Юля Виноградова борется за свою дочь уже два года, а теперь и за детей других матерей. Ее можно встретить на судах по «Сети», «московскому» и другим делам, в пикетах, на митингах, на правозащитных мероприятиях. А еще недавно ее семья была самая обычная, о политике не задумывались. Но государство забрало у нее дочь и сделало из Юли борца. Теперь обратного хода нет. 3 марта обвинение запросит сроки «Новому величию». Говорим с Юлей о том, как все это началось и что пришлось пережить.
— Как у Ани со здоровьем сейчас?
— Плохо. Понимаешь, у нее нет каких-то страшных заболеваний. Но идешь к гинекологу — проблемы. Гастроэнтеролог — проблемы. Психолог мне объяснил, что, видимо, в СИЗО произошла какая-то стрессовая ситуация ночью, и вот теперь периодически в час ночи ей плохо, она бежит в ванную, и до трех часов ее рвет. Когда Костю Котова забрали, она легла, руки сложила и говорит: «Сейчас же Костя приедет, да, мам?» А Костя уже в СИЗО. И я понимаю, что она бредит, она не в себе. Синие губы, синие пальцы. Может, сердце, может, еще что. Так организм на стресс реагирует. Или я лежу, смотрю новости, она пришла, легла на меня и часа два прорыдала. И я понимаю, что ей так больно, так больно…
Юлия Виноградова с дочкой Аней Павликовой у СИЗО. Аня, получив разрешение на временный выход из-под домашнего ареста, только что вышла замуж за политзаключеного Константина Котова, который сидел в СИЗО. Фото: Влад Докшин / «Новая газета»
— Но все-таки домашний арест — не СИЗО.
— Слава богу. Но все равно это серьезно, не рыпнуться. На все нужно разрешение, на каждый шаг — объяснительная. У Ани на ноге — фсиновский браслет с датчиком, он должен передавать, где она находится. Когда она в ванной, сигнал теряется, и они звонят по специальному телефону. Черный такой, кнопки мигают, пищит ночью так истошно, что все аж вскакивают. Я однажды не выдержала, подхожу: «Это ее мама. Дайте ребенку помыться». «Пусть подойдет». Аня бежит и слышит: «Ты моешься?» Я объясняла инспектору: «Можете им сказать, чтобы они такие вопросы не задавали, все-таки она девочка, она понимает, что за ней следят…»
Аня говорит: «Мам, они что, вообще обалдели, они за мной смотрят или что происходит?»
И мы писали объяснительные: мылась в ванной, вышла во столько-то, зашла во столько-то…
— Аню арестовали в марте 2018-го. Давай вспомним, что было за полгода до этого. Были признаки надвигающейся грозы?
— Вообще нет. Летом накануне она скачала игру «Поймай покемона», а я знаю, как для Ани сложно куда-то выбраться. Она лучше будет сидеть дома с книжками. И мне эта идея с покемонами понравилась, думаю, пусть, зато она стала много гулять. Потом ребята, с которыми она играла, говорят: «Аня, скачай Телеграм». А понятно, что такое Телеграм: тебя начинают куда-то добавлять, сама лазишь, смотришь. У нее там был чат по работе в Западном округе, эко-активисты, что-то про науку, про английский язык, то есть какие-то безобидные чаты. Потом у них с Машей появился чат любителей растений, я его видела. Мне смешна версия обвинения, что это конспиративный чат. Маша пишет: «Я сегодня в университете то-то и то-то делала…» Аня такая: «Ой, классно! Покажешь, расскажешь». Аня фотографирует фиалку у нас на окне, Маша ей бегонию показывает. Где конспирация, в чем?!! В том, что дети обсуждают растения?
Комната Ани Павликовой. Фото: Анна Артемьева / «Новая газета»
— Но говорят, что в чате очень жесткие записи. Якобы Аня хотела кого-то сжечь…
— Это не про чат, это про аудио-видео. Наш адвокат Оля смотрела все записи вместе со следователем. Потом позвонила и говорит: «Юля, нет нигде этих слов, она их не говорила». Но они есть в деле! Когда я приехала к следователю взять разрешение на свидание, он мне эти слова привел: «Ваша дочь мечтала бросить «коктейль Молотова» в автозак и сжечь ментов». А я понимаю, что это не ее язык совершенно. Она бы по-другому сказала.
— И никаких сомнений?
— Я же знаю своего ребенка. Мы, когда вечером ходим после дождя гулять с собакой, Аня с тротуара собирает всех червяков, чтоб никто не раздавил.
«Мама, зачем ты убила комара? Ты что, не могла согнать, он живой, зачем ты его убила? Да, он питается кровью, но что поделать».
Что ты, какой автозак.
— Вы лояльная семья?
— Не то что лояльная, просто мы не про это. Дима работал, я с детьми сидела. В 2012 году заболела, поставили диагноз «рассеянный склероз», но когда говорят, что у тебя неизлечимая болезнь, все равно думаешь — быть такого не может. Было ощущение, что месяца два-три поболею, и все будет хорошо. Но становилось все хуже.
— Болотная прошла мимо вас?
