«По той же схеме, что у Ивана Голунова»

Наш извечный сюжет: как моряк, сходив за три моря, вернулся на родину и посмотрел на нее уже другими глазами, как за это его бросают в тюрьму. Но есть нюансы. Дело «Балтийского авангарда русского сопротивления» возбудила ФСБ 27 мая 2017 года, на следующий день прошли задержания троих человек. БАРС, по версии чекистов, готовил насильственный захват власти в регионе с последующим присоединением его к Евросоюзу и призывал к убийству президента. Моряка Сенцова взяли на четыре месяца позже, пришив его к делу как оружейника заговорщиков, — это требовалось для переквалификации экстремистского сообщества на террористическое. В процессе, однако, нитки вылезли наружу и сгнили на глазах, прокурор Анна Ефремова отказалась поддерживать выводы следствия ФСБ и ходатайствовала о повторной смене обвинения — обратно с терроризма на экстремизм.

17 апреля в Калининграде Второй Западный окружной военный суд вынес приговоры. Александру Оршулевичу (грозило пожизненное) дали 8 лет колонии общего режима, Александру Мамаеву и Игорю Иванову — 6, а Сенцову — 3 года колонии-поселения. С учетом срока, отбытого в СИЗО, Николая освободили в зале суда.

4 августа в Балтийский горсуд поступил его иск к российскому государству о реабилитации.

— Что давало силы не идти на сделки со следствием? Вы ведь по «одиночкам» сидели, и поддержки особой извне, из России вам не было, о вас не говорили и не писали: во-первых, провинция, во-вторых, националисты, в-третьих, монархисты. Дело ваше оставалось в тени, если сравнивать с другими политическими. А держались вы (всех имею в виду, всю четверку) лучше многих других.

— К БАРСу я не имел отношения. И взгляды у меня, скорей, социал-демократические. И все об этом знали, вся активная общественная часть нашего региона. БАРС держался обособленно, да и никакой организации не было, два человека и священник, остальные так — приятельствующие, чем-то заинтересовавшиеся. Когда меня арестовали (27 сентября 2017-го), я не понимал, что происходит, думал, сейчас будет допрос, и меня отпустят в свете раскрывшихся деталей. Но потом, смотрю, они не хотят разбираться. Как я уже потом понял, мне назначили с самого начала роль, и что бы я ни говорил, это не интересовало никого. Меня просто не слушали, потому что правда никому была не нужна. Им нужно было то, что мне предлагали подписать, — и так все время, пока у меня не случился инсульт. После давление ослабло. И уже ни шантажировать, ни грозить сроками, чем-то катастрофичным в моей жизни они не решались.

Сперва камера карантина, потом одиночка, где я замерзал — в четырех кофтах постоянно и в теплой куртке, спустя две-три недели ОНК добилась, что меня на месяц перевели на четвертый этаж, где было значительно теплей. И вот те первые недели я ничего не понимал, у меня не было связи с окружающим миром. И осознание того, что что-то происходит, но ты не понимаешь что, знаешь только одно — это идет неотвратимо, и никто не может помочь, повлиять, висело большим таким топором над головой. Тяжело было психологически. Сам с собой разговариваешь — больше не с кем. И ты сам себя то накручиваешь и впадаешь в уныние, то все по барабану становится — мозг просто отключается, отдыхает, дает тебе отдушину. И опять начинаешь загонять себя, далее опять пофигизм наступает. Качели такие. Раскачивают психику твою.

Я тогда на это особого внимания не обратил — такое невозможно в наше время. Такое только в фильмах… Все как в параллельной вселенной происходило. И так продолжалось с января до начала марта 2018-го — на меня шло самое сильное давление, в марте был уже такой переломный момент окончательного выбора. Выставили условия, шантажировали близкими людьми, их работой, благополучием, показывали мне обманки — документы о возбуждении неких дел в отношении меня: все с целью раскачать меня психически, чтобы я пошел на то соглашение, которое требовалось следствию. Это исполняла, конечно, оперативная служба, не следователь.

