Зоя Светова , обозреватель «МБХ медиа», специально для «Новой»
Валерий Абрамкин. Фото из личного архива семьи Абрамкиных
19 мая могло бы исполниться 75 лет российскому тюремному реформатору, известному советскому диссиденту Валерию Абрамкину. Технарь по образованию, он был настоящим интеллигентом. За свои 66 лет сумел прожить несколько жизней. Первая «жизнь» — диссидентство, ощущение невозможности конформизма, нежелание встраиваться в систему, протест против лжи и двоемыслия. Вторая «жизнь» — шесть лет в неволе за антисоветчину. И наконец, третья — жизнь тюремного реформатора, сумевшего помочь сотням российских заключенных, создавшего Центр содействия реформе уголовного правосудия и до последнего дня боровшегося за гуманизацию пенитенциарной системы России. Дон Кихот? Нет. Идеалист и романтик. Точнее, «романтик тюрьмы». Именно так друзья и коллеги Абрамкина назвали выходящую на днях и приуроченную специально ко дню его рождения книгу, собравшую воспоминания, а также его статьи, тюремные дневники, рассказы, стихи и интервью.
Сегодня «Новая» публикует отрывок — воспоминания об Абрамкине журналиста Зои Световой, соратника, друга и одного из авторов книги.
# Свободный человек в несвободной стране
Я познакомилась с Абрамкиным в начале 1990-х годов. Это время для него, как и для многих людей его поколения, было самой продуктивной, эффективной и «золотой» порой. Абрамкин собирался провести глобальную реформу пенитенциарной системы России. Чтобы это сделать, ему был необходим опыт других стран, где тюремная система не была ГУЛАГом. Он пригласил меня поехать с ним в Париж его переводчиком. И целый месяц мы ходили по тюрьмам, общались с экспертами, с тюремными визитерами — прообразом российской Общественной наблюдательной комиссии (ОНК). Мне тогда и в голову не приходило, что почти через двадцать лет я стану таким же тюремным визитером, только в Москве, а не в Париже.
Детские фото Валерия Абрамкина. Фото из семейного архива
Абрамкин поражал сразу. Он был необыкновенно обаятельным, харизматичным, глубоким человеком и в то же время остроумным и ироничным по отношению к себе. И была в нем удивительная свобода. Это чувство свободы, конечно, появилось у него давно, еще до тюрьмы.
Абрамкин был из породы людей, которых Андрей Амальрик, автор книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», называл «свободными людьми в несвободной стране».
В диссидентское движение Абрамкин пришел из КСП (Клуба самодеятельной песни). В шестидесятых-семидесятых годах прошлого уже века это была одна из самых свободных площадок. Жена Абрамкина Катя вспоминает, как началось самое главное в его жизни приключение: «У Валеры два красных диплома: химико-технологического техникума и Менделеевского института. Но главное образование он получил в Ленинской библиотеке, куда стал ходить, еще учась в техникуме. Кроме читального зала он получал образование в курилке, где собирались очень интересные люди и разговоры велись на самые разные темы. Там была настоящая «оттепель».
Его поступление в институт совпало с появлением в технических вузах неформальных творческих сообществ. У нас это были МХТИ-фильм (Московский химико-технологический институт) и КСП. Причем у МХТИ-фильма была даже комнатка с оборудованием, и там же собирались каэспэшники, которые в основном занимались разучиванием бардовских песен: в зале на экран проецировали текст, а Володя Кучеров с гитарой пел на сцене. Потом начали приглашать бардов и исполнителей из других вузов. В какой-то момент Сережа Чесноков из МИФИ предложил объединиться в городской клуб. Присматривать за клубом партия и правительство поручили комитетам комсомола, райкомам и горкомам. Тексты песен стали «литовать», Галича петь не разрешали (иногда удавалось не указывать автора). Когда я пришла в КСП осенью 1968 года, Валера был председателем институтского клуба и активно участвовал в организации городского. И уже раз в год проводились общие слеты в лесу, на которые поначалу собиралось по 100 человек. Это были развлекательные встречи с конкурсами завтраков, играми, песнями у костров и капустниками на большой сцене. Пели Gaudeamus igitur; We shall overcome; «Возьмемся за руки, друзья» Окуджавы; Визбора, Кукина, Никитина».
КСП, как неформальное студенческое объединение, быстро заинтересовал и комитет комсомола, и КГБ.
