Манера кидаться высокими словами — признак легкости в идеях необыкновенной. Идеологические темы снижены до рядовых инфоповодов в личном пиаре вождя. Инновации, скрепы, духовность, цифра… — те же амфоры со стерхами. Похороны либерализма обходятся бюджету дешевле экспедиции в Сибирь с LADA Kalina, но дешевеют и сами идеи. Не вышло с экономикой знания и человеческим капиталом — займемся нечеловеческим интеллектом и удвоением количества статей. Громадье планов компенсирует убожество результатов, главное — перепрыгнуть через очередной провал в новый разбег.

Этот спорт безобиден лишь при железобетонной стабильности. В динамичных ситуациях идеологии перестают быть играми понятий. О. Георгий Флоровский пронзительно писал о начале прошлого века: «И вдруг все становится как-то очень серьезно…»

Страна перед новой развилкой. Стабильность, еще вчера бывшая счастьем всех, уставших от перемен, теперь сама утомляет. Запрос на кардинальные изменения, включая «политику, правительство и президента», вырос с 42% в июле 2017-го до 57% в мае 2018-го и 59% — в июле 2019-го. Перемен ждут и требуют эти сердца. Процесс идет из глубины. Возвращение минимальных гарантий в зарплатах и пенсиях более не воспринимается как дар государства. Наоборот, растет ощущение обделенности при диком неравенстве положений и шансов. Все труднее заливать недовольство деньгами, тем более на фоне безумно расточительных затей власти и растущих аппетитов ее окружения. Это уже резонанс: сами по себе обременительные подвиги вызывают санкции, усугубляемые контрсанкциями, бьющими по своим же, которых надо умиротворять новыми подвигами в еще более сложной ситуации.

Вечно так продолжаться не может. Даже при средневзвешенных нефтяных котировках эту политику уже не прокормить. Повышение НДС до 20% — еще одна скважина, приравнивающая население к недрам. «Смену вектора» и «несырьевую альтернативу» старательно стирают из памяти, как и «точки невозврата», «зоны принятия решений» и риски с неприемлемым ущербом, способные «поставить под вопрос само существование страны». Времени на раскачку нет. Еще немного, и президент в ответ на смету очередного мегапроекта услышит от премьера: «Денег нет, но вы держитесь». Переориентация внимания массы с внешней политики на внутренние проблемы и свои возможности гасит энтузиазм от прибытия полуострова в гавань и прочих завоеваний. Власть лишается «тефлоновой» непогрешимости. Протест втягивает новое поколение и освобождается от иллюзий, демонстрируя силу консолидации, публичности и упертого бесстрашия вплоть до готовности пострадать.

С этим надо срочно что-то делать — и абсурдистская креативность власти уже посрамляет Павленского с Поклонской. Не признавать лично подтвержденные подписи — это вам не карусели, это ближе к экспериментам на брусчатке. Но иначе теперь просто не получается. Избиения и посадки выглядят скорее как отчаянные жесты самоуспокоения власти. Если выборочные репрессии кого-то и пугают, то они же гораздо больше рекрутируют в протест. На казармах Росгвардии и судах можно смело вешать транспаранты: «Здесь записывают на проспект Сахарова». Власть сама формирует радикальную оппозицию, морально мотивированную и эмоционально заряженную. Вчера общество было возмущено — сегодня оно разгневано. Страна приходит в движение, и пока это движение на разрыв: к раскрепощению, но и к новой реакции. Соблазн завинтить гайки на срывающейся резьбе создает классический замкнутый контур с положительной обратной связью и запаянными клапанами. Знакомо до боли. История «великих потрясений» знает цену отсутствия переговорных платформ и самого языка выяснения отношений.

В холодных гражданских войнах победителей не бывает: сначала «раскалываются умы», потом начинают раскалывать черепа. Поэтому единение в ценностях всех людей доброй воли — первое, что приходит в светлые головы, не обремененные знанием политической аксиологии. Это идеал стихотворения Майкова «Клермонтский собор», из которого Достоевский вытянул эмбрион русской идеи. «Небывалое слово» вселяет повальную любовь: «Враг лобызался со врагом, / И руку жал герой герою». Мечту вселенской любви Достоевский воплотил в «пушкинской» речи 8 июня 1880 года, признанной сначала гениальной и пророческой, а через день — образцом напыщенной фальши.

Как тост такое единство легко достижимо, но недорого стоит. Все быстро соглашаются в видах общего блага, справедливости, гражданского мира, патриотизма и процветания, но уже на следующем шагу уточнения позиций благостная картина распадается. «Всех мучает неясности тоска, а ясность не бывает без погрома» (Губерман). Идеологии — по определению классические нарциссы, фиксированные на собственной грандиозности, некоммуникабельные и взаимонепроницаемые.

Постмодерн резко меняет отношение к сущностям, к которым, несомненно, относятся и ценности. Все это из области старой ортодоксии. Классик новейшего прагматизма Ричард Рорти жестоко иронизирует по поводу нашего «долга раскрывать сущности», которые к тому же якобы «и сами расположены к тому, чтобы их открывали». Не зря идейные схемы вытесняются сейчас психоидеологией бессознательного — теневой, латентной, диффузной. «Проникающее идеологическое» оказывается сильнее обычной веры в упаковке знания.

