодушию от того фронтового, того святого поколения России передаются в их будущее — а наше настояoее. Надо ли искать такие дальние — во времени — созвучия и сопряжения? Надо. Зачем?

И тут мы снова возвращаемся к необходимости максимальной информационной полноты, в которой нам предстоит сохранить, закрепить, передать потомкам — ради их жизненного самостояния в этом мире — правду о Великой Отечественной войне. В связи с тем, что один за другим уходят участники событий, мы уже не имеем права на заключительные слова одного классического фильма: «Есть ещё время, брат». Нет уже времени, брат! Не закреплённое сегодня, буквально завтра исчезнет навсегда вместе с погасшей навсегда личной памятью последних солдат. Наступает время восшествия на трон памяти исторической. И она будет настолько честной и крепкой, настолько повлияет на становление убеждений и нравственных первооснов молодых поколений, насколько полным будет переданное им наследие живой памяти.

Не секрет, что мировую историю не раз поражал вирус крайней политизации. Есть ли против него вакцина? Есть. Она — в самой истории. Но в истории как науке, а не как конъюнктурном обслуживании очередных идеологических догматов очередных политических вождей.

Обычно на координатных осях истории исследователи выделяют наиболее выдающиеся события и личности. И пляшут от них, как от печки. Что, кстати, дает богатые возможности переносить акценты с одних имен и событий на другие — в зависимости от сегодняшней политической конъюнктуры. Но существует и иной, строго научный, к сожалению, более редкий методологический подход, при котором «оси координат» густо, не оставляя пробелов, заполняются и ключевыми, и, казалось бы, второстепенными фактами, документами, событиями, противоборствующими личностями с такой полнотой, что произвольное, конъюнктурное обращение с ними становится просто невозможным.

Такой же подход, не знаю уж, интуитивно или сознательно, но с очевидным успехом был при издании двух этих книг применён к очень непростой, очень деликатной среде. И, вроде бы, широко известной, и, когда была предпринята, попытка (повторюсь: удачная!) рассказать о ней во всей глубине и полноте, до мельчайших деталей, чёрточек, искорок, оказалось, что авторов-составителей и читателей вслед за ними ждёт на этом пути столько замечательных, удивителельных открытий и загадок.

Мать и друзья по ИФЛИ называли его Сариком. И только уже во время войны по совету Эренбурга он принял «псевдонимное» имя Семён, которое вскоре стало и паспортным.

Ну что? Разве не загадка?.. Попробуй догадаться, что причина тут в том, что мать его была страстной поклонницей итальянской оперы, вот и дала сыну понравившееся итальянское имя.

Многие, очень многие поэты не вернулись с Войны. Многие после Победы прожили ещё долгую жизнь, успев отразить и наступившие в стране перемены. Гудзенко был личностью переходной между этими многими и многими. Относился к тем немногим, кто умер вскоре после войны. Написал: «Мы не от старости умрем, — от старых ран умрем». А ушёл молодым, тридцатилетним. От «молодых» ран. Не дожив около трёх недель до своего дня рождения — 5 марта. В тот же год его день рождения стал днём смерти Сталина. Мистическое совпадение?..

Впрочем, читайте сами. Откроете для себя столько неожиданно нового! Не говоря уже о встрече с истинной, высокогорно-родниковой, честной поэзией.

На прощание, дорогой читатель, у меня к тебе просьба: давай в эти скорбные первые дни Отечественной войны, удалённые от нас уже на восемь десятилетий, откроем «Час ожидания атаки» или другой сборник Семёна Гудзенко, который окажется у тебя под рукой, и снова прочтём вместе (но каждый наедине с собой) два самых, пожалуй, известных его стихотворения, без которых тоже не обходится ныне ни одна антология отечественной поэзии (в интернете их сегодня располагают под рубрикой «Стихи классиков»).

Перед атакой (1942 г.)

Когда на смерть идут,— поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год —
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь
чужую.

Мое поколение (1945 г.)

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом Богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,-
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду,— она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —

это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернемся,— а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,-
пусть нами пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

Как сказал в своём «Реквиеме» поэт уже другого, послефронтового, поколения: «Это нужно — не мертвым! Это надо — живым!»…