Терочка

Гуляла я тут на днях по Москве. Вот правда: ну просто очень чистый, красивый и ухоженный город. Особенно в центре. И культурный. Сходила на потрясающую выставку «Свободный полет. Андрей Тарковский». После выставки прошлась по набережной, обратила внимание на клумбы с хризантемами — все как на подбор, ровными разноцветными шапочками. Зашла в кафе. Меню интересное, обслуживают вежливо. Кругом строительство разное идет, в метро теперь на платформе часы показывают, сколько осталось до поезда, а не сколько минут тому назад он ушел.

Ну вот все хорошо и даже прекрасно.

А только чувствую, что сидит во мне какой-то маленький червячок, эдакая булавочная головка, козюлька неприметная, не дающая правильно думать, прямо-таки мешающая считать, что все хорошо и прекрасно. Иду по царственной Москве — а булавочка куда-то вонзается, любоваться мешает, а червячок что-то продырявливает внутри, а козюлька свербит — и нет мне покоя и наслаждения. Да что ты будешь делать! Прямо вот хоть убей… И вдруг я вспоминаю про терочку. Точно. Она.

Т Е Р О Ч К А.

Терочка и не дает. Обычная пластмассовая терочка, на самом деле, даже две: одна четырехгранная, синяя, другая совсем простая, односторонняя, красная.

А чего не дают мне терочки-то Москвой наслаждаться? Да так, ничего, обычное теперь уже дело: я их должна наутро отнести в следственный изолятор «Матросская Тишина» арестанту Котову Константину Александровичу, тридцати четырех лет от роду, осужденному по статье 212.1. Государство мое, красивую столицу всем на радость устроившее, хочет отнять у Константина Александровича четыре года его молодой и прекрасной жизни.

И для меня эти две маленькие терочки — синяя и красная — важнее Москвы. Да что там важнее — просто на лопатки кладут они расфуфыренную столицу.

А еще я боюсь, что не примут терочки: перевес у арестанта Котова вроде как образовался на 500 граммов, а так хочется, так хочется, чтобы взяли… До слез.

Терочки я сдала. Правда, не сразу.

— Это что, — говорят, — только терки? Мы не возьмем только терки, слишком мало.

— Как это, — говорю, — слишком мало?

— Вот так. Слишком мало — это слишком мало, чего же здесь непонятного! Идите вон в магазин за углом, хлеба еще купите, будет нормально, я приму.

— А не нужен мне хлеб, — отвечаю. — Я вчера арестанту Котову в вашем же тюремном магазине по интернету заказала много-много всяких продуктов и хлебов.

— Мы не возьмем.

— Ну, — говорю, — у вас в правилах такого не записано, чтобы мало не передавать.

— Эх, — отвечают со вздохом, — в правилах всего ведь не скажешь. Мы берем, когда мало, но мы берем вещи, а терки ваши — не вещи.

— Это как это не вещи? — изумляюсь я.

— Вещи — это то, что можно надеть. Например, шапка, — вступает в разговор сидящая за приемщицей женщина в форменном костюме.

— Нет, — пытаюсь я объяснить на понятном языке, — вещи — это то, что нельзя съесть. Поэтому терка — это вещь.

— Не вещь, — говорит форменная и зачем-то совершенно неприлично раздвигает ноги. Это к делу не относится никак, но запоминается намертво. — Вещами еще могут быть канцелярские товары.

— Терка — не канцелярский товар, — говорю я ей твердо и прошу приемщицу призвать начальство, чтобы решить этот необыкновенный философский спор о вещах и не-вещах.

Она уходит. А очередь за мной начинает раздражаться, и, конечно же, на меня: ну там, шибко умной называют и все такое прочее, как будто быть шибко умной и понимать, что терка — это вещь, — зазорно.

Приемщица возвращается и говорит с надеждой:

— Может, у вас еще что-то есть?

И я соображаю, что есть, есть у меня еще что-то: пучок свежайшей петрушки, обмотанный чистенькой беленькой тряпочкой. Мне его утром привезла в подарок из Пензенской области со своего огорода Ольга Николаевна Зеленина, кандидат сельскохозяйственных наук, бывшая арестантка по знаменитому «маковому делу». Закатать ее хотели на 15 лет, да суд присяжных всех оправдал (за невероятной историей этого дела все семь лет, что оно длилось, следила «Новая газета»).

— Вот, — кричу я радостно приемщице, — возьмите петрушку в довесок! Свежайшая, с огорода!

— А она маркирована? — спрашивает приемщица осторожно.

Тут я вспоминаю, что в «Матросской Тишине» (в отличие, например, от «Лефортово») все овощи-фрукты должны быть с наклейками из магазина, и люди, когда что-то с огорода своего хотят арестантам передать, бегут рысью в АШАН, взвешивают что-то тамошнее — яблоки, допустим, или сливы — к этому ценник пришпандоривают липучий, потом высыпают ашановское обратно, а мешок с ценником в карман кладут, после домой бегут и там уже свое вкладывают, с дачи, без пестицидов.

— Нет, — отвечаю печально. — Не маркирована.

И понимаю, что терочки весом в 85 граммов сейчас поедут ко мне домой по красоте всей этой немыслимой московской, а назавтра я должна буду тащиться на почту и отправлять их посылкой арестанту Котову.

И вот именно тут, в этот самый момент, происходит чудо. Приемщица говорит:

— Чтобы не портить утро ни вам, ни себе, я их возьму в порядке исключения! — и улыбается мне во весь рот. Я бы даже сказала — сияет. Подписывает мои бумажки, и терочки мои, синяя и красная, уезжают к арестанту Котову Константину Александровичу тридцати четырех лет от роду.

Я выхожу на улицу из Федерального казенного учреждения «Следственный изолятор № 1 Управления Федеральной службы исполнения наказаний по г. Москве» и улыбаюсь от счастья.

Отличная выдалась в этом году осень в Москве.