Комментарий · Культура

Куда поедет черная карета

В РАМТе премьера «Горе от ума» — актуального спектакля про комплот людей, притертых к кормушкам, и герое, бросающем вызов подлости века

Марина Токарева , обозреватель
Фото: Мария Моисеева

Карета — единственное, что помнит большинство читателей об этой пьесе, — уже здесь. В глубине сцены. И когда прозвучит знаменитая фраза финала («Карету мне, карету!»), она лишь слегка развернется. 

Но перед тем еще многое произойдет в этой черной клетке на колесах, символе тесного, неповоротливого мира. 

Чацкий — Максим Керин. Современный человек: высокий, стройный, сегодня бы сказали — «крутой и стильный», два столетия назад — соmmе il faut. Он явится и сразу станет с радостным недоверием вглядываться в Софью: неужто эта красавица — та девочка, с которой он вырос? В черной шинели и высоких ботинках, с небрежной метой внутренней свободы, его легко представить в любом из нынешних знаковых мест столицы — в кофейне, Гоголь-центре, на площади, в автозаке. 

Но! «…от остальных он отличался необыкновенной нравственно-духовной возбудительностью… Его разговор и даже одно его присутствие действовали на других, как действует шпора на благородную лошадь. При нем как-то неловко было отдаваться ежедневной пошлости… уж не алмазом ли проведен он по стеклу?» Портрет грибоедовского героя? Нет, это Мандельштам написал про Чаадаева. 

Максим Керин в роли Чацкого. Фото: Мария Моисеева

Такого Чацкого играет Керин. Особенного, отдельного. Режиссер дает ему выразительные «высотные» мизансцены: в ложах над залом, над толпой, над отвергающей его российской почвой, на лестнице.

Этот Чацкий, на линючем, как некогда припечатал Герцен, и тяжелом фоне московской знати — как открытый огонь: гудит на ветру, обжигает.

Поначалу везде принят, встречает бывших приятелей, разговаривает и пьет с ними, но они давно сделались частью ритуала, в который ему не войти. Не всякий ум причиняет горе, лишь высокий, страдающий устройством бытия, как гамлетовский, или общества и среды, как ум Чацкого. Он и идет у Бородина как бы путем датского одиночки, оставаясь при этом веселым, дружеским, блестящим. 

Один из известных парадоксов пьесы: как умный человек мог полюбить девицу, влюбленную в глупца? Как мог не понять, что за прелестным личиком — такое простое существо? Впрочем, Керин играет не опыт ума, а его молодое кипение, ошибки, иллюзии, самолюбивую рябь. Он тот, кто жить торопится и чувствовать спешит, в ком жизнь сердца поначалу идет параллельно интеллекту. 

Софья Ирины Таранник — отнюдь не голубая героиня. Белокурая, изящная, порывистые движения, задиристые кудри — она привычно лжет отцу и в пылкой искренности друга детства не видит притягательности. Ее влечет ленивая чувственность Молчалина, его галантерейная заурядность, а яркость Чацкого раздражает. Молчалин упал, ушибся, она кричит, теряет голову. Чацкий подхватывает ее на руки, приводит в чувство… и начинает понимать. 

А Софья все сильнее томится его присутствием. Как избавиться от слишком пристального взгляда, от ненужной любви, от беспощадной объективности монологов? Еще и Москвой он недоволен! И вдруг «средь шумного бала» останавливается, осененная мыслью. Вот же решение: объявить его сумасшедшим! Она первая запускает губительный слух и ломает хребет событий. 

Пусть Чацкий вихрем кружит княжну за княжной, пусть сердится и шутит, он беззащитен! Жесткий трагифарсовый миг. Весть завладевает публикой, порхает от одного к другому, становится публичным диагнозом, и — вот он, такой знакомый приговор: «давно бы запереть пора»! 

Все, что дальше произойдет с героиней, уже неважно. Таранник играет любовные открытия финала словно бы в растерянности, почти отсутствуя. 

И другие . Шесть княжон художник спектакля одел в меховые палантины, гламурные, как униформа рублевских девиц. Скалозуб (Александр Рагулин), упертый силовик с манерами в мундире, вольготно сидит на длиннющем диване, хозяин притиснут в углу. 

