Это веское слово — архив!

Обнаруживающий истину, которую не всегда в силах принять позднейшие эпохи. Разрушающий ложь официозных интерпретаций и хранящий подлинность свидетельств. В канун Дня театра в Год театра мы публикуем уникальный архивный документ: отчет о собрании Московского художественного театра (МХТ СССР имени Горького) от 2 и 3 июня 1935 года.

В нем, как в первоклассной драматургии, перемешаны оттенки сложных чувств и обстоятельств — возраст великих основателей Художественного театра, как причина распада дела, наливающийся кровью контекст эпохи, абсурд и отчаяние повседневности — все в этой (сокращенной для публикации) стенограмме.

Что ж, поразительный документ и сегодня можно применить к театральной реальности. Сколько в столице и стране коллективов и трупп, где вожаки-главные целиком отождествляют себя со своим делом, не замечая, как оно становится зеркалом их состояния, распадается на куски, замирает, мертвеет. Драма возраста, соединенная с живым театральным организмом, тенью ложится на его настоящее и грядущее. Как спасать театр — вечно актуальный вопрос. Для власти, для «священных коров» театрального процесса, для будущего закона о культуре.

По инициативе парткома, местком созвал это совещание ведущей группы наших работников по вопросу о проработке речи тов. Сталина, произнесенной им в Кремле, на выпуске академиков Красной армии, с тем, чтобы до некоторой степени наметить пути применения этой речи в наших условиях.<…>

<…> На этом совещании присутствуют все сливки нашего театра. Очень жалко, что из наиболее ценного материала, отсутствует Константин Сергеевич и Владимир Иванович, но то звено, которое собралось, является очень ценным материалом, который под руководством этих двух художественных руководителей организовал и ведет замечательный, знаменитый организм, который представляет собой Художественный театр. <…>

<…> …есть целый ряд сторон нашей жизни, которые начинают отодвигать нас на второй и третий план, которые делают нас в своей среде (нечего греха таить), притчей во языцех, т.е. объектом для посмешища. <…>

Сейчас надо разобраться в том, какие же причины лежат в основе этого явления и какое лекарство здесь нужно. <…>

Мне кажется, что тут есть борьба двух течений…

При наличии первой позиции, что у нас спектакли могут и должны выпускаться только Константином Сергеевичем или Владимиром Ивановичем, что без них ни один спектакль выйти не может — при этой позиции мы находимся в таком положении, что наши темпы принимают зловещий характер. <…>

… что мы имеем при таких темпах? Мы имеем громадный разрыв от роли до роли у наших актеров. К чему это приводит? Это приводит к тому, что данная артистическая индивидуальность топчется на месте, а в нашем деле топтаться на месте — значит идти назад, т.е. мы сами себя разрушаем. То, что мы, скажем, четыре года не даем Хмелеву роли, мы разрушаем его. То, что Станицын вступил в Мольера, когда ему было 33 года, а сейчас ему 38 лет, и он еще этого Мольера не сдал, — это разрушает его. <…>

Театра дело очень сложное. В былые времена Владимир Иванович, обладая гениальной головой, целые дни сидел в театре и вел театр. Сейчас Владимир Иванович принимает участие в руководстве постольку-поскольку. Кроме этого, его позиция вообще такова, что «я не хочу в этом участия принимать», «моих сил достаточно лишь на то, чтобы взять постановку и довести ее до конца. Я оставляю за собой функции директора, как функции режиссера, т.е., чтобы я в своей работе, сохраняя за собой функции директора, был полновластен, мог бы осуществлять всю силу власти по отношению к своей работе».

А что будет делаться помимо этого — в это Владимир Иванович предпочитает не вступать, или вступать, постольку-поскольку, с большой осторожностью.

