Без имени

Железо кажется человеку твердым и прочным, и поэтому человек верит железу. Он водружает на голову каску и ходит в ней даже в жару. Солнце раскаляет железо на его голове, по вискам течет пот, о спину стучит котелок на ремне, портупея мешает дышать и жить, но человек все равно не снимает тяжелую каску, потому что это война и он верит, что она защитит его.

Пуля пробивает каску и оставляет в железе дырку с неровными краями. Ничего не может железо, не может защитить, не может спасти. Оно ломается и рвется от удара другого железа — маленькой пули, летящей со скоростью тысяча метров в секунду. С жестокой, издевательской, геометрической точностью пуля входит точно в середину затылка. Затылок для нее мягкий, как масло. Мгновенная смерть.

Он лежит, в жару, в своей униформе из плотного серого сукна, перепоясанный кожаными ремнями, которые только что так ладно обтягивали его плечи, спину и грудь, а теперь, когда он упал, сбились и обмякли на лежащей ничком фигуре. К одному из ремешков прицепилась травинка. У него белые оттопыренные уши, толстая шея и бритый затылок. Это все, что мы видим, и все, что мы знаем о нем. Смерть отняла все подробности его жизни.

Мы ничего не знаем о солдате вермахта, предположительно убитом советским снайпером выстрелом в затылок. Из Майнца он или из Кельна? Ходил ли в подростковые годы с радостью на занятия в гитлерюгенд или увиливал от них, испытывая отвращение к переросткам в коротких штанах, обуянным любовью к фюреру и патриотизмом? Пошел ли в армию с воодушевлением, потому что мечтал пройти на параде, высоко поднимая ноги, или с тяжестью на сердце, понимая, что война, которую затевает бесноватый, ничем хорошим не кончится? Неизвестно ни имени, ни фамилии, ни города, ни семьи, ни возраста, ни образования, ни привычек, ни планов, и поэтому через семьдесят семь лет после его гибели фотография, на которой он лежит лицом в глину и сухую траву и с дыркой в затылке, превращается в символ войны как места обезличенной смерти.

Мы ничего, кроме имени, не знаем и о фотографе, который, расставив ноги и подняв камеру над телом убитого, сделал этот кадр. Зовут его Лео. Чем он снимал, профессиональной камерой или дешевой мыльницей сороковых годов? Тоже неизвестно. В бундесархиве хранятся восемь кадров, сделанных этим неизвестным, лишенным лица и биографии Лео, семь из них самые обычные, на которых запечатлены люди вермахта в 1942 году, когда мрачная обреченность еще не была видна в их лицах. Один, светловолосый, в пилотке, встав на бочку, огромным шомполом чистит пушку «мессершмитта», с крыла которого свисает маскировочная сеть; двое стоят у зенитного пулемета, который, кажется, лоснится от машинного масла; три офицера — лейтенант и обер-лейтенант люфтваффе и пехотный офицер — склонились над бумагами на дощатом столе, к ним подошла оседланная лошадь и тоже смотрит на бумаги, а еще на столе одна на другой лежат две буханки хлеба. С крыши свисает сено, на вбитом в бревно гвозде висит офицерский планшет. И так ощутим на этом кадре сырой воздух ранней весны и запах хлеба и даже его черная твердая корочка.

Еще два кадра Лео показывают женщин, собирающих ракушки на побережье в Северной Франции. Море пришло, размыло песок и ушло, и теперь по вязкому мокрому песку между впадин с водой ходят женщины с темными платками на головах, в длинных темных юбках, в черных, скорее мужских, чем женских, туфлях и собирают раковины. Про эти кадры, сделанные в ноябре 1941 года, даже не скажешь, что это работа военного или хотя бы профессионального фотографа — их сделал фотолюбитель, запечатлевший для памяти обычаи и занятия людей другой страны.

Значит, в конце 1941-го он был во Франции, а весной и летом 1942-го в СССР. Больше ничего неизвестно.

После 1942 года фотографий Лео нет.