История свободы после «Конца истории»

Прозрение и затмение Фукуямы

Недавно запись одной из телепередач ведущий начал риторически: с либеральной идеей тогда ошиблись… или нас просто обманули? Толпа унылых резонеров уже 30 лет учит правильному письму автора одного из самых резонансных текстов за всю историю наблюдений. Специально для жертв слишком здравого смысла: в миксе публицистики, политологии и философии жанры неизбежно «толкаются», но без этого у «Конца истории» не было бы такого оглушительного начала. Позирующие на фоне идеального скандала не читали Бернарда Шоу: «Секрет успеха — в том, чтобы вызвать возмущение у как можно большего числа людей». Без упрощений и натяжек не бывает текстов, так взрывающих интеллектуальную среду, в том числе академическую, и так влияющих на политику, в том числе глобальную. Идея вызвала подлинное цунами аналитической обструкции, включая великих, но это не помешало ей влиять на курс США (в особенности Буша-мл.) и всего Запада. Скорее наоборот.

Сам текст упорно предостерегает от тупого буквализма (мыслящие не далее заголовка то и дело садятся в лужу, поучая автора его же словами). Часто эти оговорки избыточны — как если бы Малевич вдруг начал оправдываться перед человечеством тем, что его «Черный квадрат» вообще-то не совсем черный. Фукуяма будто испугался сам себя.

Так, трусами нас делает раздумье, и бледность немощная мысли меняет направленье глубоких затей, теряющих названье действий…

Циклы и необратимость

Финализм и эсхатология этого типа не отменяют идеи прогресса. Через 30 лет после «Конца истории» мы путаемся в показаниях Фукуямы, тогда как сам он в ту пору уже лет на 30 отставал от историософии постмодерна, вовсе снявшего проблему «стрелы времени». Высокому модерну хватило войны и зверств двух тоталитарных колоссов, чтобы скомпрометировать саму этику кумулятивного прогрессизма.

Сейчас повсюду ищут и находят возврат к традиционализму, патернализму, популизму, национализму, изоляционизму, этатизму, дирижизму, авторитаризму и прочему недемократическому централизму… Но важен политический и исторический размер событий. Пока это лишь слабоватая коррекция на фоне освободительной «осени народов» 1989 года. Тогда британский ученый Тимоти Гартон-Эш зафиксировал убийственный график: история борьбы в Польше заняла 10 лет, в Венгрии — 10 месяцев, в Восточной Германии — 10 недель, в Чехословакии — 10 дней, в Румынии — 10 часов. Сейчас либерализм хоронят так, будто демократии в мире вот-вот рухнут с таким же ускорением, что вряд ли.

Если не выпиливать политику из производства отношений, идей, знания и технологий, то потенциал либеральной демократии остается центром притяжения и заимствований, часто вороватых и неблагодарных. Пытаясь рвануть на обгон, даже самые зажатые режимы создают анклавы свободы и резервации локальной демократии. Отмобилизованные глыбы остались в прошлом, движение атомов важнее динамики тел. «Think different» — синоним инакомыслия и рецепт успеха.

Будущее обязывает: цифровая экономика не выносит лжи, а искусственный интеллект обречен без свободы интеллекта естественного. Утечка мозгов и человеческого капитала уже сводит сгоряча объявленный научно-технологический «прорыв» к пузырю статистики журнальных публикаций. Всю свою импортированную современность Россия обменивает на сырую нефть и газ. Технически зависимый придаток симулирует грандиозность, но крайне зажат в политике и в истории. И он неприлично паразитарен (к вопросу о национальной гордости великороссов). Страна гуляет распродажей достояния будущих поколений. Прожорливое настоящее лишает страну будущего.

Свобода как ценность и наказание. Закон сохранения

Готова или не готова России к свободе, но к несвободе она не готова вовсе. Коллапс советской модели предопределил в конвульсиях 1990-х куда больше, чем сами реформы. Если бы не хирургическое вмешательство, добивающая инерция конца 1980-х продлилась бы в начало 1990-х, и тогда запоздалые реформы уже и для незрячих предстали бы последним шансом на оформление хоть как-то управляемого распада.

Страну от развала спасали тогда: в начале 2000-х напряжения и риски были на порядок меньшими, а экономически вовсе ничтожными. Внятной альтернативы того перехода пока никто не предложил.