Теперь дальше. Константин Сергеевич руководит театром, лишенный возможности быть в театре. Естественное дело, что это приводит к целому ряду осложнений, к целому ряду трудностей в нашей жизни. И если, мне кажется, спросить самого Константина Сергеевича об этом, то он скажет, что директорствование является самой тяжелой для него функцией, самой трудной, которая время от времени укладывает его в постель.

Константин Сергеевич, как художник, сейчас с удовольствием занимается с актерами и предпочитает это всяким другим формам театральной работы. <…>

Так вот, мне кажется, что дело театра настолько сложное, в повседневности, в разнообразии всех явлений, что тут нужен один хозяйский глаз, влезающий во все норы, интересующийся тем, какие папиросы курит Хмелев, что он сегодня завтракал, что он сегодня репетирует, что он будет делать в будущем году, — одним словом, все мелочи театра и актерской жизни. Настоящий директор так и поступает. Настоящий, хороший директор — своего рода Каганович на заводе — влезает во все. <…>

<…> Надо признаться, что старики совсем не принимают участия в жизни театра: то ли интереса у них нет, то ли здоровье им не позволяет — неизвестно. Я должен про себя сказать, что у стариков есть солидная закваска. Они помнят требования Художественного театра, вкус Художественного театра, этику Художественного театра, и если бы они в этом отношении стали бы помогать молодежи, то это было бы чрезвычайно существенно, но я что-то это не вижу. Про себя я то же самое могу сказать.

Я в повседневной жизни вижу, что если не ходить за актерами, не лелеять их, не заниматься с ними, не похвалить их, то они ходят как беспризорные. Это надо уничтожить в самые кратчайшие сроки. <…>

Да, у меня накопилось за пять лет, с момента получения роли в «Мольере». Кто знает историю мытарства всего пройденного пути за все пять лет.

/СТАНИЦЫН:— Все знают./

<…> Сколько раз я на производственном совещании просила помочь и вас, Илья Яковлевич, и Мордвинова, и Сахновского. Вы на последнем собрании сказали: «Как это, пять лет репетируют пьесу, это импотенция». <…>

Я за пять лет не имела ни одной роли, а вы говорите — темпы. Кто виноват в этой импотенции, где же темпы? Дайте нам возможность репетировать! Почему не пошел «Мольер»? Да потому что в феврале не пошли «Враги». <…>

Я не могу говорить, я очень волнуюсь… У нас все так измучены, что говорить не могут… <…>

<…> Нужно обращаться не по тому адресу. Дело в том, что в нашем организме… неблагополучно, потому что, в конце концов, никому до театра нет дела. <…>

Теперь у нас и старики, и мы почили на лаврах. <…>

Говорят о том, что мы должны готовить пьесу бесконечное количество времени. Я должен сказать, что этого не должно быть. Вот я, например, еще два года — и я не сумею сыграть в «Мольере» по своим физическим данным, я толстею и начинаю задыхаться. <…>

Мы отлично знаем, что Константин Сергеевич и Владимир Иванович не могут сговориться. Это ни для кого не секрет. Мы знаем, что происходит. Зачем закрывать глаза — они не могут между собой сговориться.

У нас в правлении работают Кедров, Судаков, Подгорный. Могут ли они сговориться? Нет, не могут. Ведь «там» не могут сговориться, как же они могут сговориться? Они идут к Владимиру Ивановичу. Он им говорит одно. Идут к Константину Сергеевичу — он им говорит другое. <…>

Я человек не первого порядка, но сейчас я болен, у меня нервы никуда не годятся. Я не могу слышать названия этой пьесы «Мольер». Я не могу приходить на репетиции. Мне противна роль, в которую я был влюблен. <…>

Я попробую охарактеризовать ту огромную ненормальность, которая существует в Художественном театре. <…>

…оказывается, что каждый год в театре происходит «небольшая революция», которая заключается в том, что Константин Сергеевич и Владимир Иванович… каждый год поднимают друг против друга революцию, и меняется правление…

Мы имеем самое несусветное положение в нашем театре.

