«Только что у тебя был дом, а теперь нет даже пары туфель»

Марина — армянка из Карабаха, родилась в Степанакерте, ходила там в школу, окончила институт. И у них в семье, и вокруг все говорили по-русски, так было заведено в Советском Союзе. Армянский язык Марина осваивала уже взрослой. Но с тех пор прошло больше 30 лет, и сейчас в ее безупречном русском есть акцент.

— Твой язык — это тот, на котором ты думаешь, а я много лет думаю на армянском, — улыбается Марина.

Мы медленно идем по узкой дорожке в элитном квартале на окраине Еревана. Это «частный сектор», застроенный дворцами немыслимой красоты. У одного дворца переполненная уличная помойка стоит прямо под окнами. Тротуаров нет, и мы с Мариной жмемся к заборам дворцов, а мимо ездят автомобили под стать домам. Камни с разбитой дороги летят в нас из-под сверкающих колес.

— Эти люди не понимают, как это все бессмысленно, — останавливается Марина, чтобы перевести дух. — Пара снарядов — и вчера у тебя был дом полная чаша, а сегодня нет даже пары туфель.

Некоторые дворцы здесь еще в стадии постройки, и из-за грохота я время от времени перестаю слышать Марину. Выйти из этого заповедника некуда — квартал ограничен шумными проспектами, где продаются шины и моторное масло, несутся грузовики, а друг друга совсем не слышно. Зайти кофе выпить здесь тоже некуда. На проспекте стоит хостел, в котором живут Марина с невесткой и внуком и другие беженцы из Степанакерта. При них Марина разговаривать не хочет, поэтому и в номер меня не зовет.

Она очень красивая женщина. И скоро тридцать лет, как она не фотографируется. Даже с учениками, которым рассказывает об истории армянской церкви. Какой смысл хранить фотокарточки, если наверняка потеряешь все, что попадет в кадр?

— Я прошу прощения, — смущенно улыбается Марина. — Вот все, что на мне, — это все, что у меня есть.

Она наклоняется, чтоб оттереть с полы сиреневого пуховика невидимую грязь. Поправляет на шее серый платок, его длинная бахрома прикрывает черную кофту. Одежду ей уже в Ереване принесли незнакомые люди.

— Просто армяне, — говорит она. — Мы смогли немного прийти в себя благодаря их теплу.

Из Степанакерта Марина бежала в пижаме и босиком с маленьким внуком на руках. Невестка долго не понимала, куда свекровь подорвалась с утра пораньше, пока прямо на ее глазах не посыпалась стена соседнего дома.

— Мы-то со времен Сумгаита ко всему готовы, — останавливается Марина и смотрит куда-то в одну точку. — А молодые — они ж толком не видели ничего.

Дом, оставленный в Степанакерте, у нее действительно четвертый. В первый раз она потеряла все в феврале 1988 года в Сумгаите.

— Я вышла замуж в 1987 году и из Степанакерта приехала жить к мужу в Сумгаит, — рассказывает Марина. — Муж, его звали Эдуард, сам был сумгаитский, школу там окончил. И друзья у него были всех национальностей, азербайджанцев среди них было много. Никто об этом не думал. Муж, хоть и был армянином, свободно говорил на азербайджанском. У его семьи была трехкомнатная квартира в центре города. Я тоже подружилась с соседями-азербайджанцами. Мы успели там пожить полгода. Потом началось… Это было не просто страшно. Это было неожиданно, непонятно, даже не знаю, какое слово подобрать. Живешь ты себе спокойно — и вдруг…

Сейчас уже известно, что происходило в феврале 1988 года в азербайджанском Сумгаите. Какие-то люди приехали на автобусах, жгли и громили город, врывались в дома и квартиры, искали армян.

— Резню устроили не местные, — качает головой Марина. — У погромщиков были откуда-то списки из ЖЭКов, крестами были помечены дома и квартиры, где жили армяне. Это были такие же наемники, как те, которые пришли к нам сейчас. Тот же почерк. Ничего не поменялось. А советская армия молчала. Но я хочу сказать, несмотря на то что командование было настроено против армян, я никак не ассоциирую это ни с русским народом, ни с азербайджанским.

Сумгаитские азербайджанцы прятали армян. Марина с мужем забежали в подвал дома соседа Тофика.

К себе домой они так и не вернулись, бежали в Степанакерт, оставив в Сумгаите все вещи и документы. Резня продолжалась четыре дня.

