В день, когда у группы был выходной, мы с Вронским решили снять кадр: Афоня идет в деревню, навстречу ему стадо коров, пестрых, красивых, ярославской породы. Заранее послали администратора, чтобы он организовал нам стадо. Одели и загримировали Куравлева, приехали на площадку — ни стада, ни администратора. Сидим ждем. Подъехал на газике Яблочкин.

— Чего отдыхаем?

— Коров нет и администратора.

— Администрация перед вами, значит, и коровы будут, — сказал Яблочкин и побежал по полю в сторону деревни. (Яблочкину тогда было под шестьдесят.)

Через час от деревни к нам шло стадо. Рядом с пастухом — Яблочкин с хлыстом в руке.

Есть директора, которых называют режиссерскими. Яблочкин был именно таким. Его, конечно, волновала смета, сроки, но главное для него — воплощение замысла режиссера.

Когда-то, еще совсем молодым человеком, Саша работал администратором в театре у Михоэлса. Когда еврейский театр закрыли, его, как и многих, кто работал с Михоэлсом, посадили. Он пять лет просидел в одном из самых страшных лагерей в Воркуте. Яблочкин не любил говорить об этом периоде своей жизни, но как-то, подвыпив, рассказал, как вохры однажды столкнули его в выгребную яму с нечистотами. А когда он пытался вылезти, били ногами в сапогах по голове и топили в смрадной жиже. То, что он остался жив, — чудо…

Невысокий, лысый, пожилой, Александр Ефремович Яблочкин был веселым, остроумным и пользовался успехом у женщин. И пока не встретил свою голубоглазую Лору, слыл известным сердцеедом. Лору Яблочкин боготворил, и когда говорил о ней, светился. Лора тоже любила Сашеньку (так она его называла), и жили они хорошо и дружно. Супруги Яблочкины были людьми хлебосольными, и я часто бывал у них в гостях, в доме напротив «Мосфильма». В малюсенькую комнатку, которую они называли гостиной (из однокомнатной квартиры Яблочкин сделал двухкомнатную), набивалось так много народа, что сейчас я не могу понять, как мы все умудрялись там разместиться. Помню только, что было очень весело!

Умер Саша на проходной, в тот день, когда мы должны были сдавать фильм «Афоня» дирекции «Мосфильма». Предъявил пропуск и упал, сердечная недостаточность. Ему было 59 лет. Мы, режиссеры, с которыми Яблочкин работал, пробили, чтобы похороны были по первому разряду (прощание в первом зале тон-студии, дорогой гроб, духовой оркестр).

Хоронили Александра Ефремовича на Востряковском кладбище. Яблочкина любили, и попрощаться с ним пришло много народа. Гроб стоял возле могилы на специальной подставке. Рядом близкие, родные и раввин. Остальные расположились вокруг могил, оркестранты стояли поодаль, у забора. Администрация «Мосфильма» был против раввина, но родные настояли. Раввин был маленький, старенький, лет под девяносто, в черной шляпе, легоньком потрепанном черном пальто, в круглых очках в металлической оправе и с унылым носом. Был конец ноября, дул холодный ветер, выпал даже снег. Ребе посинел и дрожал. Я предложил ему свой шарф, он отказался, сказал, что не положено.

Зампрофорга «Мосфильма» Ивасков (распорядитель похорон) встал в торце могилы и сказал раввину:

— Приступай, батюшка.

— Он не батюшка, он раввин, ребе… — поправила Иваскова сестра Яблочкина.

— Ну, ребе…

Раввин наклонился к сестре и начал по бумажке что-то уточнять.

— Ладно, отец, начинай! Холодно, народ замерз, — недовольно сказал Ивасков. (Он более других возражал против «еврейского священника».)

Раввин посмотрел на него, вздохнул и начал читать на иврите заупокойную молитву. А когда дошел до родственников, пропел по-русски:

— И сестра его Мария, и сын его Гриша, и дочь его Лора… (Лора была намного моложе мужа.)

— Отец! — Ивасков поднял руку и отрицательно помахал. — Лора — не дочь…

Тут же грянул гимн Советского Союза.

От неожиданности ребе вздрогнул, поскользнулся и чуть не упал — я успел подхватить его. Земля заледенела, и было очень скользко.