В течение пяти лет были бесконечные заседания по поводу «Мольера», и каждый раз дирекция у меня, режиссера, спрашивала, когда «Мольер» пойдет, на какой сцене пойдет, с каким составом пойдет. <…>

Происходит это потому, что неизвестно вообще, что театру нужно, какие пьесы ему нужны на данный отрезок времени, для чего берется та или иная пьеса. <…>

Три месяца тому назад «Мольер» был большим флагом. Были сделаны декорации огромных помпезных размеров, потому что была дана установка руководителя театра Константина Сергеевича. Теперь оказывается, что Константин Сергеевич опять склоняется к малой сцене. Что же это такое? Как это возможно? <…>

За четыре года мы в марте месяце впервые попали к Константину Сергеевичу, до этого ни одного разговора с Константином Сергеевичем не было. Это потрясающий факт. Работать три с половиной года, а потом попасть к Константину Сергеевичу. <…>

Я просил Владимира Ивановича посмотреть эскизы. Он является большим авторитетом в работе с художником, с литератором. Он ответил: «Это не мое дело, это не моя постановка».

А Константин Сергеевич в это время болел, был за границей годами.

Как может существовать грандиозный механизм, когда оба директора не могут быть здесь? Необходимо, чтобы Константин Сергеевич и Владимир Иванович, если они берут постановку, чтобы они влезали в эту постановку и определенно говорили, что им там нравится, что не нравится, насколько они нам доверяют, насколько не доверяют. Иначе получается затяжной и невероятный абсурд.

У Константина Сергеевича есть огромные мысли, огромные интересные предложения в области актерской игры — и полное нежелание работать режиссерски. <…>

Когда он принимал наш показ, когда он работал с нами как режиссер, он сказал: «Очень хорошо, можете играть очень быстро», потом он стал с нами заниматься, но уже… в плоскости учителя с учениками.

…как только он стал заниматься с нами в этой плоскости, сроки стали отодвигаться. Когда он вспомнил, что существует театр, связанный с законами производства, он сказал, что до спектакля остался еще один месяц, и даже две недели, но потом опять перешел в плоскость учебы, и спектакль отодвинулся бессрочно. <…>

И вот задача вам, старикам: убедить Константина Сергеевича, потому что его собственное самочувствие в этом смысле чрезвычайно больное, сложное и даже трагическое. Он создает самому себе и нам огромный вопрос о творческом одиночестве. <…>

Владимиру Ивановичу я ставлю в виду одно — что он с середины пьесы входит в работу. Это затягивает постановку втройне.

<…> У нас, говорят, каждый год революция, но куда годится правительство, которое нами правит? Здесь на чем-то нужно остановиться. Я чувствую катастрофическое положение. <…>

Сейчас все пасуют. Если вы в правлении чувствуете в себе силы, то почему вы ничего не делаете? Мешают Константин Сергеевич и Владимир Иванович? Вы должны их убедить. <…>

Константин Сергеевич определенно говорил: «Придите и скажите: это неверно, это неверно, — я своего лучшего друга выгоню вон, если он вредит делу», а мы тихо говорим: и этот не то, и этот не то, и этот не то. А кто же «то»?

Константин Сергеевич сказал: «Берите театр, делайте настоящее дело, а я буду помогать вам советом».

/ГРЕМИСЛАВСКИЙ:Это только на словах./

С мест: Этого не было. <…>

…Если подойдешь ближе к жизни и посмотришь, какими признаками характеризуются те советские организмы, которые достигают прекрасных результатов в нашей жизни, когда создаются гиганты, метро, — то увидишь, что это следующие признаки.

Самый первый признак — твердое руководство и, несомненно, борьба за какой-то план. Пусть будет небольшой план, не пять пьес, а две пьесы, но пусть мы начинаем эти пьесы с сентября и окончим их в апреле. <…> — для нас, к сожалению, в Художественном театре это до сих пор — проблема.