Но и тот в один из моментов (при адвокате за закрытой дверью) сказал, что я смогу смягчить участь, только если пойду на досудебное соглашение, причем обязательное условие — это признание всех пунктов обвинения, всех немыслимых обвинений в вооруженном захвате власти, и очная ставка со всеми тремя фигурантами. Вот в таком случае я могу рассчитывать на скидку. Иначе — мне так и говорилось открыто — ты хоть что делай, все равно будешь осужден по максимуму. Никто тебе не поверит, и ничего ты не докажешь. А сроки будут бешеными согласно такому обвинению. Единственная для тебя возможность — сделать так, как мы говорим, и тогда ты через 4 года, может, 5 лет, окажешься дома.

Я это слушал, переваривал и в итоге понял, что это просто невозможно. Во-первых, я скажу неправду, во-вторых, оговорю себя… Думал: ну да, значит, наверное, судьба такая — мне придется сгнить в тюрьме, но делать я этого не буду, выдвинутые условия заведомо идут наперекор всем здравым человеческим качествам.

— Отдельно надо бы про историю с инсультом. Правда, что вас уже при смерти в больнице все равно в наручниках держали?

— Да, в результате всех этих перипетий, мыслей, плюс в СИЗО обстановка такая нехорошая (старое немецкое здание, поломанные коммуникации, запахи, влажность повышенная, там комариный укус будет заживать несколько месяцев, не говоря уж о других болячках) у меня случился инсульт 12 марта (2018 года. — Ред.), утром. Я не понял: застучало в затылке, пульс по всему телу пошел, потом голова поплыла и зрение начало пропадать. Камера закрутилась, закрутилась, меня начало клонить вниз… В итоге я дозвался — попасть к медикам, чтобы меня вывели. Это примерно час я сидел с включенной лампой, у меня сил не было, за меня кричать было некому, я мог только фонарь сигнальный включить. И ждал. Где-то через час заглянули — кто-то проходил мимо. Сводили в медсанчасть, дежурные медики меня посмотрели. Не сомневаюсь в их компетентности, они, наверное, сразу догадались — по глазам ли, по симптомам, просто согласование долгое.

Вечером меня сводили давление измерить, там меня вырвало тут же, как только я поднялся со второго этажа на третий, в медпункт. Медсестра еще сказала: ничего себе, как тебя прорвало сильно. Дали таблетку от давления и выписали полупостельный режим: можно на койке полежать (вообще в СИЗО нельзя лежать с 6 до 22: заметят — накажут). 13 марта приехала скорая. Меня подняли, сделали экспресс-анализы, приняли решение о госпитализации в областную больницу. Собрали конвой, несколько человек со мной поехали, там сделали КТ головного мозга, и выяснилось, что я остаюсь в реанимации.

С самого начала, когда еще на скорой везли, меня к каталке пристегнули. Это по инструкции ФСИН так положено со следственным арестованным за пределами СИЗО. Конвой всегда из трех человек, и либо ты в наручниках, либо пристегнут к чему-то, либо еще как-то зафиксирован в зависимости от обстоятельств. И так меня и возили пристегнутым к каталке, так и лежал в реанимации — одна рука под капельницами и датчиками, вторая — пристегнута к койке. И возле постоянно один из конвоиров, еще двое на выходе сидели. Так круглосуточно две недели, пока я в областной больнице пребывал. Но это все лирика, я хочу про дело еще сказать.

— Давайте, тем более такое нечасто случается, когда само гособвинение заявляет, что следствие переусердствовало, раздуло…

— В деле возникли предметы по той же схеме, что потом у Ивана Голунова: те предметы, что укладывались в версию следствия, те и появились. Я, согласно следствию, оборудовал тайники по всей области, схроны с оружием, и при этом я зачем-то ржавую лимонку и десять патронов держал в кулечке дома на полке. Не знаю, наверное, чтобы сын маленький пришел и поигрался. И очень много такого абсурда, и все в ходе дела вылезло. Например, Оршулевич, Иванов и Мамаев, адекватные люди, совершают преступление — оправдание терроризма и публичные призывы к нему, расклеивая 15 листовок на заднем дворе какой-то задней улицы Калининграда, где два человека в неделю проходят. При этом в «ВК» у Оршулевича, по-моему, 4 тысячи подписчиков было. А в листовках указывают настоящий номер Оршулевича. Такой бред.