Фото: Мария Моисеева

Горничная Лиза (Дарья Семенова), вторая героиня: у нее шашни с барином, амуры с Молчалиным, страсти с буфетчиком Петрушей (на коньках); она тут ловкая служанка европейских комедий и пружина интриг, у нее то и дело из разреза платья выскальзывает голая длинная нога. 

Молчалин Даниила Шперлинга хорош собой, и тут решение: не его безликость, а смазливое лицо прежде всего видит Софья. Пусть не богат словами, но именно такого — высокого, видного, заучившего науку угождать (и каждый миг готового к предательству) — она полюбила без памяти. 

Фамусова играет Алексей Веселкин: плоть от плоти среды, приспособляемость в генах, неуловимо быстро становится на сторону большинства. 

Из большинства же выпадают два персонажа — Репетилов (Дмитрий Кривощапов) и колоритная Хлестова Нины Дворжецкой. Музей фигур, в которых с изумлением узнаешь некоторых современников, а хтоническую топь Бородин делает главным фоном происходящего. 

Бенедиктов — сценограф и соавтор легкого дыхания спектакля, невесомости его метафор. На сцене все движется без усилий — колонны, диван, прямоугольные арки, выстроенные сценографом. Арки будут сдвигаться, теснить героев, превращаться в альков, в бальный зал. Легкие и несокрушимые, они обозначат границы герметичного мирка, куда попадает Чацкий. Лестница вниз — в начале спектакля: по ней он спустится к Софье. Лестница вверх— в финале, когда он взбежит прочь от разлада с миром, от толпы к одиночеству. Совсем просто и вместе с тем объемно: Бородин и Бенедиктов вместе преодолели груз прошлого пьесы, множество прочтений и привычного пафоса. 

Язык . Трудно — казалось, практически невозможно — разговаривать репликами, знакомыми со школьного детства. Но речь, которой сам Пушкин предсказал долголетие, присвоена артистами естественно, язык Грибоедова живет и побеждает зал. И в нем особенно различаешь то, что укрупнено оптикой времени: «нынче любят бессловесных», «поподличать», «читать — а после «хвать», «великолепны сооружены палаты!» и так далее. 

Бородин — особая фигура на фоне театральной жизни столицы. Несгибаемого достоинства и самостоянья. Старую пьесу ставит и для тиктокеров, и для их родителей. «Горе от ума» на сцене РАМТа — почти как свежий номер газеты, монологи главного героя прерываются аплодисментами и возгласами зала. И вся неразрешимая за двести лет проблематика обостряется на глазах публики. 

Когда-то давно Бородин уже исследовал подобный конфликт— столкновение угрюмых недоверчивых лавочников и мечты; пошлой нормы, не приемлющей «другого» и «других». Здесь это еще острее, чем в «Алых парусах»: комплот людей, притертых к кормушкам, — и герой, бросающий вызов подлости века. Как жить тому, кто не способен заключить с ним конвенцию, — об этом спектакль. 

«Как жить?» — всегда заново решает герой русской литературы. И Бородин не устает ставить этот вопрос. Пристально наблюдая, как его актуализируют наши дни. 

Спектакль из-за эпидемии был отложен почти на год. Никто не мог предугадать, как усилит его реальность. Но мощная режиссура вычленяет типическое. 

Кто был прототипом Чацкого, по-прежнему спорно. Но дело не в академических догадках — дело в поразительной череде горестных русских умников, обживавших свой колючий век с помощью слога. Баратынский, Вяземский, Кюхельбеккер, сам Грибоедов, Чаадаев (объявлен сумасшедшим в 1836-м, через 12 лет после того, как нервное перо Грибоедова поставило точку. Сюжет литературы растворился в сюжете судьбы). Многие, многие тени висят над плечом Чацкого. 

Участь его за двести лет примерял на себя не один соплеменник. 

Но куда сегодня может направиться этот «сюда я больше не ездок», где в мире есть ему уголок? В каком направлении прямо сейчас отвезет его черная карета? 

И с кем весь спектакль говорит Чацкий? К кому обращены его блистательные речи, обмолвки, шутки? Кому адресован холодный скепсис и жаркий гнев? Софье, окружающим? 

Воздуху эпохи. 

Пьеса написана за год до восстания декабристов. Спектакль вышел в февральские дни, когда Москва пережила беспрецедентный взрыв насилия. И этот Чацкий внутренним слухом слышит то, о чем в историческом позавчера поэт сказал: «Я знаю, что дальше молчание, поэтому поговорим».