Следующий признак — доведение плана до всей массы работников. Ведь позор, что мы узнаем из газет о том, что делается у нас в театре. Никто из нас не знает, какие пьесы принимаются, какие пьесы ставятся, какой у нас план. Стыдно. Я пятнадцать лет «протрубил» в Художественном театре, а ко мне приходит обыватель и говорит: «У вас ставят такую-то пьесу, я читал об этом в «Вечерней Москве». А я этого не знал…

Вот когда я сделал такое сопоставление, картинка стала совершенно ясной… С одной стороны — крепкое большевистское руководство, результатом которого является радость жизни, бытия, а рядом с ним — уныние, проклятие жизни.

/С мест: — Все правильно!/

Без крепкого большевистского руководства Художественный театр будет в тупике и никуда не выйдет. <…>

<…> Дело в том, что художественное руководство ни на что ответить не может, потому что ему не позволят ответить. Оно должно обратиться к мнению двух руководителей, но и они не выскажут свое мнение в отношении друг друга.

/ТАРАСОВА:«Сумасшедший дом»/

Какое бы ни назначили художественное руководство у нас в театре, но до тех пор, пока этот вопрос не разрешат между собой два руководителя, <…> до тех пор ни одно художественное руководство в театре не будет в достаточной мере авторитетным. <…>

У нас величайшая ненормальность в художественной жизни и величайший абсурд, который приведет к страшным результатам… Пойдут наши старики к Константину Сергеевичу и Владимиру Ивановичу и будут с ними говорить. Глубоко верно, но очень мягко. Но ведь дело не в их мнении, как стариков, а дело в мнении художников, артистов, общественности, людей, отвечающих перед партией, перед страной. <…> Они должны сказать и Константину Сергеевичу, и Владимиру Ивановичу, что дело сводится к действительной потере огромной ценности…Это вредительство, за которое мы сами себя перестаем уважать. Следовательно, необходимо поставить вопрос об управленческом аппарате, подумать о том, как установить нормальное руководство театром. <…>

…Наш театр считают важнейшей ценностью нашей культуры, и до тех пор, пока мы не наведем этот порядок, мы не выйдем из тупика, и мы по-прежнему будем переживать трудности «Мольера», «Анны Карениной», «Платона Кречета». <…>

…Я составил пять проектов, пять планов, причем прохождение этих планов встречало такую ситуацию: пьесу, которую утверждал Константин Сергеевич, — отрицал Владимир Иванович.

Ясно, что это сразу поставило дело в тупик, и четыре месяца продолжалось хождение от одного к другому.

Потом пропал всякий интерес к составлению этих проектов, и стала вырастать безнадежность положения.

Константин Сергеевич отказался от этой области работы. Пришли к Владимиру Ивановичу, но у Владимира Ивановича есть такая мысль: вот мы возьмем ту или иную вещь, а кто будет играть — не вижу актерских возможностей. Начинаются сомнения, которые убивают всякого рода начинания.

…нам действительно нужна революция, в самом существе нашего дела. <…>

Константин Сергеевич много раз говорил на словах: «Берите, делайте», по сути, это только слова, потому что на самом деле никому не представлено никакого права начать и что-то делать.

Как только мы что-то начинаем, так сейчас же создается остужающая атмосфера, которая сразу же остужает работу.

Нужно единоначальное руководство, но руководство, входящее во все детали дела…

…Теперь другое время. Изменили взгляд на человека. Изменили жизнь. Строятся новые города. Уничтожена проституция. Поднимаемся вверх. Строим аэропланы. Спустились вниз, построили метро.

И вот я здесь обращаюсь ко всем присутствующим, к живым сердцам, чтобы они поняли, наконец, что

Подводя итоги, надо сказать, что нужна железная рука, которая бы начала у нас настраивать жизнь. Надо верить в творческий коллектив работников Художественного театра…