Абрамкина исключили из комсомола, в те времена это был сигнал к отчислению из института. Но каким-то чудом из института его не выгнали, он получил свой красный диплом, после чего отправился работать в «закрытый ящик» при Министерстве среднего машиностроения. Продолжал активное участие в КСП, хотя сам на гитаре не играл и песен не пел. Написанные же им тексты, которые читали на слетах КСП, шли на ура. <…>
Принимая активное участие в КСП, Абрамкин стремительно двигался в другом, более опасном для власти направлении.
Вспоминает Катя Абрамкина:
«Количество людей, желающих петь не эстрадные песни, стремительно увеличивалось. Уже трудно было выбрать поляну в лесу, чтобы всех поместить, приходилось засекречивать место проведения слетов и «отсекать хвосты». И Валера предложил разделиться на «кусты» по интересам. Его поддержали. Так появился куст ОБОТФОРты («Объединение Открытой Форточки»). Конечно же, к нам примкнули любители Хармса, Введенского, Заболоцкого и других. Такое объединение не очень вписывалось в рамки КСП. Это был клуб самодеятельной песни, где красиво пели, на гитарах играли все лучше и лучше, пели в электричках, в метро… А оттепель уже закончилась, контроль над неформальными организациями усилился. Среди активистов клуба мнения разделились: большинство считало, что лучше продолжать расширять песенное движение, не раздражая контролирующие организации запрещенными авторами и острыми социальными выступлениями… И Валера предпочел уйти в свободное плавание. Так появились «Воскресенья»: тоже в лесу, немногочисленные, без цензуры. Там стали появляться не печатающиеся в официальных изданиях поэты, художники-нонконформисты (Слава Сысоев, Иосиф Киблицкий), некоторые барды (Петя Старчик, Витя Луферов, Алик Мирзаян), хиппи, цыгане, иностранные журналисты.
За несколько таких встреч накопилось немалое количество произведений, которые потом вошли в сборник «Воскресенье». А Валера продолжал писать тексты («Человек с керосиновой лампой» — это уже художественное произведение по мотивам антиутопии Кампанеллы, «Девочка и Тигруша»…), продолжал собирать по крупицам тексты Хармса (в 1975 году нам удалось поехать в Ленинград к подруге моей мамы, которая работала секретарем Союза писателей и смогла отыскать хранителей архивов Даниила Ивановича. Результатом наших встреч стал большой сборник в самиздате и два юбилейных вечера в Москве)».
Довольно скоро эти неформальные встречи и сборники «Воскресенья» попали в поле зрения КГБ. Осенью 1976 года Абрамкина вызвали для профилактической беседы, под угрозой увольнения его научного руководителя заставили написать заявление из «почтового ящика» по собственному желанию. До тюрьмы оставалось всего три года.
Весной 1978 года вышел первый номер самиздатского журнала «Поиски», в который перекочевали тексты из закрытого уже из-за преследований сборника «Воскресения». <…> В журнале печатались Владимир Войнович, Юрий Домбровский, Григорий Померанц и многие другие. Пока информация о «Поисках» не появилась на Западе, КГБ не трогал редакцию, но стоило только Петру Егидесу и Юрию Гримму (члены редколлегии «Поисков») дать интервью радио «Немецкая волна», как КГБ вплотную занялся создателями журнала. В апреле 1979-го Абрамкина вызвали в Московскую прокуратуру и предупредили, что, если выйдет следующий номер журнала, его арестуют.
Фото из личного архива семьи Абрамкиных
На редколлегии он объявил: «Даже если б мне расстрелом угрожали — какая разница. Мы не из их угроз должны исходить, а из нашего долга…» Его арестовали через девять месяцев, 4 декабря 1979 года. В одном из интервью, которое он дал через двадцать лет после ареста, Абрамкин вспоминал, как представлял последствия ареста: «Будет тяжело, будут страдания, разлука с женой, детьми, близкими друзьями», но «вот то, что тюрьма — совсем другой мир… загробный мир» — этого он себе тогда представить не мог. В начале срока, еще в СИЗО, он объявлял голодовки, его сажали в карцер, он бунтовал. Уже выйдя на волю, он сравнивал свой тюремный опыт не с шаламовским или солженицынским. По ощущениям ближе всего был «Мертвый дом» Достоевского. Ощущение тюрьмы для Абрамкина — это и сумасшедший дом, и хаос, и космос. Он подробно говорит об этом в тех интервью и текстах, которые вы найдете в этой книге.
Первый срок — три года колонии общего режима по статье 190-прим («распространение клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй»).