Либерализм 1990-х любят представлять проектной идеей, навязавшей стране чуждые ей, а то и вовсе ложные ценности. Но тогда просто рухнули стены острога: люди не вышли на свободу, а остались с той же баландой в той же разметке, как у фон Триера. Эту крайне необустроенную свободу честнее принять не как награду, а как наказание за грехи века. По исторической совести это даже не испытание. Претензии к неудобствам перехода — верх политической наивности и исторической неблагодарности. Это как обижаться, что после резекции перитонита не очнулся сразу в «Арагви».

То был момент мощных исторических инверсий. Засилье советской идеологии отвратило людей от всякого окормления и от идейности как таковой. Въедливый коллективизм породил редкой силы атомизацию. Сросток партия–государство превратил органы власти в управляемые протезы во власти энергичных группировок. Все это радикально меняет сам контур циркуляции свободы и несвободы. Здесь суммарная свобода не ограничивается в пользу идеи и цели, государства и общности, а лишь перекачивается наверх, наращивая свободу господства как частного произвола.

Этот закон сохранения свободы лишь перераспределяет ее разницей давления в сообщающихся сосудах. По аналогии с деньгами такая свобода перетекает не в казну, а в чужой карман. Кредо такой власти — либерализм без берегов, но для себя.

Долго так жить нельзя. Историческое взыскание «лихих» 1990-х было щадящим. Так и не раскаявшись, в 2000-х мы ни за что получили условно-досрочное с немыслимыми подъемными. Но дальнейший корпоратив с непрерывными поздравлениями самих себя и вечным салютом обойдется дороже, чем кажется сейчас.

Вторая «пятая колонна» на параде теневой идеологии

На скрижалях наших патриотов пером и топором вырублено: либеральная идея отвергнута; демократии сведены к симуляции; выбор как таковой — любимая иллюзия Запада…

Это дикая крамола. Действующую Конституцию РФ открывает базисный раздел, построенный на ценностях канонического либерализма, на безоговорочных принципах демократии как формы суверенной власти народа. На это никто на вершинах власти до сих пор открыто не покушался и в здравом уме не станет — при любых притязаниях пожизненного персонализма. Значит, либо апологеты режима в мечтах о диктатуре сгоряча наговаривают на своих — либо их заявления о конце демократии не фейк, но тогда они подводят начальство под антиконституционное деяние с букетом тягчайших политических преступлений. Если это не демократия, то узурпация (либо «управляемая узурпация» — вроде неловленого допинга в спорте).

Торжествуя такую победу, недалекие обожатели Путина легко набалтывают ему на два–три–четыре импичмента. Политолог из ВШЭ всерьез оправдывает в эфире ограничение прав и свобод, будто в стране уже введено военное положение и будто сам он не видит, когда свободы свертывают под угрозой извне — или когда «кольцо врагов» сжимают изнутри, свертывая свободы ради удержания власти. Такое доносительство по любви проходит лишь потому, что эти люди привыкли дискутировать сами с собой, за слова не отвечая.

В программных выступлениях категории А до сих пор обязательны канонические мантры либерализма и верности демократии. Либо адепты режима прощают это своим кумирам как особо тонкое лицемерие — либо все же эта форма даже сейчас что-то значит при любом политическом цинизме и при любых глупостях самоистребления «силовиков» и «либералов».

В истории идеологий это редкостное, если не уникальное расслоение. На самом верху в стремлении к респектабельности слова «свобода» и «демократия» выговаривают как родные. Второму слою высокопоставленной номенклатуры высказывания на идеологические темы вовсе заказаны — не по статусу.

В этой армии свои ранги: штабисты и служивые с допуском, вольноопределяющиеся, шпана на подряде. В ополчении выделяются особо крикливые в надежде, что их запишут в кадровый состав. Для поддержания порядка есть ротация: из главреда можно вылететь на помойку и уже оттуда продираться назад в регулярные части. Думать, что вся эта армия не имеет отношения к государству — значит, ничего не понимать в идеологических процессах и в том, как работает теневая идеология. Скрывая свою причастность к этой идеологической войне, власти действуют как партизаны на собственной территории в мирное время. Но диффузная, «проникающая» идеология сейчас особенно эффективна.

Вопрос по сути

Могильщики либерализма обычно не могут сформулировать, что же они, собственно, хоронят: им дали понюхать обрывок и сказали «фас». Но и у самих либералов бывают проблемы с матчастью.

