Когда Трамп назвал Нью-Йорк «городом призраков», я решил с ними познакомиться и сел на велосипед. «Во дни сомнений, во дни тяжких раздумий» он один мне поддержка и опора. Уже потому, что сверху лучше видно, и никто не вмешивается в свидание с любимым городом, попавшим в беду.

Из газет я знаю, что Нью-Йорк пребывает в агонии. Похоронив 33 тысячи умерших от вируса, потеряв миллион рабочих мест, впав в труднейший бюджетный кризис, город оказался на дне, но по нему не скажешь.

Почав Манхэттен с севера, я выехал на Бродвей и тут же обнаружил двухэтажный секс-шоп, прикрывшийся названием «Романтическое депо» и предлагавший 100 000 объектов, не вмещающихся в мои фантазии.

— Характерно, — с радостью отметил я, — театры закрыли до весны, оперу — до осени, но эрос никто не отменял.

Дальше начинался и не кончался Централ-парк. Раскинувшийся на полсотни кварталов, он раньше представлял оазис среди городской суеты, а теперь, когда ее заметно поубавилось, стал тем, чем задумывался: зоной веселья и отдыха. Продуваемое убежище от карантина, парк зазвучал, как никогда. На большой поляне расположились кришнаиты. Им подпевали посторонние, быстро выучившие нехитрые, но священные слова: «Хари Кришна, Кришна хари». Под мостом, где акустика лучше, пела арию безработная дива. Другой мост оккупировал бездомный, сохранивший от прошлой жизни саксофон и веру в щедрость прохожих. На перекрестке двух главных троп собрался джазовый квартет стариков, не поленившихся притащить в парк контрабас. Впрочем, я дружу с уличным музыкантом, который возит с собой концертный рояль и играет на нем мне Баха, а остальным Филипа Гласса, потому что минимализм, как рельсы, позволяет нарезать себя на любые куски, ничего не теряя в гармонии.

Вслушиваясь в концерт, в котором, как это водится в Нью-Йорке, одна музыка не перечила, а дополняла другую, я подумал о том, что мы все пресытились консервами и истосковались по живому искусству. Доехав до луга под сенью старых платанов, я в этом убедился. Целый оркестр играл довоенные шлягеры, а под них танцевали любители и профессионалы. В последних легко было узнать — по вывернутым ногам и умопомрачительным па — оставшихся без дела балерин. Они азартно отводили душу на траве и срывали овации, почище, чем в соседнем Линкольн-центре.

Я позавидовал, благоразумно не слезая с седла, и отправился в респектабельный центр города. Из-за карантина с ним произошли заметные перемены, причем к лучшему.

Нью-Йорк знаменит своими ресторанами. Здесь живут скученно, в тесноте и в обиде, зато в Манхэттене, который за все расплачивается роскошью публичного досуга. Просто выйти из дома — уже праздник: в любую улицу можно углубиться, каждой удивиться, и уж точно на всех пообедать.

Рестораны заменяют Нью-Йорку весь свет. Это — и концентрированная экзотика, и заграничный отпуск скряги, и энциклопедия чужих вкусов, и оправдание пороков мегаполиса. Тем страшнее был удар, когда рестораны закрылись. Распуганные вирусом едоки неуклюже готовили, что могли, на крохотных, неприспособленных для этого кухнях, где и холодильник был лишним. Моя знакомая славистка держала в нем книги, бумагу, скрепки и не включала, чтобы не простудиться.

Но вот вирус, покорив Нью-Йорк, оставил его в покое и двинулся дальше по Америке. Обрадованный мэр разрешил есть аl fresco, и город изменился в лице. Нью-Йорк вывернулся наизнанку. Бегло накрытые столики выбрались наружу и забили тротуары, дворы, закоулки, даже мостовую, которую кулинария отбила от машин. В одночасье центр Манхэттена стал напоминать Латинский квартал Парижа, а юг — благодаря кустам и лампочкам — Трастевере в Риме.

Преображенный город заполняла — на должном расстоянии — толпа посетителей, изголодавшихся по недомашней кухне и неопосредованному экраном общению. Все смеялись без очевидного повода. Мужчины шумно болели, следя за матчем по вынесенным на улицу телевизорам. Футбол, к сожалению, был американским.

Внешне Нью-Йорк не изменился, разве что стал еще более раскованным, во всяком случае, пока не наступили холода. Другое дело — внутри. Драма, а если угодно и трагедия, разворачивается в манхэттенских небоскребах, которые по-прежнему стоят пустыми. Лишь 10 процентов служащих вернулись к себе на работу, и не похоже, что остальных туда удастся загнать.