— Стоп, стоп! — закричал Ивасков. — Кто там поближе — остановите их!

Оркестр замолк.

— Рубен Артемович, сигнал был не вам! — крикнул он дирижеру. (У них была договоренность, что он подаст знак рукой, когда начинать играть.)

Ивасков попросил сестру Яблочкина, чтобы она объяснила товарищу, кто есть кто. Мария сказала раввину, что Гриша не сын, а племянник, а Лора не дочка, а жена. Тот кивнул и начал петь сначала. И когда дошел до родственников, пропел, что сестра Мария, племянник Гриша и дочь Гриши — Лора.

— Ну, стоп, стоп! — Ивасков опять взмахнул рукой. — Отец, сколько можно?!

И снова грянул гимн.

— Прекратите! Остановите музыку! — заорал Ивасков.

Оркестр замолк.

— Рубен Артемович, для вас сигнал будет двумя руками! — крикнул Ивасков дирижеру. — Двумя! — И повернулся к раввину: — Папаша, я извиняюсь, конечно, вы по-русски понимаете? Вы можете сказать нам, что гражданка Лора Яблочкина не дочка, а жена?! Супруга, понимаете?! Как по-еврейски жена? — спросил Ивасков сестру Яблочкина.

— Итха, — сказала та.

— Отец, вот Лора — итха, жена!.. Теперь понимаете?..

— Теперь понимаю, — ребе кивнул.

— Ну, и давайте внимательней, у нас похороны!.. А вы здесь цирк устраиваете!..

Раввин начал снова, и когда дошел до опасного места, сделал паузу и пропел очень четко:

— Сестра — Мария, племянник — Гриша. И не дочь, — он поверх очков победно посмотрел на Иваскова, — а жена племянника Гриши — гражданка Лора Яблочкина!

— У, ё! — взревел Ивасков, поскользнулся и полетел в могилу.

Падая, он взмахнул двумя руками.

И тут же грянул гимн Советского Союза.

Все засмеялись, кроме убитой горем Лоры. Саша, прости меня! Но я тоже ржал. Ты говорил, что твой любимый жанр трагикомедия. В этом жанре и прошли твои похороны.

— Надо отдать его во ВГИК, — сказал отец, когда я окончил школу.

— Почему во ВГИК? — спросила мама.

— А куда его, дурака, еще возьмут?

Отец мой, метростроевец, считал работу в кино несерьезным занятием и предложил ВГИК (Институт кинематографии) как крайний вариант.

— Там хотя бы блат есть, — сказал он.

Блат, действительно, был. Мама работала на «Мосфильме» вторым режиссером и знала многих мастеров ВГИКа. Но поступать во ВГИК я отказался. Мама меня с детства возила в экспедиции на съемки фильмов, и я знал, какое это муторное и нервозное занятие.

Я немного рисовал и поэтому сдал экзамены в архитектурный институт. Там мне нравилось все, кроме ежемесячных комсомольских собраний — глупо, скучно и хочется курить. Но в архитектурном было собрание, на котором я забыл и про скуку, и про курение. Это общеинститутское комсомольское собрание состоялось в первый же месяц, когда я поступил в институт. Проходило оно в здании Союза архитекторов СССР, в большом зале. Народа было много. В президиуме сидели ректор, парторг института и комсомольские вожди. Первые минут двадцать мне было, как всегда, просто скучно, а потом я почувствовал, что еще немного — и мне станет просто дурно. Я хотел смотаться, но мой друг Джеймс Жабицкий не пустил — сказал, если я сейчас уйду, обязательно кто-то настучит, и у меня будут неприятности. Я остался, и не зря.

Под конец собрания перешли к обсуждению персонального дела. В райком пришло письмо на студента Попова: несчастная женщина сообщала, что он с ней сожительствовал, обещал жениться и бросил. Секретарь райкома сказала, что есть и другие сигналы: несмотря на неоднократные предупреждения, Попов пьянствует, развратничает и продолжает вести антиобщественный образ жизни. И районный комитет считает, что методы убеждения исчерпаны, и просит собрание обсудить вопрос о пребывании студента Попова в рядах Ленинского комсомола.

