Уланбек Баялиев: «Очень полезно болеть душой»

Его спектакль — сильное высказывание. В нем талантливо работает ансамбль молодых артистов, живет язык автора, соединяются притча и время. До премьеры в МХТ Баялиев поставил семь спектаклей. Самые заметные — «Гроза» в Вахтанговском и «Железнова. Васса. Мать» в екатеринбургском Театре драмы. Но, кажется, именно «Сахарный немец» — наиболее серьезная проба авторского почерка, опыт построения своей режиссуры.

Приход в МХТ учеников Сергея Женовача (нет другого режиссера со столь мощным выводком выучеников и последователей уже в нескольких поколениях) тоже своего рода длящаяся премьера — новой школы Московского Художественного, меняющего формат жизни сцены, настаивающего на своем типе существования в искусстве — поперек многих и мутных течений дня. «Новая» поговорила с Уланбеком Баялиевым об открытии забытого имени, значении смерти и влиянии Тянь-Шаньских гор.

— И то, и другое. Это его первый роман, автобиографичный, до этого он писал только стихи. И мы в спектакле ищем не только действенную поэзию, но и поэзию слова. Мы ставим сказ, и в нем есть место мороку, магической иллюзии и гибельным событиям.

— Человек меня связывает. Тот человек, о котором я читаю в «Сахарном немце», он мне близок, я его знаю хорошо.

— И Зайчик, и все вот эти чертухинцы, герои романа! Такие же у меня живут на родине — мои дяди, деды — они вот такого уклада жизни. Их патриархальность, некая магичность, балагурство мне близки — и по природе, и по рождению. Я это застал, и это до сих пор во мне живет.

— Мои родители из двух разных деревень в Тянь-Шаньских горах. Я все детство провел в этих местах. Деревни друг от друга в 120 километрах, но люди в них живут вот совсем разные: мамина семья многолюдная, братья крепкие, скупые на слово, работящие. А папина родня — такие балагуры, с мягким юмором, все умели философствовать, все умели играть на музыкальных инструментах — баяне, комузе, гитаре, что под руку попадется. И в них была сказочность, они с какой-то хитрецой, какой-то притчевостью всегда разговаривали. Я помню тот киргизский язык, на котором они говорили: сейчас, когда приезжаю на родину, уже его не слышу. И этот язык — клычковский в некоем исконном смысле.

— Да, и был обвинен в троцкизме как раз за одну главу из «Манаса», про влюбленных (как у Айтматова в «Белом облаке Чингисхана», где кагэбэшник хочет главного героя посадить без всякой логики, любыми способами).

Я это участие «Манаса» тоже посчитал для себя неким знаком.

— Нет, прежде всего он для меня связан с ощущением потери реальности. Я сам сегодня теряю эту реальность, перестаю понимать, по каким законам мы здесь существуем, и это очень болезненно. И в романе главного героя несет поток жизни, он не понимает, как за нее зацепиться; военная, деревенская, чертухинская, религиозная, одна другой абсурднее, магичнее, страшнее. И он не знает, как со всем этим быть, как защититься, как себя сохранить. И это его приводит к страшному финалу, к тому, что он совершает то, что совершает. Потому что мир все время как-то поворачивается для него внезапно. Так же, как и для нас. Но даже у Клычкова нет такого ужаса, хотя вокруг Первая мировая война, и солдаты гибнут. Но при этом, мне кажется, сегодняшний день еще страшнее стал. За счет того, что он информационно обманчив, лживо обманчив, за счет того, что сейчас можно людей поворачивать в любую сторону. Что морок жизни, о котором пишет Клычков, сегодня технологически и медийно многократно усилен.

— Я бы сказал, я добр в сердце своем, во мне нет злобы к людям.

— Чтобы понять смерть.

— Да, потому что это самое важное в жизни — понять, для чего этот переход существует. Это тема, которая меня волнует всегда. Смерть ставит перед нами самые главные этические вопросы жизни. Потому что жизнь дана для этого самого перехода, и надо к этому переходу подойти осознанно. Я видел разные уходы, и среди них очень болезненные, страшные агонии.

А что для этого нужно? Как сохранить свою голову светлой, как быть чистым, честным, осознанным всегда, как действовать не по инерции, а с любовью в сердце? И понимая, что ты в каждый миг можешь переступить эту грань, ты должен пытаться жить, как самурай.

— Да, ощущается. Все, с кем я разговариваю, с кем здесь общаюсь, все говорят: очень интересно то, что сейчас происходит внутри театра.