— Тогда из города бежали не только армяне, бежали наши друзья и соседи-азербайджанцы, — продолжает Марина. — Тофик уехал с женой в Волгоград, не смог оставаться в Сумгаите. Он звонил мне потом, со слезами просил прощения, говорил: ты же знаешь, это не мы. Я и сейчас говорю детям на уроках: азербайджанский народ нам не враг.

Из дома родителей Марины в Степанакерте они переехали в крохотную однокомнатную квартиру, которую сумели купить в кооперативе. Вкалывали, чтобы выплачивать долги. В 1988 году у них родился старший сын, в 1990-м — младший. В 1992-м началась война в Карабахе, и не стало их второго дома.

— В наш дом попало шесть снарядов, его весь разрушило «Градом», — вспоминает Марина. — У сына до сих пор шрам от осколка.

В январе 1992 года Эдуард пошел в ополчение воевать за Карабах. Марина с детьми перебрались к его родителям в горы.

Снаряды, разрушившие их дом, прилетели из города Ходжалы, азербайджанские силы оттуда обстреливали Степанакерт. Потом в Ходжалы вошли армянские военные. Во время массовых убийств азербайджанцев, которые потом назовут ходжалинской резней, там был и Эдуард.

— Муж служил под началом Аркадия Тер-Тадевосяна, которого называли Коммандос, в его отряде добровольцев, — рассказывает Марина. — А дом родителей мужа, где мы жили, находился довольно далеко от города. Вдруг ночью — стук в дверь. Мы перепугались, но за дверью был муж. Ноги все в крови. Он шел пешком много километров, потому что у них погибла целая рота, и он хотел сказать нам, что жив, и сразу вернуться. Но была и вторая причина. Муж рассказал, что вошел в один дом в Ходажлы и там увидел ребенка. Тот лежал в точно такой же кроватке, как была у нашего Андрейки. В советское время они же все были типовые. И ребенку годика полтора — как нашему. Вокруг стреляют. Видимо, все в панике выбежали, а ребенка забыли. У мужа было что-то типа бронежилета, я сама пошила его из брезента, вставила какие-то пластины. Под этот бронежилет муж спрятал малыша, вынес его из боя и отдал медсестре Зухре.

Утром, продолжает Марина, муж посадил ее на осла — и они пошли забирать ребенка.

— Нашли его в Степанакерте, — вспоминает она. — Там, в подвалах бывших азербайджанских казарм, армяне спрятали азербайджанцев, которых вывезли из Ходжалы. И там же нашлась мать этого ребенка, она прибежала к нам, держа его на руках. Муж позвонил в Баку и договорился с отцом этой женщины, что тот придет за дочерью и внуком в Аскеран. Там обменивались пленными, и была одна незаминированная тропинка.

Потом семья Акопян перебралась в Шуши, там ей разрешили занять заброшенный дом.

— Кругом развалины и обгорелые дома, муж на войне, а я одна с двумя маленькими детьми, — вспоминает Марина. — Воды нет — надо таскать издалека. Кругом смерть, а тебе надо жить, улыбаться детям и что-то готовить им на костре, потому что по-другому никак.

Этот дом тоже разнесло снарядами. А в мае 1992 года Эдуард погиб возле села Горадиз. Его похоронили в Степанакерте в братской могиле возле здания школы, где когда-то училась Марина.

— Мне потом только рассказали, чем занимался мой муж на войне, — продолжает она. — Он был в диверсионной группе. И у них был парень из Еревана — 14 лет. Он сбежал из дома, чтобы воевать. Муж рассказывал, что опекал его, как будто это его ребенок. И как-то мальчишка выбежал вперед, а азербайджанцы били из дзотов. Его ранило. Муж высокий был, под два метра, он пошел вытаскивать этого ребенка. Так их обоих потом и похоронили.

Потом погибла мама Марины, военврач. Она организовывала работу госпиталей, и однажды во время обстрела у нее не выдержало сердце. И мама, и муж похоронены в Степанакерте, и все эти годы Марина знала, что никуда от их могил не уедет.

Ее старший сын, родившийся в 1988 году, с детства болел, потом уехал из Арцаха в Москву, окончил университет, живет в России. Младший работал оперативником в степанакертском угрозыске, а когда началась эта война, пошел в ополчение.

— Я днем и ночью просила Господа, чтоб оставил мне хоть его, — у Марины срывается голос. — Спасибо, Он меня услышал. Это чудо, что сын выжил в том аду, который у нас был сейчас… И ведь теперь известно, что были люди, которые заранее знали, что это будет. Но никто нас не предупредил. Столько молодых ребят ушло в небытие, причем это лучшие наши ребята. Они делали невозможное — и все равно погибали. Можно ведь было остановить это. Если вы знали, что все равно капитулируете, то почему не сделали этого сразу?