В итоге 1 апреля по просьбе прокурора произошла частичная переквалификация, а с меня — полное снятие участия в сообществе и отстранение в отдельное дело, у меня только три двоечки остались (ч. 1 ст. 222 и ч. 1 ст. 222.1 УК РФ, хранение оружия и взрывчатых веществ). То, что меня от дела отделили, — уже признание того, что дело сфабриковано. Я думаю, это была инициатива больше прокуратуры, потому что регион у нас все-таки маленький, и он в Европе, и прокурорам, наверное, стало стыдно вот за это все. И вообще местные сотрудники ФСБ занимались этим делом спустя рукава, было видно, что им неинтересно это, что кое-кому из них даже не хочется с нами возиться, но — была команда. Как понимаю, Вторая служба ФСБ (защита конституционного строя и борьба с терроризмом) это дело спускала. Но на месте-то их коллеги все понимали, они же следили за всеми и знают, что такое БАРС. Как нам следователь говорил, я знаю, что вы за свои делишки уже отсидели десять раз. Но при этом он всегда глаза закатывал к потолку — мол, на все воля божья, не мы решаем, ничего личного.

Насчет парней скажу. Наверное, им тоже было где-то страшно, где-то сильно страшно, но они люди верующие, они поддержку получают и от своей веры, и друг от друга. Наверное, мне, как человеку не такому верующему и другой конфессии (я придерживаюсь протестантизма), было потяжелей, чем им. И вообще они люди очень добрые и хорошие. И достаточно стойкие, я хочу, чтобы все у них было хорошо в дальнейшем. Скоро апелляция. В сентябре или в октябре.

— Откуда в вас, человеке военном, такой общественный темперамент?

— Я не совсем военный. Да, я практически всю свою жизнь (Николаю 48 лет. — Ред.), с последних лет СССР и до момента задержания, отработал в ВМФ. Но как гражданский специалист судов обеспечения ВМФ: своя специфика, военизированная немного, в остальном как на гражданском флоте, оборудование только несколько другое.

А общественная активность откуда… Я вырос в семье военного, и у нас дома было принято много читать, изучать историю. Также я походил в море, посмотрел, как живут другие города, страны. Эти огромные поля ветряков, что стоят прямо в воде, котельные на солнечных панелях, дома в городах позднего Средневековья. Увидел, что там другая цивилизация, и есть ощущение свободы, при этом порядок у них, чистота, люди сами себя настраивают на ответственность за свою землю, свою работу. И, конечно, я стал соотносить это именно с политическим курсом там и у нас, наверное, ведь так и есть. Просто сопоставление и выводы. Анализ. Все это меня и привело к тому, что я стал таким. Ничего сверхъестественного в этом не вижу, обычный гражданин, который имеет свое мнение и может его высказать. Я считаю, что это нормальное состояние для человека. Я просто не знал, что может получиться вот так.

Когда вывозили на следственные действия, и мы проезжали городскими улицами, оперативный сотрудник ФСБ говорил: видишь — люди вокруг ходят, все они заняты, у них семьи, они где-то работают, что-то делают, у них все нормально. Они не выходят на общественные акции, они не баламутят воду, как вы, вы только все чего-то дестабилизируете, вот название «Калининград» вам не нравится… Вы какие-то, наверное, не знаю, неудачники, что ли, жизнь у вас не сложилась, и все оппозиционеры — это вот один-два процента, у кого в жизни что-то не получилось, и поэтому Баба-яга против, а все нормальные люди заняты чем-то, им не до этого, их все устраивает, им все хорошо… Такие разговоры вели со мной не раз.

— Заявления «барсовцев» на региональное УФСБ об избиениях, пытках, подбросах вещдоков, о принуждении взять на себя несуществующую вину проверяли военные следователи. Что ответили?

— При задержании меня не избивали. Я писал заявление только о похищении у меня при аресте загранпаспорта и подбросе пакета с гранатами и патронами. Насчет психологического воздействия: я убедился, что это вообще не рассматривают, это априори не считается преступлением, то есть шантаж, угрозы — это так. А Оршулевича избили при задержании, и он писал заявления, проходила проверка, вынесено решение. Оно отсылает к медикам. Врач установил, что побои, предположительно, нанесены в течение трех дней. То есть они могли случиться как в день ареста, так и на день раньше или позже. И раз возможно, что на день раньше, проверка следственного отдела и решила, что Оршулевича избили до задержания, и на этом все.