Первым выступил фронтовик. (Со мной училось много фронтовиков.) Фронтовик был контуженный, у него дергалась щека, и он заикался. Фронтовик гневно сказал, что он и его товарищи не за то кровь пролили, чтобы такие паразиты, как Попов, катались как сыр в масле и поганили жизнь окружающим. И он предлагает гнать эту гниду из комсомола!

— Гнать! — дружно поддержал оратора зал.

Потом выступил первокурсник. Он сказал, что приехал из Сибири. Когда его приняли в институт — это был самый счастливый день его жизни. Для него Московский архитектурный институт — Храм. А сейчас, когда он узнал, что в этом Храме обосновалась такая нечисть, как Попов, ему стало мерзко. И он считает, что Владлена Попова надо не только исключить из комсомола, но и отчислить из института.

— Отчислить! Давайте голосовать!

— Подождите! Подождите! Послушайте меня, дайте мне слово! Очень прошу! — раздался тоненький голосок.

На сцену выбежала щупленькая девушка в очках и начала взволнованно, чуть не плача, торопливо говорить:

— Вот мы сейчас исключим Владлена из комсомола, а вы подумали, какая это трагедия для человека?! Вот если бы меня… лучше уж расстрел! Товарищи, — она заплакала, — ребята, я вас очень прошу, давайте послушаем самого Попова, я уверена, что он раскаивается! Пусть даст честное комсомольское, что больше не будет! Предлагаю дать слово Попову!

— Дать! Дать! — закричали все.

Мне было интересно посмотреть на этого Попова, жизнелюба и покорителя женских сердец. Я, как и все первокурсники, сидел на балконе и очень удивился, когда увидел сверху, как по проходу партера неторопливо идет к сцене маленький, с пролысиной на макушке, в мятом пиджаке, парень лет двадцати пяти. Он вышел на сцену, встал на трибуну, выждал, пока в зале не наступит полная тишина, а потом спокойно сказал в микрофон:

— Я вас… (непечатное слово)! Вопросы есть?

Вопросов не было. Наступила гробовая, тягостная тишина. Попов спустился со сцены, неторопливо пошел по проходу, вышел из зала и закрыл за собой дверь. Тишина стояла такая, что слышно было, как на люстре почесалась муха.

Покаянную речь Попова я запомнил на всю жизнь. А это собрание было и остается моим самым любимым. Как говорят герои Николая Гоголя: «Праздник души, именины сердца! И пир духа!»

…Полетел в Америку. В Лос-Анджелесе «Афоню» показывали в хорошем кинотеатре. Зал был большой, около трех тысяч. Почти полный. Рядом со мной сидел тифлисский армянин Рубен Мамулян (классик американского и мирового кино, автор фильма «Королева Кристина» с Гретой Гарбо).

Честно говоря, фильм про сантехника Афоню и его повадки мне не очень хотелось показывать в Америке. Я опасался, что американцы не поймут, что разгильдяй Афоня в душе чистый и добрый человек. Но фильм смотрели неплохо. Американцы смеялись в тех же местах, что и у нас. А когда на экране появилась лошадь с бочкой, в зале раздались аплодисменты. После просмотра я спросил Рубена:

— А почему аплодировали, когда появилась лошадь?

Он усмехнулся:

— Не думай, что американцы такие тупые, как пишут ваши газеты. Что тут понимать? Он спрашивает: «Ты замуж за меня пойдешь?» И сразу — лошадь с повозкой. Замужем за ним она и будет, как эта лошадь. Хорошая находка. Поздравляю.

Лошадь появилась в фильме случайно. Было это так: снимали в Ярославле выноску окна к сцене «Афоня просыпается в комнате Кати». Снимали «в режим» — солнце еще не взошло, но уже небо светлеет. По задумке, за окном со свадьбы возвращаются молодожены. Но перед съемкой выяснилось, что свадебное платье невесты забыли в Москве. Я уже хотел снимать просто пейзаж, но тут Вронский показал мне на лошадь, которая тащила телегу с бочкой…

— Пусть эта телега проедет, — сказал он.

На всех просмотрах в этом месте я каждый раз огорчался: «С молодоженами было бы совсем другое настроение, светлое!» Первой обратила внимание на этот кадр Рита, жена Левана Шенгелии.