Сейчас внуку Марины год и два месяца — почти столько же, сколько было младшему сыну, когда началась первая карабахская война. Когда за окнами загрохотало, он спал.

— Я услышала эти звуки из прошлого и не задумываясь побежала к внуку, — рассказывает Марина. — Невестка не понимала, почему я паникую, говорила, что наверняка кто-то петарды запускает. А я знала, что нет времени что-то ей объяснять. Как была в пижаме и босиком — так схватила ребенка, закутала в одеяло и бежала, понимая, что за сыном-то и она побежит. В доме шесть этажей — и почти в каждой семье был малыш. И старики бежали, кто в чем, в подвал, а молодые не понимали, что происходит. Паники не было, но дети испугались. Потом снаряд попал в соседний дом. И вот так, кто в пижамах, кто в трусах, мы бежали из города. Я даже паспорт захватить не успела. Теперь говорю: ну вот она я — да, без паспорта, уж извините, что живая.

Два дня они прожили в деревне под Степанакертом, у родителей невестки Инны. Там было еще страшнее, чем в городе. Воевать ушли сын Марины и отец Инны, в доме остались женщины, старая бабушка и маленький ребенок.

— Вокруг все время били, били, били эти снаряды, — зажмуривается Марина. — Над головой все время летали эти беспилотники. Ты видишь его над собой — и понимаешь, что ты совершенно беззащитен. Это было страшно. Но невестка работает в банке, и этот банк, слава богу, дал нам гостиницу в Ереване.

Банк оплачивает гостиницу своим сотрудникам, бежавшим из Арцаха. Одежду и обувь принесли волонтеры. Они же собрали для беженцев деньги. Государство не помогает этим семьям никак, об этом Марина говорит без обиды. Просто констатирует факт: государство только дает автобусы, чтобы армяне возвращались в Степанакерт. Те, кому есть куда возвращаться.

— Они нас хотят обратно отвезти, — усмехается Марина. — Вот пускай те, кто нас предал, берут своих детей и сами туда едут. Пусть они поедут в Гадрут. А нам пусть расскажут, как объяснить ребенку, что у него нет больше дома.

Мы гуляем по дорожкам в этом квартале уже второй час. За все это время Марина ни разу не заплакала, но часто останавливалась, чтобы поправить на горле платок с кистями, будто это он ее душит.

— Многие сейчас переживают то, что я пережила 28 лет назад, — выдыхает она посла паузы. — Мы живем в смутное время. Когда-нибудь мы узнаем, почему так получилось. Но в эти кошмарные дни 9 и 10 ноября нас предал наш премьер-министр. Я, конечно, вернусь в Степанакерт, у меня там муж похоронен, мать похоронена. Но не сразу, не сейчас.

Я все-таки решаюсь это произнести: в 1990-е годы из Карабаха точно так же уезжали азербайджанцы, как сейчас бегут армяне. Марина снова останавливается. На секунду мне кажется, что сейчас она просто развернется и уйдет. Но она только пожимает плечами, улыбается и снова теребит свой несчастный платок.

— Старшего сына лечила окулист — азербайджанка, — говорит она. — Эта женщина никуда не уехала, спокойно жила все эти годы в Степанакерте. Соседи у нас — муж-азербайджанец и жена-армянка. У них трое отличных пацанов, я им преподавала. Я видела, что остались все, кто хотел остаться. У нас была старенькая соседка, она уезжала — мы прощались со слезами, обнимались. Никто никого не гнал.

Марина понимает, что формально и сейчас армян из Арцаха вроде бы никто не гонит. Но люди, которые помнят Сумгаит, оставаться боятся.

Сама Марина боится только одного: что в Степанакерт придут люди, которые разрушат братскую могилу армян возле школы. Я удивляюсь: даже если приедут в Арцах жить азербайджанцы, это ведь такие же люди, как сосед Тофик, прятавший семью Марины от погромщиков. Как окулист, лечившая сына. Мне не понять, отчего их надо бояться.

— Я видела, как это бывает, это не зависит от национальности, — опускает глаза Марина. — После первой войны в Степанакерт начали приезжать армяне — необустроенные, разношерстные, не нашедшие себя дома. Может быть, даже криминал. Так всегда происходит. Какой нормальный благополучный человек оставит свой дом и сорвется на новое место? То же самое будет и теперь: из Азербайджана в Арцах поедут люди, которым сейчас дома нет места. Как мы будем жить рядом с ними? Я этого не знаю.