От иллюзий спасает ирония в отношении всякого фундаментализма, лишь стравливающего людей. Мрачная серьезность даже либералов делает нетерпимыми ригористами («Мне могут быть ненавистны ваши убеждения, но я готов отдать жизнь каждого, кто попытается их высказать»). В таких ситуациях честнее и прагматичнее этика, как выражается Рорти, «номиналиста и историциста», работающего строго по месту, от специфики момента. Это существенно меняет подход к безнадежно затертой у нас проблеме противостояния власти и приватной сферы, «либерализма» и «государственничества».

Довод «от истории» прост: Россия — образец доминации государства над обществом с крайне слабой либеральной традицией. Сейчас к этому добавляют охлаждение к либерализму в самих его цитаделях. Вытекающие отсюда призывы к дальнейшей экспансии государства — выставочный образец обобщений, злостно игнорирующих реалии времени и места. Для начала надо забыть о «колее» и критически оценить чужие тренды. У нас совсем другая размерность и природа несвободы, а значит, и свои счеты с разными либерализмами и общим антилиберализмом. Ни в каких образцовых заграницах даже близко нет государства в таком его размере и качестве: достаточно мысленно переместить нашу государственную машину в Штаты или хотя бы в Восточную Европу. Это как если бы измученные ожирением прописывали себе дополнительное питание, поскольку за морем смягчается мода на анорексию моделей.

Есть разные либерализмы, но есть и базовый инвариант. Прежде чем говорить о боковых трендах у них, надо разобраться с принципами у нас. Что нам их веяния, если самому Трампу сто лет на спине ползти до нашего патернализма с популизмом? Какого еще нового участия можно желать от государства, и так заполонившего буквально все?

Экономика изнасилована регулированием и контролем всего, что движется и не движется. Это признано экспертами любых ориентаций, а также малым, средним, крупным и даже олигархическим бизнесом (за исключением разве что совсем дружественного и «дочернего»). Это признает и сама власть — порой в резких выражениях, но всегда не с тем эффектом. Призывы не кошмарить бизнес срабатывают как команда «фас!». Идеи дерегулирования, снижения административных барьеров и т.п. выдвигаются с той же регулярностью, с какой они проваливаются. Зафиксированное на контроле государство не в состоянии контролировать себя; непреклонная политическая воля не справляется даже с капризами низовой бюрократии.

То же с регулированием науки и культуры, бюрократизацией образования. Эти монстры уже намного превзошли административную машинерию Госплана и всей советской бюрократии. Сама цифровая цивилизация не в силах переварить такое количество планов и отчетов. Универсальный менеджмент, ни в чем предметно не разбирающийся, обречен на работу с голой библиометрией даже в оценке «прорыва». В результате сдвига мотива на цель система начинает работать не на результат, а на показатели; пространством публикаций торгуют, как местами на кладбище. Как перераспределяются деньги культуры — вообще отдельный вопрос.

Характерные черты такого вездесущего государства — непоседливость и рукосуйство. Здравоохранение разрушено и обескровлено ценой мощных вливаний в «оптимизацию». Ряд новшеств с квотами и импортозамещением лекарств граничит с прямым убийством больных. Начинания в жилищной политике сплошь и рядом похожи на отъем недвижимости. Пенсионными фондами государство распоряжается так, будто это его, а не наши деньги и «мягкого» выхода из этого тупика просто нет.

При любом отношении к либерализму с таким диагнозом согласны носители самых разных идеологий. Сейчас выйти перед аудиторией ученых, преподавателей, врачей, творцов, предпринимателей и гражданских активистов и объявить, что всем им не хватает еще немного государства, — эксперимент с риском для жизни. Таков результат правления, сделавшего либеральный разворот в нашем положении безальтернативным. Так либералами нас делает рассудок… и общая беда.

Восстановление идеологической коммуникации требует зачистки хотя бы от искусственных наслоений антилиберализма. По Конституции мы именно state (государство, созданное людьми для самих себя), а вовсе не стационарный бандит или заснеженная асабия. Народ Российской Федерации принимает Конституцию РФ, «утверждая права и свободы человека» в качестве «высшей ценности» в государстве, являющемся «демократическим» и «правовым». Тот, кто скажет, что это не либерализм, пусть первый бросит в себя камень.

либо просто не контролирует правительство, зацикленное на целом ряде либеральных и неолиберальных стратегий. Объявление путинизма «глобальным лайфхаком» и вовсе возвращает нас в 1990-е с минигипермаркетами и прочими стилистическими находками челноков.