Примерно такие же ответы у всех. Мне написали: мы, дескать, не смогли установить, что вы правду говорите, но и то, что врете, тоже не смогли.

Военные следователи приходили и говорили: ребята, мы люди в погонах, вы здесь ничего не докажете, вы знаете, где мы живем, вы нам просто лишнюю работу создали — писать бумаги, но результат-то ее вы знаете сами. Дело спущено сверху. Наверняка стоит на контроле в столице.

И это действительно нам было понятно, даже если следователи и не говорили что-то впрямую. Есть вещи, которые со временем осознаются.

— Сотрудники ФСИН как относились?

— Сидели мы долго: только я в одиночной камере 31 месяц, ребята — 35 к тому моменту, когда я вышел. Персонал СИЗО относился к нам в основном сочувствующе, качали головой. Говорили: боже. Говорили: как так можно, сколько можно держать людей, да еще в таких условиях. Добрые напутствия нам давали — побыстрее выбраться из этой ямы, в той же колонии все-таки полегче. Можно ходить, общаться. Да и не понимали обвинения: когда вор, бандит, убийца — все понятно, в чем обвиняют. А здесь — терроризм, экстремизм. Какой? Что хотели-то? На террористов не похожи. Один священник, другой юноша в очках, третий философский факультет закончил, четвертый моряк. Но

Шестеренки будут крутиться, потому что люди сидят на местах, получают зарплату и выполняют свои функции.

— О тайных свидетелях, сыгравших большую роль в вашем деле, — всех этих Красновых, Жегловых, Власовых, Кротовых, Рюриковичах (реальные псевдонимы, данные осведомителям).

— Все эти засекреченные свидетели — по сути, лжецы из числа каких-то лиц, агентов, как правило, подведомственных — которые отбывать собираются или уже отбывают, или отбыли. Из них сформировали целую плеяду таких свидетелей. Рюрикович прямо из тюрьмы давал показания — о якобы подслушанных им наших разговорах через вентиляционную систему СИЗО, как мы готовили побег в Польшу.

Они потому и засекречены, что — лжесвидетели, с ними нельзя ни очной ставки провести, ни нормально поучаствовать в беседе: им сказать нечего, они делают под диктовку. И Россия это сейчас принимает, эта формальность сейчас законна, можно заявить и подписать любую чушь и сказать: это он сам мне говорил, а я сам слышал. Никаких подтверждений — ни аудиозаписей, вообще ничего. И насколько я узнал в тюрьме, это сейчас очень частая практика по различным делам, особенно по наркотным статьям, по 228-й, так повышают раскрываемость.

Еще новшество — очная ставка с засекреченным свидетелем по WhatsApp. И потом это — в дело. Нормально? Какие нормы права? Она ж потому и очная, что глаза в глаза.

— Как видите дальнейшую жизнь? Уже одна подача требования реабилитации, возмещения вреда означает, что из борьбы вы не выходите. А что с работой? Со здоровьем?

— У меня право на реабилитацию, потому что я отсидел 31 месяц в одиночной камере только благодаря обвинению в том, что в суде доказано не было. А раз не доказано, значит, этого не было. А раз не было, значит, меня держали незаконно, психологически давили незаконно. Что пережили родственники? В результате этих страданий я перенес инсульт. У меня побочные заболевания — гипертония, атеросклероз. Даже если что-то и до этого было, все усугубилось, а инсульт был спровоцирован. Поэтому да, иск. И его я планирую в любом случае довести до конца, до вышестоящих судов и вплоть до ЕСПЧ. Каждое дело должно быть доведено до конца.

Насчет работы. По специальности мне, конечно, не устроиться в моем городке (Балтийске), потому что любые кандидатуры утверждаются отделом флотской контрразведки, которая меня, в общем, и втянула в это дело, о котором мы говорим. Поэтому даже если с меня будет снята судимость, и формально они не смогут отказать, они просто не откроют мне доступ на секретность, а у меня радиотехническая специальность, это работа с радиоаппаратурой, радиоданными, с такими вещами, которые под особым контролем и требуют особых допусков… Куда-то устраиваться надо. Хоть электриком, хоть дворником.