— Как ты потрясающе придумал, — сказала она. — Как точно!

— Что точно? — осторожно спросил я.

— Он делает предложение — а за окном лошадь. Вот и Катя будет, как лошадь, тащить груз омерзительного, пьяного хамства и нищеты всю жизнь! Ведь так?

— Так, — согласился я и подумал: «А может, действительно лошадь не так уж и плохо?..»

Рита была первой и единственной, кто у нас обратил внимание на этот кадр. А тут, на другом конце планеты, — аплодисменты. Рубену Мамуляну я не признался, что лошадь на экране оказалась случайно…

…На следующий день, ровно в восемнадцать тридцать ко мне в номер поднялся Рубен Мамулян в смокинге и бабочке. Вчера мы договорились, что мы вместе поедем на церемонию «Оскар».

— Ты что, еще не одет! — удивился он.

— Как не одет? Одет.

На мне был парадный темно-синий костюм, рубашка, галстук.

— Но нужен смокинг и бабочка.

Я сказал, что никто меня не предупредил, и свой смокинг я не взял. (Смокинга у меня вообще никогда не было, и сейчас нет.)

— Что делать? Прокат закрыт! Ну ладно, сойдет и костюм, но бабочка-то у тебя есть?

— Есть, — я достал из ящика мятую, узкую, как карандаш, бабочку. — Вот, — показал ее Рубену.

— А другой нет?..

— Нет…

— Да, и купить не успеем, — вздохнул Мамулян.

Это была та самая бабочка, которую мы купили с Таланкиным в шестидесятом году в папиросном ларьке, перед поездкой на фестиваль в Карловы Вары. Я не удивился, что обнаружил бабочку в туфле, когда распаковывал чемодан. Дело в том, что дома бабочка висела у меня в шкафу вместе с галстуками над туфлями. Иногда идешь, чувствуешь какой-то дискомфорт, снимаешь туфлю, а там бабочка!

— Рубен, а может, мне лучше не ехать?..

— Это исключено!.. Ты уже в программе. А знаешь что, такая идея! Если бабочку увлажнить, а в машине на нее сесть, она выправится.

— А сколько нам ехать?

— Минут сорок. Достаточно.

Я пошел в ванную увлажнять бабочку. Бабочку эту я сам ни разу не надевал. Но одалживал ее сыну соседки Толику, на первое сентября, когда он пошел первый раз в школу. На резинке был узелок, соседка его завязала, чтобы подогнать под размер шеи сына. Стал развязывать узелок. Узелок не поддавался. Я начал помогать себе зубами, узелок поддался, но и зубы отвалились! «Тьфу, забыл, что передними можно только улыбаться!»

Перед отлетом у меня разболелся передний зуб, и я пошел к Семену Семеновичу, знакомому стоматологу. Он сказал, что зуб надо удалить, а то вдруг он у меня там разболится, а зубы лечить в Америке очень дорого, дешевле машину купить! Семен Семенович выдрал мне зуб, обточил два соседних, поставил временные коронки и предупредил, что пищу жевать задними, передними только улыбаться.

Я сунул выпавшие зубы в карман, посмотрел на себя в зеркало и произнес: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа…» Отсутствие зубов было не очень заметно. Возле гостиницы нас ждал черный лимузин с красным советским флажком на правом крыле. Такой официоз мне не очень понравился. Я положил бабочку на сиденье и сел на нее. Машина тронулась, и я, советский кинорежиссер, представитель великой державы, с зубами в кармане и мокрой задницей, поехал на главный праздник американского кино.

Перед зданием, где проходила церемония, были выстроены временные трибуны, на них сидели десятки тысяч зрителей. Тысячи корреспондентов, сотни полицейских. Блицы, прожектора, оркестр, лимузины. В мощных динамиках звучали имена прибывающих звезд: «Элизабет Тейлор!» «Грегори Пек!» «Лайза Минелли!» Объявили и Рубена Мамуляна.

Вошли в холл. Мужчины в смокингах, бабочки у всех широкие, как и у Мамуляна, и все улыбаются. А на мне простой костюм, узкая бабочка и лицо мрачное.

— Зря я сюда пришел, — сказал я Рубену.