Но главная черта нашей модели — «черное» перераспределение свободы. Даже в феодальном абсолютизме власть обременена рядом ограничений и обязательств перед клиентелой. Авторитаризм нашего типа сбрасывает с себя обременения политической нормы и социальных обязательств. Жертвуя своими правами (как и ресурсами), граждане не уменьшают суммарное количество свободы, а лишь отдают ее наверх, предоставляя власти возможность делать все, что заблагорассудится, и не во вред себе. У нашего народа крали победу в 1812-м и в 1945-м, но сейчас Россия — страна украденной победы свободы со всеми ее трофеями. Это государство крайне либерально — но только в отношении себя. Произвол в распоряжении властью и собственностью наверху обеспечен закрепощением внизу, принятием сотен неправовых законов и подзаконных актов в условиях неразличения закона и права, легальности и легитимности. Парадокс сообщающихся сосудов, из которых один полон, а другой пуст. Завтра в иностранные агенты начнут записывать котов и собак.

Первое движение из тупика может быть только в обратную сторону. Но эта простая геометрия сразу же напрягает всех с мозгами, повернутыми «только вперед!». Соглашаясь с оценками реалий и последствий неконтролируемой экспансии власти, этот вечно молодой прогрессизм непременно хочет «пересборки» либерализма и вообще чего-то нового. В пиаре любой концепции приходится учитывать этот стереотип «назад — значит, плохо». Даже если ты всего лишь требуешь вернуть свое, украденное просто вором или целым государством.

Однако еще более свежий постмодерн в принципе отвергает эту векторность «стрелы времени». Он отвергает саму бинарную оппозицию старого и нового в ценностной иерархии модерна. Кроме того, он резко критичен в отношении всякого рода общих мест и вообще всего всеобщего. Начиная с Франца Боаса антропологи находят у северных народностей десятки и сотни слов, обозначающих разные состояния снега и льда. Этой точности впору учиться современной политологии в отношении понятий «либерализм», «государство» и пр. В якобы глобальных трендах тоже не существует «государства вообще». Есть государства США, Тувалу, Китай, Германия, Малайзия, Боливия и Япония — и есть государство РФ-2019. Все это явления очень разные, во многом противоположные. Поэтому глобалистские выводы не имеют никакой общеобязательной силы применительно к актуальной российской реальности. Точнее, могут иметь, а могут и не иметь вовсе. Если сейчас государство где-то оказывается эффективнее в продвижении сверхновых и ресурсоемких направлений,

Если где-то государство становится генератором инноваций, что делать с тем, что в целом у нас оно для них главный тормоз?

И наконец, радостная весть: пересборка либерализма уже состоялась. Она состоялась в его постсовременной версии, прежде всего философской. Принцип политической свободы распространяется на свободу сознания от любых идеологических генерализаций. Когда-то либерализм начинался с освобождения от религиозных, традиционалистских, сословных и прочих предрассудков. Теперь сознание пытается освободиться и от новейших предрассудков всякого рода философем, идеологем и прочих общих установок. Каждая конкретная ситуация — это тоже своего рода личность, права и свободы, индивидуализм и приватность которой надо защищать, хотя бы и ценой нашей аналитической «жизни» (как завещала нам Эвелин Холл, а вовсе не сам Вольтер).

Надо признать, что этот тренд — не такое уж откровение по жизни. Британская экономика движется галсами между приватизацией и национализацией не потому, что так ей предписывают британские ученые, апеллируя к местной традиции или глобальным трендам. Все решает идеологически нейтральный, считаемый критерий постоянно меняющейся эффективности. Если у нас включить реальную конкуренцию государственного с приватным, эту экономику придется пересобирать на корню. Но это и есть суть металиберализма. Для ортодоксального либерализма чем меньше государства, тем лучше; для консервативного этатизма — наоборот. Металиберализм смотрит на все это «сбоку» и настаивает лишь на свободной конкуренции укладов и идей, то есть на прагматике, в конкретных условиях позволяющей либералу соглашаться с усилением государства, а этатисту — поддерживать либерализацию. Не зря либерализм — единственная идеология, последовательно признающая идейное многообразие как платформу поиска согласия.

Чтобы не отпугивать слабонервных страшным словом «либерализм», можно ограничиться понятием постсовременного прагматизма. Это отправная позиция, приемлемая не только для самых разных либерально ориентированных субъектов на улице и во власти, но и для более или менее трезвомыслящих этатистов как правого, так и левого толка. Обсуждение такой повестки одинаково актуально для вменяемых государственников и консерваторов, социалистов и коммунистов, для апологетов державы и империи. Известно, что проекты разъединяют людей, порой фатально, но мировые идеологии не зря строятся на системах запретов. Проще договориться о том, чего не хочет никто. Если засилье зацикленного на себе государства одинаково враждебно идеям социальной справедливости и подлинной державности, то, по крайней мере, понятно, что в первую очередь надо окоротить общими усилиями.

Тем более эта повестка актуальна для гражданского общества:

Своекорыстная навязчивость власти достала всех и вызывает одно желание — чтобы государство потеснилось, а лучше просто оставило людей в покое. Для власти тоже выбор понятен: либо и дальше закатывать истерику в политическом тупике, либо организованно демонтировать нагроможденное в панике перед пробуждением политической жизни.

Наконец, пора подумать и о вечном. Ненависть к идеям свободы и права унижает страну, считающую себя современной и цивилизованной. Она оскорбительна для целых поколений, но унизительна и для самой власти: в будущем учебнике истории этот ее страх перед свободой останется позорной страницей нашего времени.