— Ну, я бы больше заострил внимание артистов на сочинении, на другом способе работы. Видно, что ребята здесь очень техничные, знают, как быстренько все собрать. А хочется им сказать: «Давайте, ребята, все-таки углубимся». Конечно, они все разные, кто-то копает, кто-то с лёту берет, кто-то долго ищет. Но, мне кажется, это вообще очень полезно — болеть душой, пытаться найти больше, чем кажется, что можем найти. И этот поиск, и это желание обрести смысл и передать его через театр — очень трудные, очень затратные, этим надо болеть.

— Конечно, тосковал, с ума сходил, в стол придумывал. Вот «Сахарный немец», кстати, придумывался в стол.

— Да я хотел в кинематограф изначально! В двадцать два года только приехал в Москву, поступать во ВГИК на кинорежиссуру. Я себе даже не отдавал отчета, когда уезжал, что еду зимой, в феврале, поступать. Просто понимал, что еще чуть-чуть, и я навсегда останусь там, где был, и больше в моей жизни ничего не поменяется.

— Ой, это все связано с банками, казино, с деньгами.

— Да, и играл, конечно.

— Да, я не скрываю — как без страстей? Но вот я прямо за шкирку себя взял, посадил в поезд, 13 февраля, в пятницу. И 16-го был в Москве, где у меня не было никого. Но Дмитрий Георгиевич Кознов набирал киргизский курс и принял меня со второй попытки. Он сразу понял: какой я артист?! В 22 года пришел на актерский, с короткой прической, накачанной шеей, в кожаной куртке, такой социально опознаваемый — кому я нужен? И сначала он от меня отказался: «Ты как нераскрытая книга». Я за это ухватился, говорю: «Дмитрий Георгиевич, книга сама по себе не может открыться, она хотя бы должна упасть, ну помогите хотя бы со стола столкнуть». И это явно ему понравилось, он сказал: «Ну хорошо, даю тебе еще один шанс». Я поступил в «Щепку» 1 апреля! В День смеха и юмора меня зачислили.

Но Кознов взял с меня обещание, попросил: «Не устраивай дедовщины». Я сказал: «Клянусь». И все четыре года, которые провел в «Щепке», я защищал слабых, был защитником угнетенных.

— Да, конечно. Всякие пьяные драки, чего только не было, и всегда вызывали меня, будили ночью. Я мог большое количество людей быстро угомонить. Это мамина черта — все, что касается силы какой-то природной, по маминой линии. А по папиной — желание созерцать, лежать с комузом, петь песни луне. А потом я подготовился и поступил в ГИТИС.

— Конечно! Я счастливый человек. Занимаюсь делом, которое я люблю, и мне это доставляет огромное удовольствие.

— Очень многому. Уметь каждый день преодолевать себя, уметь завлекать артистов и сообщников, уметь не дорожить находками, не привязываться к ним. Это абсолютно у него буддистская мысль: не привязываться, иначе перегоришь. Не получается — обрезаешь и идешь дальше. Не съедать себя заживо, переступать, отрезать. Взять другую работу и не сходить с ума, чтобы не сгореть, — это очень важно.

— Я интуит и не строю себя как в каком-то одном почерке. Мне все время хочется испытать что-то новое. И мне кажется, важно понимать, что артисты тоже хотят состояться, и надо пытаться им помочь. А значит, не свою историю рассказывать о том, какой ты умный, а чтобы артист играл и получал удовольствие. Я вижу, как мхатовским артистам нравится эта клычковская история, как они в ней по-другому существуют, как осваивают другие правила игры. И то, что герой проходит через странные ситуации в своей жизни — трагичные, смешные, абсурдные.

А спектакль и про то, что государство входит в твою жизнь и забирает твою жизнь. Главная тема, понятно, утрата веры. Сейчас, может быть, это никому не кажется актуальным, я знаю мало верующих людей. Но мы про другое — веру не просто в бога, а в устройство мира, в самого человека.

— Конечно. В театре — свет. В театре можно спеть свою песню. Кому-нибудь ее рассказать. И кто-то услышит. Достаточно ведь нескольких человек, которые услышат… Мы же создаем субкультуру людей, среди которых могли бы жить. Нам нужен круг, пусть небольшой, но тех, с кем можно говорить, молчать, курить, выпивать…

— Нет, никакого кредо. Быть осознанным — это важно для меня.

— Мне медитация помогает. В этом нет никакой мистики. Это просто умение пять минут в день оставаться в абсолютной осознанности. И потом растянуть эти пять минут, распределить, после медитации выйти в день, увидеть пространство вокруг, дома, свет, как он меняется, прийти на репетицию и увидеть артистов, ощутить их, понять — и не сходить с ума, не ходить внутри своей головы все время. Потому что мы успеваем это делать, пока ночами не спим и придумываем спектакль.

— Да-да-да, вот это, мне кажется, просто и важно: дышать и радоваться.