— Скорее, мы прошли мимо. Как раз был короткий период, когда я ходила на работу, устроилась бухгалтером в ГУМ. И были какие-то волнения там рядом, помню, что было очень много полиции. Но, честно, как-то вот это все — дети–работа, работа–дети — не давало задуматься. Мне было страшно, я не понимала, что происходит. Даже особо не вдавалась — что там, как. А потом мне дали инвалидность, я из больницы не вылезала.
Юлия Виноградова на пикете у администрации президента. Фото: Арден Аркман, для «Новой газеты»
— В какой момент в вашей жизни появилась политика?
— В моей только сейчас, после Аниного ареста. А Аня всегда была активна, но не в политическом плане. Кормить животных в зоопарке, поливать деревья в жару — это Аня. Летом хотели вырубить парк напротив нашего дома, она по вечерам там дежурила, чтоб техника не подъехала. Это можно считать политикой? Да, она была очень тронута, когда убили Немцова. Она говорит: «Мам, как вообще такое может происходить? В самом центре, вот она, Красная площадь, — это немыслимо». И Крым нас сильно потряс. Каждое лето я с детьми ездила в Гурзуф. Там практически родной для нас человек — дядя Саша. Когда забрали Крым, у них была эйфория. А потом начались жуткие вещи, он позвонил и сказал: «У нас выключили свет, приехали и все сровняли бульдозерами…» Дали день на выселение, люди толком не успели даже вещи забрать. Последний раз, когда они там с бабушкой были, Аня приехала в подавленном настроении, сказала, что больше никогда туда не поедет. Потому что это ужас, во что там все превратилось.
— Ты хочешь сказать, что до ареста у тебя даже мысли не было, что с Аней что-то не так?
— Я думаю, Аня многое мне хотела сказать, но я как назло постоянно была с Оливией на руках. Оливия, дочка Насти, ее сестры, болела бронхитом, ужасно кашляла. И мама моя болела, я все время к ней ездила. Аня вставала в шесть утра, ехала на работу в ветеринарную клинику. Вечером придет: «Мам, пойдем чаю попьем». «Ань, сейчас уложу Оливию и попьем». Потом смотрю — она уже спать легла. Конечно, я упустила ее, за что себя ругаю ужасно.
Уже незадолго до обыска Настя мне позвонила. У нее все ноги в огромных фиолетовых синяках. А это к ней приходили на работу из Центра «Э». Знаешь, для нее это такая боль, о которой она не хочет рассказывать даже сейчас. Спрашиваю: «Тебя били?» «Ну, не сказать что прям били». А через день в шесть утра мне звонок: «Мам, ты сидишь? Если не сидишь, то сядь. У нас обыск». Меня просто парализовало.
Обыск в квартире Павликовых. Фото из семейного архива
— А что отец?
— Дима получил в лицо кулаком, когда открывал дверь, потом его выводили в наручниках. Привезли в Следственный комитет, допрашивали. Был момент, когда Аню повели в туалет, а когда она выходила, эти в балаклавах с автоматами говорят: «Ты сейчас дашь показания на отца, и мы тебя отпустим». Она была крайне возмущена. «Не смейте трогать папу!» Адвокат Оля принесла им воды и увидела, что Диме реально плохо. У него астма, он задыхался, весь посерел. Скорая приехала и хотела его забрать, а он сказал, нет, я останусь с Аней.
— А Настин муж, отец Оливии?
— Они разошлись после Аниного ареста. Я как-то написала в материнский чат: девочки, давайте устроим флешмоб —
жила-была семья, а потом пришло государство.
Попросила всех найти фото с семьей, где все вместе, где ребенка не забрали еще. Достала нашу фотографию, долго смотрела. Это любимая фотография Оливии, она стоит у Ани на полке, Оливия часто садится такая: «Это мой папа». И гладит его.
— Можно сказать, что эта история разрушила Настину семью?
— Так и есть. Тяжело жить в семье, где постоянные суды, постоянно говорят о политике, думают только о том, что надо что-то делать. Понимаешь, это длится уже два года, всю жизнь Оливии, она фактически в судах выросла. Мы истощены, мы безумно устали. Просыпаюсь утром и первая мысль — надо что-то делать, я мало делаю, я делаю недостаточно. И если на Аню наденут наручники и заберут ее, это будет моя вина.
— Погоди, до этого еще далеко. Еще прения не начались. А может, вообще обойдется.
— Но ощущение, что вот-вот. Сумку-то она уже давно собрала, еще до Нового года. Я эту злополучную сумку выбросила на балкон, с глаз подальше. Она говорит: «Мам, мне нужно, я периодически что-то вспоминаю — ага, вот это…». И туда кладет. Книжки, теплая одежда. «Понимаешь, меня заберут, и тебе придется на следующий день собирать сумку, везти в СИЗО, стоять в очередях, зачем это надо?» Мы с ней сели, я говорю: «Аня, пожалуйста, без истерик, мы не плачем, мы сжали зубы, сжали кулаки, никто тебя не бросит, мы пройдем все инстанции, какой бы приговор ни был, ты не раскисаешь, не раскисаю я. Я обещаю, я не буду плакать на приговоре, я не дам им возможности поиздеваться над нами».