Настоящий либерализм никогда не путал сильное государство с распухшим аппаратом, беспомощным перед вызовами. Западником-либералом и одновременно государственником был Борис Чичерин, классик отечественной философии государства и права, историк и публицист, воспитатель наследника, московский городской голова. Дядя будущего наркома иностранных дел был лидером либеральной профессуры Московского университета и никогда не изменял себе (в отличие от внука другого наркома, в 1990-е отиравшегося среди либералов). Только сильное государство может защитить гражданские права, свободу лица и самое себя от попыток злоупотреблений властью. Сильное государство крепнет свободой граждан — свободу урезают от бессилия и страха.

Номинальный либерализм начальства трудно счесть лишь маской. Даже здесь все еще не считается большим успехом стать начальником огромного концлагеря. Травить свободу часто приходится «по жизненным показаниям». Точно так же опора на либеральный блок в правительстве связана с пониманием неизбежности ряда стратегий и губительности альтернатив — тоже «по жизненным показаниям». Вечное возвращение к идеям обуздания бюрократии и административного прессинга, сокращения 10% чиновников, запуска регуляторной гильотины и обвальной отмены всех лишних актов через два года — все это чистой воды либерализм с отголосками светлой памяти стратегии дерегулирования начала 2000-х. То же с возвратом эвфемизмов модернизации в новейшей идеологии «прорыва».

Но и здесь главное в истинном либерализме заложено на метауровне. Считается аксиомой, что либералы за компактное государство и приватизацию, а государственники наоборот. Но дело не столько в конкретной пропорции, сколько в индикаторах и критериях принятия решений.

Но именно открытая самореализация позволяет экономике сигнализировать, куда переключать стрелку. Свободная экономика свободна не столько от государства, сколько от плохо понятой идеологии и хорошо прихваченной корыстной политики. У нас же спорят о правильном знании истинной меры на основе так или иначе понятой традиции, национального интереса, «духа» и пр. Потому такие результаты.

Те же проблемы с извечно больным вопросом «кто мы?». Идентичность и сама самобытность у нас издавна автоматически замыкаются на прошлое. Консерваторы и патриоты вещают от имени культурного кода, будто он ими расшифрован. Традиционалисты заявляют от лица традиции, будто это исключительно их достояние — непонятным способом понятое, однозначно раскрытое и в деталях описанное.

Однако живая самобытность — это прежде всего возможность «быть самому» здесь и сейчас, свободно изменяться и творить новое.

Самобытность — это возможность свободно читать и смотреть все, что интересно и нравится, а не что предпишут парни из министерства, делящие бюджет между своими. Либерализм в политике тоже тождествен самобытности — праву граждан самим создавать государство, которое для них было бы своим и подотчетным. В классике это и называется stato — в отличие, например, от не менее известного «стационарного бандита» с ухватками залетного гастролера. Все это, конечно, идеальные типы, но важен вектор — к сакрализации приватизированной власти или же к свободе говорить о ней все, что думаем, и думать все, чего она заслуживает. В современном мире это еще и вопрос потенциала страны. Круговая самооборона чиновничества — удар по обороноспособности государства, еще более беззащитного перед внутренней деградацией, чем перед внешней угрозой.

В итоге все упирается в статус гражданина и его свободных объединений. Еще в начале 1990-х мы проводили семинар «Гражданские инициативы — повседневная практика либерализма». Сейчас эту ниву вспахивает КГИ — Комитет гражданских инициатив. Гражданская активность — важнейшая составляющая внепартийной политики и подлинного национального согласия: когда надо закопать яму или поправить общий забор, люди забывают, кто правый или левый, белый или красный.

Позднеимперское самодержавие покровительствовало множеству неполитических и некоммерческих гражданских ассоциаций.

Наверху все выродилось в симулякры карманных «общественных» палат, советов и фондов, по отношению к которым слово «негосударственные» звучит как насмешка. Как и слово «гражданское» применительно к этому обществу в униформе, разве что без погон.

В системе политических воззрений у либерализма особая позиция: он единственный не навязывает свои выводы как обязательные и безальтернативные. Запрет на огосударствление идеологии — позиция сугубо либеральная. Но это уже метауровень — идеология идеологий, принципы идеологического процесса, взаимоотношения идеологий между собой. Свободный рынок идей вместо их распределителя при госплане.

То же с так называемой глобальной экспансией либерализма. Многополярный мир, множественность цивилизаций, мультикультурализм, постколониальная этика — все это придумано именно в рамках сугубо либерального мировоззрения. Антилиберализм в ответ не придумал ничего, кроме гибридного насилия и эклектичного набора притязаний, вконец распугивающих остатки русского мира. Беспомощность этой «жидкой силы» компенсируют давлением, отдачей которого становится нарастающая изоляция.