Что, собственно говоря, делает Нью-Йорк? Деньги. Всемирный деловой центр, он производит финансовые операции (и приторговывает бриллиантами: я и не подозревал, что они составляют главный экспорт города).

Когда-то было иначе. Нью-Йорк работал руками. Самым влиятельным был здешний профсоюз портных. Но теперь от них остался только один, бронзовый, который сидит за швейной машинкой на Седьмой авеню, до сих называющейся Модной.

В конце 1970-х я застал последний этап деиндустриализации Нью-Йорка, и это было жалким зрелищем. Бывшие цеха с огромными, чтобы сэкономить на электричестве, окнами, стояли пустыми. В них жили только наглые крысы, не боявшиеся перебегать заросшие травой улицы. Одна, которая и тогда называлась Западным Бродвеем, казалась цитатой из антиутопии: так в кино изображают опустевший мир после атомной войны.

Ротшильд — в разгар наполеоновских войн — говорил, что акции надо покупать, когда кровь еще течет по дорогам. Так и с нью-йоркской недвижимостью. Ею следуют обзаводиться, когда город находится в надире, а не в зените.

И тот самый Западный Бродвей, где мы с крысами гуляли, покроется галереями, бутиками и все теми же неизбежными и безбожно дорогими ресторанами?

При этом район Сохо не так уж сильно изменился. Просто индустриальная культура стала постиндустриальной и научилась ценить то, что предыдущая считала утилитарным и уродливым. Цеха превратились в лофты, окна — в витрины, обломки станков — в декоративные украшения.

Сорок лет назад Нью-Йорк, где каждый седьмой сидел на пособии, а у муниципальных властей не хватало денег убирать мусор, справился с кризисом, потому что он себя переосмыслил. Из города-труженика он стал городом-развлечением. Первыми в Сохо пришли художники, вроде тогда еще бедного Раушенберга. За ними потянулись буржуи «дантисты», как их называли в «Бродячей собаке». Рядом с богемой всем интересно. Там, где живет искусство, и нам хочется жить.

В конце концов, богатые выдавили бедных, художники переехали в Бруклин. Но было уже поздно. Сохо — по-прежнему самая оригинальная часть Манхэттена, куда я обязательно вожу приезжих, чтобы похвастаться предприимчивостью и непотопляемостью Нью-Йорка.

Сегодня Нью-Йорк, переживший свой зенит незадолго до пандемии, в том же положении, в каком я его застал. Опять полгорода сидит на пособии по безработице. Опять у властей нет денег, чтобы убирать мусор. И опять Нью-Йорк прощается с прошлым, только на этот раз это не заводы и фабрики, а офисы, начинявшие стоэтажные башни, которые теперь стоят пустыми, разоряя маклеров и домовладельцев.

В этой ситуации Нью-Йорку нужно провести ментальный переворот, как и в прошлый раз: город должен произвести «деофизацию». Хотя такого слова еще нет, ясно, что оно необходимо. Чтобы небоскребы опять наполнились людьми, надо офисы превратить в квартиры и заманить жильцов в город.

Сейчас это не просто. Из Нью-Йорка бегут те, кто это может себе позволить. Богатые покупают дома в горах и лесах, чаще всего — в Вермонте, который внезапно разбух от миллионеров. Это большой удар по экономике — некому платить налоги. Но наш глупый мэр этому даже обрадовался. Де Блазио, получив город в идеальном состоянии, объявил своей целью его исправить за счет имущественного равенства.

— Мы этого почти добились, — сказал он, подсчитав сколько богачей покинули город.

Мне это напомнило анекдот, который я впервые услышал от эмигрантов Первой волны.

— Мы боролись, — говорят большевики, — за то, чтобы не было богатых.

— А мы, — отвечали им, — за то, чтобы не было бедных.

Эта шутка станет актуальной, когда вскоре на смену этому мэру придет другой. Хорошо бы вроде Блумберга. Тот понимал, что главная ценность Нью-Йорка — сам Нью-Йорк: с его бешеной энергией, космополитической натурой, великой изворотливостью и стоической готовностью принять новое, каким бы оно ни было. До тех пор пока в Нью-Йорке интересно жить, сюда — вместо покинувших город — потянутся создатели будущего и его богатства. Фейсбук, кстати сказать, уже снял под свою штаб-квартиру огромный и роскошный бывший почтамт.

— И это значит, что Нью-Йорк возвращается, — решил я, выехав на Таймс-сквер.

На пустой площади, где обычно гуляют в густой толпе, оберегая от карманников бумажник, неоновая строка объявляла новости. Главную из них ждут с нетерпением. Это - Новый год, который отменит беды старого.

— «2021?» — прочел я, отметил тревожный вопросительный знак и поехал домой.