Сидел на Алтае. За два дня до конца срока против Абрамкина возбудили новое дело: за то, что передавал на волю информацию о нарушении прав человека. Второй срок отбывал в Красноярском крае — уже в зоне строгого режима. Там заразился туберкулезом.
Абрамкин никогда не жаловался. <…>
Освободился Абрамкин из лагеря в 1985 году и жил в деревне под надзором, работая в школе для умственно отсталых детей. Оценивая себя после шести лет изоляции, он говорил, что вышел из лагеря совсем другим человеком, с ощущением, что «сломать могут любого и если не сломали, то, значит, не хотели».
Постепенно отчаянное, полудепрессивное состояние сменилось уверенностью, что эту ситуацию и тюремную систему надо менять. И Абрамкин начал менять.
Я помню наши разговоры после посещения французских тюрем, которые, конечно, были совершенно не идеальны и по бытовым условиям, и по скученности, и по мрачности — некоторые из них располагались в старых зданиях, уже малоприспособленных к жизни, но Абрамкин отмечал и замечал, чем глубинно отличались эти тюрьмы от советских и позднее — от российских: тюремный персонал не ставил своей задачей унижение заключенных. Французские вертухаи понимали свое служение в этих «мертвых домах» как обеспечение изоляции для тех, кого суды посчитали преступниками. Тюрьма в их понимании была для арестантов не местом исправления, а всего лишь временным пристанищем, но они не «списывали этих людей со счетов»; уже в тюрьме заходила речь о ресоциализации после освобождения, и эта тема была Абрамкину очень важна и интересна. Он первым из российских правозащитников начал говорить о необходимости адаптации заключенных после выхода на волю.
С женой и сыном. Фото из архива семьи Абрамкиных
Но вот мы добрались до главного вопроса: почему же я назвала Абрамкина «романтиком тюрьмы»? Что это значит? Кто-то решит, что он романтизировал тюрьму и арестантские порядки. Но это не так. Правда, что Валера много говорил и писал о тюремной субкультуре, об арестантских законах, но он знал им цену, нисколько их не идеализируя, и судил о них вполне трезво. Его занимали тюремные авторитеты, некоторых из них он встречал на зоне: «Вор в законе — это, как правило, по натуре человек-аскет. Ему вроде бы не так трудно, как нам. Я помню такой эпизод. Мы сидим в ШИЗО (а раньше в ШИЗО кормили через день, там испытываешь постоянный голод), и вот дают хлеб. Самый авторитетный зэк — «правильный блатной» — первый разламывает эту пайку. Всегда хочется взять горбушку, я по себе знаю, но он брал самый маленький кусок».
С тех пор ситуация в тюрьме во многом изменилась, и, судя по тому, что мы слышим от сегодняшних сидельцев, такой в чем-то романтический образ тюремных авторитетов, описываемый Абрамкиным, тоже поменялся. Интересно, что бы сказал Валера о них сегодня? Считал бы он так же, как двадцать лет назад, что только зэковский порядок в отличие от порядка, установленного тюремной администрацией, позволяет арестанту сохранить себя как личность? Или критиковал бы своих прежних героев за то, что они стали ближе к тюремщикам, чем раньше? Бог весть.
Абрамкин был не только романтиком, но и философом тюрьмы, он много размышлял о том, как там все должно быть устроено, и не только с материальной точки зрения, но и с точки зрения внутренней жизни, с точки зрения традиционной культуры. Его размышления на эту тему будут полезны и сегодняшним исследователям тюрьмы, и всем тем, кто интересуется, как устроен этот закрытый мир, где, по мере того как государство из демократического превращается в авторитарное и тоталитарное, оказывается все больше людей, которые, казалось бы, ни в коем случае не должны были там оказаться.
Но, конечно, главной заботой Абрамкина была не только тюремная субкультура. Его прежде всего интересовало, как реформировать тюрьму. Он был великим гуманистом, и в этом смысле он тюрьму романтизировал, считая, что в этом для многих проклятом месте на земле можно установить справедливые порядки.
В девяностых годах и вплоть до середины двухтысячных Общественный центр содействия реформе уголовного правосудия, созданный Абрамкиным, тесно сотрудничал с законодателями. Сам Абрамкин участвовал в разработке и продвижении многих важных законов для гуманизации тюремной системы. Ему удалось добиться, чтобы по некоторым статьям Уголовного кодекса были снижены сроки наказания. Абрамкин считал, что после трех с половиной лет заключения психика арестанта необратимо меняется, поэтому суды должны давать больше трех лет только в случае действительно опасных для общества преступлений.