А здоровье — что? Тюрьма его сажает капитально. С 12 марта 2018 года живу на лекарствах: каждодневный прием трех препаратов как минимум, в периоды профилактики добавляется еще пара. После освобождения на капельницах курс отлежал. Это теперь на всю жизнь.

Ощущение от всего пережитого — есть некая удовлетворенность, что хоть что-то прояснилось, хоть в чем-то здравый смысл сработал. Но оптимизма не добавилось — посмотрел, как все работает в нашем государстве, кому и чему подчинено. И это заволакивает нас все дальше и дальше, могу только за голову браться и представлять, что впереди. Но руки опускать не надо, оставаться людьми надо — это везде помогает, вот то самое внутреннее ощущение, что ты не негодяй, не слизняк, что ты говоришь правду и стоишь на своем.

Я единственный из нас четверых побывал в лагере. В реальной колонии строгого режима. С 13 по 24 марта 2018-го отлежал в областной больнице, а затем был этапирован в МСЧ-39, что в 8-й колонии в Калининграде. И там я находился до 28 апреля (кстати: написал в Росздравнадзор о том якобы лечении в палатах-камерах, и в результате проверки вынесено постановление на 10 листах о многочисленных нарушениях по отношению ко мне — полное небрежение всеми медицинскими нормами, законами и приказами, его я приложил к иску). Ну так вот, сидел я там с осужденными на много лет по тяжким и особо тяжким статьям в одном помещении. Прочувствовал. Я у них спрашивал обо всем, они мне все рассказывали. Как, чего. И их отношение узнал и к нашему делу, и к власти. Оно такое… Нерадостное.

— А подробней? Как сейчас принимают политических?

— Неприязни нет. Есть равнодушие. Но, как правило, брови вздергивают: поверить не могут, что происходит вообще. Вот я вор, говорил один, я сижу подряд столько-то раз, я украл, я признал. А вы что сделали: не так подумали? И если можно говорить о сочувствии, то в отношении к нам уголовного контингента именно оно ощущалось.

Но тот мир живет по своим понятиям, он их принимает, понимает, ценит, внедряет, а политические, особенно трое моих «подельников», — другие. Они искренние, добрые, верующие, они твердо понимают, что их сажают за религиозно-политические убеждения, и несут в себе это понимание. И вот как им там? Будет тяжеловато, ясно. Но им их вера будет помогать.

Еще про парней. Такие сроки у них получились, потому что им вогнали публичные призывы к терроризму (ст. 205.2 УК РФ). Это абсолютно подтасовано — все эти листовки или вставленные в телефоны карты памяти, хоть их прежде там не было… И именно благодаря этой статье им засчитали день в СИЗО за день отбытия в колонии. Это ужасно. Обычно идет день за полтора. Если общий режим — а им дали общий. День за день — если режим строгий. Я к чему. Очень хотелось бы отбить на апелляции эту статью. Тогда остался бы один экстремизм. Пошел бы пересчет день за полтора, и люди бы скоро оказались на свободе. А если нет, возможно, их этапируют из области, что для них и родственников будет большим ударом.

— Есть сейчас с ними связь?

— Я несколько раз пытался написать письмо кому-то из троих, оставшихся там. Но у меня просто ничего не компонуется, я не знаю, о чем им писать. Потому что столько люди имели надежд, мечтаний, думали, что их оправдают, — ведь абсурд дела виден. Я даже не знаю, какие слова поддержки им сейчас написать, поскольку представляю, каково им сейчас, я даже думать об этом не хочу. В последние месяцы до суда, во время суда — все как-то быстро тогда летело — были надежды на здравый смысл, на то, что сейчас-то окончательно все проясняется, со всей очевидностью… А после таких безумных сроков — что им можно сказать? А сроки бешеные, хоть террористическую статью и сняли.

Что такое 8 лет? Столько дают за умышленное убийство, и то, наверное, если не в первый раз. Да просто с ума сойти. За что? За то, что человек думал по-другому? За то, что у него интересы были свои? Жесть. Думаю, ни к чему хорошему это сейчас, в XXI веке, не приведет никого, вообще никого. Плохо будет всем. Как это будет, что это будет, когда — я не могу сказать, но хорошим это не кончится, компромисса никто не найдет, и сама история за все это никому здесь не простит, не поймет, ничего не выправит.