В Пензе так было на приговоре. Я стояла у клетки, с моей стороны стояли Максим Иванкин и Дима Пчелинцев. Говорю себе: «Не плачь, не плачь», но в какой-то момент все-таки слеза потекла. Максим видит это, делает умоляющий жест. И все, я взяла себя в руки, держимся дальше.
— Какие предчувствия?
— Нехорошие. После приговора «Сети» на следующий день был наш суд. Прокурору как будто зеленый свет включили, он так попер. Перебивал всех, не давал ничего сказать. Приговор «Сети» — сигнал им: смотрите, можно пытать, можно делать все, что угодно. Обвинение это сильно воодушевило.
— Их по одной схеме состряпали. Они оба инициированы ФСБ. И там, и там молодые люди, провокатор, террористическая либо экстремистская статья, оружие якобы… И пытки. Всем почему-то кажется, что в деле «Нового величия» не было пыток, но они были. Руслан Костыленков о них свидетельствует. Кстати, это ведь Аня рассказала, что видела и слышала, как били Руслана.
А еще Мальцев. Если поддерживаешь Мальцева — все. Хотя ни фига они его не поддерживали. Обсуждали — да. А кто не обсуждал, вся страна обсуждала. Была статья Скойбеды в «Комсомольской правде», что Маша с Аней 5 ноября 2017-го собрали рюкзаки и пошли на «мальцевскую революцию». Не увидев там никакой движухи, пришли такие домой: «Маша, что делать?» Когда я это прочитала, меня час трясло, успокоиться не могла. Надо ж так нагло врать!
Судья тоже изменился после приговора «Сети». Но я несмотря ни на что надеюсь, что он примет взвешенное решение. Мне кажется, он все видит, все понимает. Когда Аня заболела и прокурор требовал перевести ее в СИЗО, судья подошел ко мне и спросил: «Как Аня себя чувствует?» Понимаешь, как нормальный человек, которому небезразлично. Я надеюсь, что эта человечность в нем отразится на приговоре.
— Проявляют. Прокурор все время кричит, что ребята преступники, всё на повышенных тонах. Или прихожу к следователю за разрешением на свидание. Мне нужно срочно к дочери, поддержать ее, она там уже затевала всякие голодовки. А он краснеет весь и начинает кричать: «Что вы мне про детей!» Это на суде кто-то сказал ему: «Вам не стыдно? У вас же дети!» «Как вы смеете, на что вы намекаете, вы мне угрожаете или что? Теперь побегайте у меня за разрешением!»
— Надо же, как задело…
— И знаешь, мне пришлось у него просить прощения, я стояла и извинялась за то, что кто-то ему что-то сказал. Мне в тот момент было вообще все равно, главное было получить разрешение и увидеть дочь, чтобы она не натворила там глупостей.
Я вообще удивляюсь, как это у них сочетается.
У следователя в вотсапе была заставка — сидит он со своими детьми, такие два ангелочка.
Ну как так, вот ведь вполне нормальный человек, вроде должен же все понимать. И это человек, который хочет посадить мою дочь.
А Азат Мифтахов, которого пытали шуруповертом! Я представила, что какой-то мужчина утром уходит на работу, целует жену, детей, желает им хорошего дня. И такой: «Возьму-ка я шуруповерт, пригодится». Ты же берешь его не для того, чтобы полку повесить, ты понимаешь, зачем ты его берешь.
— Если случится чудо, и Аню освободят, вернешься к прежней жизни?
— Нет, уже не смогу. Потому что знаю, каково другим матерям. Понимаешь, жизнь любой мамы крутится вокруг одного и того же. Дети растут: детский сад, школа, потом две школы, родительские собрания, одежду купить. Девчонки ходили на английский, на танцы, на рисование. Вся эта суматоха: с утра быстро все приготовишь, ведешь одну, вторую, бежишь домой приготовить чего-нибудь… А потом у тебя забирают ребенка. Помню, как мы после суда не могли найти Аню. Это был ужас. Звоню в ИВС — так и так, у вас находится Павликова Анна Дмитриевна, я могу прийти, принести одежду, еду? И дежурный говорит: «Нет такой». «Как нет? Следователь сказал, что она у вас». «Информацию не даем». И тут у меня начинается истерика, я начинаю кричать: «Вы что, с ума сошли?! У меня ребенок несовершеннолетний. На каком основании у меня, матери, забрали 17-летнюю девочку?».
Когда ты прошла через это — обыск, бесконечные поездки в СИЗО, свидания через стекло — обратного хода нет. Потому что ты мать, ты по жизни должна защищать своего ребенка. А ты ничего не можешь. Беспомощность, просто беспомощность… Приходишь, вот он, твой ребенок, за стеклом — и ты ни обнять его не можешь, ни пожалеть. Я каждый раз выходила как подкошенная после этих свиданий. А каково Свете Пчелинцевой, у которой сына пытали? А Миле, Миляуше Гарифьяновой, сыну которой дали 24 года? Разве я могу сказать: «А, ну мой ребенок на свободе, а это уже не мой?» Они ведь ничем не отличаются, абсолютно ничем.