Опять среди российских волостей,
На фоне летних пажитей и весей,
Здесь нету неарестных новостей,
Немилитаризованных профессий,
Конфессий, нерасстрельных должностей,
А также незаслуженных репрессий.
Репрессий только тот не заслужил,
Кто не входил во властные палаты,
С заморскими гостями не дружил,
Не связывался с теми, что богаты,
Не вкалывал — и, в сущности, не жил.
Все остальные будут виноваты.
Посадки не достоин только тот,
Кто в письмах обсуждал одну погоду,
Венцом мечтаний числил бутерброд,
Смотрел ТВ и не работал сроду.
Глубинным называемый народ
Из них и формируется, по ходу.
Таких немного, но такие есть.
Такие никогда не возражают,
Соседям и родне лелеют месть,
Не верят в честь, насилье уважают…
У них одна на свете радость есть —
Когда вокруг кого-нибудь сажают.
У них один от века разговор,
Одна неисчезающая косность:
Фургал — убивец, Улюкаев — вор,
Сафронов вообще пошел в Роскосмос…
На смену всех пейзажей встал забор,
На месте всех объемов будет плоскость.
И правильно! Наш общий господин
Не уготовил нам других идиллий:
Надежней всех союзников — кретин,
Мы не Европа, здесь не Пикадилли,
Триумф у дураков всегда один:
Что тех — берут, а их не посадили.
Кто говорил «страну нельзя зажать»?
Нельзя недооценивать любимых!
Под одеялом сладостно дрожать.
Дрова довольны, кто бы ни рубил их.
Но жаль, что если некого сажать —
Без долгих слов посадят и глубинных.
И что же: в эти несколько минут,
Когда их жизнь привычно отнимают,
Они, быть может, что-нибудь поймут?
Нет, не поймут. Они не понимают.
Ведь нас непобедимыми зовут
И шапки перед нашими ломают.
И главное, чему прощенья нет, —
Что все уроки снова будут втуне,
И вынырнет какой-нибудь медвед,
Считавшийся потешным накануне, —
И будут «Журавли», и «Двадцать лет»,
И оттепель, и розовые слюни.
Девчонка, молодое существо,
Поверит в это преданно и жестко
Всей силою незнанья своего —
Вещунья, одиночка, вертихвостка.
Мне жалко только этого подростка,
А больше мне не жалко никого.