Еще одна из постоянных и любимых его тем: тема сокращения тюремного населения. В 1991 году число заключенных в России составляло около миллиона человек.
Сегодня тюремное население сократилось почти вдвое. Нельзя сказать, что это напрямую заслуга Абрамкина, но, если почитать его старые тексты, видно, что именно его идеи законодатели и тюремные практики взяли на вооружение.
Главная идея Абрамкина — его «лозунг» «Вернуть тюрьму народу». <…> Он говорил об открытости тюрьмы для представителей гражданского общества, считая, что тюрьма не должна существовать сама по себе, в вакууме. В тюрьму должны приходить волонтеры, которые могли бы отслеживать нарушения прав заключенных и с ними бороться.
Эта идея была воплощена в законе «Об общественном контроле», принятом в 2008 году. В соответствии с этим законом и были образованы Общественные наблюдательные комиссии, члены которых получили право посещать СИЗО и колонии. Встраиванию тюрьмы в жизнь российского общества была посвящена и знаменитая еженедельная радиопередача «Облака», которая выходила на радио «Россия» 25 лет и была закрыта в 2016 году. Идея радиопередачи пришла Абрамкину в голову в последние месяцы его срока в Красноярском крае, когда он сидел в одиночке. Он понимал: надо придумать такую программу, которая стала бы «ниточкой, связывающей арестанта с вольным миром».
Валерий Абрамкин в одной из российских колоний. Фото из личного архива семьи Абрамкиных
Передача была необыкновенно популярна у заключенных и их родных, для многих она стала настоящей отдушиной, о ней знали во многих колониях. Абрамкину приходили письма. Восстановление связей между тюрьмой и волей, участие гражданского общества в жизни заключенных — это то самое «возвращение тюрьмы народу», воспитание милосердия и сострадания к узникам, которое было напрочь утрачено в Советском Союзе и отсутствует в теперешней России.
И в этом смысле Абрамкин, конечно же, продолжал миссию доктора Гааза, которого он очень любил и почитал.
В отношениях с властями Абрамкин придерживался тех же взглядов, что и его кумир: «Доктор Гааз как-то сказал: «Становиться на колени перед власть имущими не стыдно». Не стыдно, если ты просишь не за себя, а за человека бедствующего, униженного, страдающего. За себя же просить (выгадывать, «презентоваться» и т. п.) стыдно и стоя на ногах или на постаменте собственного тщеславия».
Но правозащитником Абрамкин себя не считал: «Надеюсь, что я принадлежу к некоему «правильному» (это на тюремном языке) сообществу, в котором и Андрей Дмитриевич, и Юрий Орлов, и Сергей Адамович (_Ковалев_. — **З.С.**), и доктор Гааз, и Серафим Саровский (вместе с житийным «медведем»), и доктор Януш Корчак…»
А еще Абрамкин был поэтом.
Вот мои любимые абрамкинские стихи.
Они не только про тюрьму.
Они — про надежду.
Написаны осенью 1976 года и посвящены поэту Вере Матвеевой.
_Закроем все окна и стекла заклеим бумагой.
Гуашь разведем. Нарисуем на первом стекле
Весеннее солнце, косой горизонт за оврагом,
Пушистое облако, речку и лес вдалеке.
Зеленым узором закроем второе окошко —
Пусть ветви деревьев свисают до самой земли;
Раздвинем траву, проведем голубую дорожку
До серой скамейки под кронами стареньких лип.
А в третьем окне будет озеро. Белым туманом
Прикроем от холода тело дрожащей воды
И в зыбком тумане едва различимым оставим
Свет дома на сваях и след ошалевшей звезды.
Закончим работу, а после за чаем остывшим
Распутаем сетку давно позабытых дорог
И даже не вздрогнем, когда за спиною услышим,
Как грохнет по двери железом обитый сапог.
Потом, ничего не оставив от нашей работы,
Совсем не от водки, скорей от погрома пьяны,
Они не увидят за окнами черных решеток,
Они не увидят за окнами серой стены.
За нашими окнами будет весеннее солнце
И домик на сваях в тумане у самой воды.
За нашими окнами вспыхнет веселое солнце,
Дорожка, скамейка и свет догоревшей звезды.
И, сжав до предела свои побелевшие крылья,
Мы бросимся вниз и взорвемся у самой земли.
И станет понятно, зачем мы все окна закрыли,
Заклеили стекла бумагой, гуашь развели._
Обложка книги о Валерии Абрамкине
P.S.
Книгу можно найти в книжном магазине «Фаланстер» и в Центре содействия реформе уголовного правосудия.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»