Выборы, конечно, — праздник демократии, но проходят они буднично. Священный вторник даже не выходной. Да и появился он оттого, что фермерам надо было целый день добираться до избирательного участка, а воскресенье, когда другие страны проводят выборы, американцы проводили в церкви. Теперь разве что с работы отпускают на два часа, и это все. Ни шаров, ни лент, ни музыки, не говоря уже о пирожках, которыми, говорят, избирателей баловала советская власть.

На нашей стороне Гудзона голосование всегда, но не этот раз, проходит в тесном и душном зале старой мэрии. На стенах висят портреты отцов города со дня основания. За сто лет они постарели больше его. Солидные бородатые мужчины со строгими глазами, они смотрят на нас сурово, как со страниц учебника. Зато улыбчивы стражи демократии. Сплошь пенсионеры, они радуются каждому избирателю, особенно новичку. Таких приветствуют как адептов культа республики: смена пришла.

Радушие не отменяет, а утрирует строгость процедуры. Преувеличено внимательно пенсионеры ищут меня в своих фолиантах, сличают подпись, проверяют документы — несмотря на то, что мы живем по соседству и четверть века каждое утро здороваемся. Ритуальные пляски вокруг избирателя быстро кончаются. Вас провожают к потертой избирательной машине, задергивают шторку, оставив в одиночестве справлять демократическую повинность. Поскольку я заранее знаю, за кого голосовать, все кончается быстро и безболезненно.

Бывают, впрочем, и другие, более эмоциональные выборы, вроде тех, когда мы впервые проголосовали за Обаму. В этом не было ничего странного: наш городок издавна примыкал к демократам. Но в тот раз в президенты избрали чернокожего кандидата, и все немножко гордились широтой и непредвзятостью своих взглядов. Мы даже друг другу похлопали, невольно раскрывая тайну голосования.

Это действительно был значительный рубеж, в котором я до сих пор вижу завидный пример расового дальтонизма: нет черных и белых президентов, есть только достойные и не очень. К культуре, кстати, это тоже относится, и я отказываюсь признавать чье-либо право на процентную норму. Обама ничем особенным не провинился, но мне он вышел боком. Узнав, за кого я голосовал, многие мои читатели перестали ими быть.

В другие памятные выборы вмешался ураган Сэнди, оставивший наш город без электричества. Мы голосовали там, где работали запасные генераторы: в гараже пожарной охраны. Мне даже понравилось. На стенах висели плакаты с красавицами и культуристами, по углам распиханы штанги, а отмытые до блеска пожарные машины выгнали во двор, где я ими восхищался по старой памяти (студентом я прослужил два года в пожарке).

Остальные сознательно, невзирая на риск заразиться ковидом, предпочли — где под дождем, где в жару, а где и в мороз — стоять в очереди. И я понимаю — почему.

Искусство очереди Америке мало знакомо. Даже безработные ждут бесплатные пайки, сидя в автомобилях.

Такая очередь разительно отличается от наших очередей, которые бывали не только мукой, но и приметой духовной жажды двух поколений. Родители передали нам опыт охоты на подписные издания классиков, за которыми они, а потом и мы стояли ночами. У меня до сих пор хранится семитомник Гоголя, стоивший мне бессонной и веселой ночи. Этот своеобразный интеллектуальный рамадан оправдывала любовь к просвещению — книги от этого становились ближе и дороже. К тому же в ночных очередях покупатели находили среди подвижников друзей и любовников.

В Америке до этого вторника я, разумеется, ничего подобного не видел. Очереди здесь встречаются там, где бездарно орудуют власти — будь то выдача водительских прав или пособий по безработице. Вчера, однако, люди, стоявшие иногда по четыре часа, чтобы отдать свой голос, не роптали. Напротив, вокруг очереди мерещилась аура, как писали раньше газеты, «глубокого внутреннего удовлетворения». Все знали, что в наших, всегда выбирающих демократов краях, их голос ничего не изменит, но каждый чувствовал, что это испытание изменит их собственную судьбу.

Возможно, поэтому избиратели, стоя на положенном двухметровом расстоянии, время от времени пускались в пляс. Такого я за 40 лет в Америке точно не видел.

С другой — мрачной — стороны, дорогие магазины заколачивали витрины фанерой, боясь, что чем бы ни кончились выборы, найдутся те, кто сочтет исход хорошим поводом для погромов. Пока, к счастью, обошлось, и день выборов прошел без серьезных инцидентов.

Для многих заветный вторник начался задолго до рассвета, когда выстроились первые очереди к избирательным участкам. Переждав утреннюю толпу, которая торопилась проголосовать по пути на службу, я вошел в огромный спортивный зал, где в этом году вальяжно, чтобы соблюсти безопасную дистанцию, расположились избирательные машины и столы наблюдателей. Они, в масках и перчатках, требовали, чтобы мы расписывались принесенными с собой ручками. Завершив торжественную, но до обидного скоротечную процедуру, я приступил к главному — ожиданию.

День выборов напоминает канун Нового года. Все уже готово: елка украшена, салат нарезан, шампанское в холодильнике. Но ночь еще далеко, и день тянется — бесцельный, не важный, бесконечный. Не в силах заняться ни трудом, ни досугом, ты ждешь вечера, когда с закрытием участков начинается главное: подсчет голосов.

На экранах телевизоров мелькают цифры, которые отдают победу то одному, то другому кандидату. Новости, как контрастный душ: то леденят, то ошпаривают зрителя. И хуже всего, что этому все еще нет конца.

Классический газетный штамп гласит: «Наутро мы проснулись в другой стране». Беда в том, что сегодня мы проснулись в той же. Выборы не изменили статус-кво. Чем бы они ни кончились, Америка по-прежнему разделена на две части. Насколько одна больше другой — сейчас решают счетные комиссии, столкнувшиеся с невиданном наплывом пришедших по почте бюллетеней.

Простой демократии — обратная сторона ее успеха: беспрецедентная, во всяком случае, за последние сто лет, явка избирателей. Обычно в Америке голосуют от одной до двух третей имеющих на то право. Одним лень, другие не верят любому правительству, третьи — их больше всего — ненавидят кандидатов.

— Чума на оба ваши дома, — говорят они, а потом удивляются, что чума уже здесь.

Но в этом году безразличных осталось куда меньше, чем всегда.

Каждый отвечает на него по своей вере, но теперь уже бесспорно одно. Трамп — безусловно, харизматическая личность, если импичмент, 279 дней гольфа, четверть миллиона умерших от вируса и 20 000 лживых, ложных и неверных высказываний не помешали за него отдать те голоса, которые сейчас истерически считают.

Когда я пишу эти строчки, еще никто (кроме, разумеется, Трампа, заранее и беззаконно заявившего о победе) не знает имя президента. Но так или иначе нам предстоит и следующие четыре года жить в двух Америках, каждая из которых не выносит другую. Примириться с этим можно лишь тогда, когда мы научимся не пускать политику за порог гостиной, столовой, спальни. Недавно я с радостью узнал, что каждый десятый брак в Америке — разнопартийный.

Как, спрашивается, им ужиться?

Молодым, говорит статистика, — никак, а опытным — вынести политику за скобки любви, терпения и привычки.