— Все совершенно достойно, Георгий! Только надо бабочку выправить, она у тебя чуть-чуть наискосок.

Пошел в туалет, посмотрел в зеркало, бабочка действительно набекрень. Стал ее выправлять. Бабочка не поддавалась. В зеркале увидел, что за мной с иронией наблюдает невысокий молодой мужчина. Он протянул мне монетку — десять центов — и сказал, чтобы я опустил ее в складку верхнего «крылышка бабочки». Я выполнил совет. Бабочка встала горизонтально.

Между прочим. Когда вручали «Оскар» за лучшую мужскую роль, оказалось, что помог мне выровнять бабочку актер Джек Николсон. Он сыграл главную роль в фильме Формана «Пролетая над гнездом кукушки».

Вошел в зал. Место мое оказалось рядом со знакомым японцем, продюсером Акиры Куросавы. Фильм «Дерсу Узала» снимался на «Мосфильме», и мы часто обедали вместе с ним в столовой. Как зовут продюсера, я не помню, а выдумывать не хочу. Для краткости буду называть его «Мой Японец». Мой Японец мне обрадовался, я ему — тоже.

Ведущие на сцене называли имена пяти номинантов и каждого номинанта синхронно показывали на большом экране и на маленьких мониторах. Потом вскрывали конверт и оглашали имя того, кто получил «Оскара». И мы видели на экране крупно его ликующую физиономию, победитель выбегал на сцену, получал фигурку и толкал длинную речь. Я не знаю, сколько всего вручается «Оскаров», но тогда мне показалось, что им конца и края нет. Номера и речи мне были не интересны, а сама церемония показалась тоскливым занудством, и я задремал. Очевидно, глаза у меня были до конца не закрыты, потому что я увидел на экране монитора, что Мой Японец лезет ко мне обниматься. Открыл глаза — действительно, Мой Японец обнял меня, поздравил и заторопился на сцену. И тут я сообразил — «Оскара» дали! Сейчас Мой Японец «голого лысого мужика» заберет, а мне скажут: «Не любишь ты Родину, Данелия! Честно заработанную американскую награду япошке отдал!» Все это молниеносно прокрутилось у меня в голове, я вскочил и рванул к сцене. В юности я неплохо бегал стометровку, какой-то навык остался. Япошку я обошел и выскочил на сцену первым. Но зря спешил. Ведущий церемонию глава американских продюсеров Жак Валенти и длинноногая Звезда (фамилию Звезды забыл, а ноги до сих пор помню) вручили нам не одну, а две статуэтки. Одну мне, вторую Моему Японцу. Мой Японец, как и все, произнес речь минут на восемь, поклонился, улыбнулся и пригласил к микрофону меня. Куда деваться? Подошел к микрофону и сказал четко: «I don’t speak English, but thank you very much» (Я не говорю по-английски, но большое спасибо). Напряженная пауза, секунд десять… и шквал аплодисментов. Зрители поняли, что это и есть вся моя речь и благодарили за краткость.

Потом нас с Моим Японцем со сцены увели в большую комнату, где была уйма фотокорреспондентов. Там надо было поднимать «Оскара» и улыбаться. «Оскара» я поднимал, но не улыбался.

— Скажите — чиз, чиз, — уговаривали меня фотокорреспонденты, но я не поддался.

Корреспонденты задавали вопросы о фильме. Отвечал Мой Японец. Я помалкивал. А один корреспондент спросил меня по-русски:

— Господин Данелия, почему у вас такой недовольный вид? Не понравилась церемония?

— Наоборот, очень понравилась, — я посмотрел на фигурку «Оскара». — И мужичок симпатичный.

— Но вы ни разу не улыбнулись?

— Не мог.

— Почему?

— Потому что моя улыбка в кармане, — и чтобы дальше не комментировать, встал и вышел из зала.

Закурил. Через пять минут вышел и Мой Японец. Узнав о моей проблеме с зубами, он сказал, что его папа в таких случаях сажает зубы на жевательную резинку. И очень хорошо, что я улыбку ношу с собой в кармане, а не прячу в отеле в стакане. Он раздобыл у кого-то для меня пластинку жевательной резинки. И когда в конце церемонии все, кто получил «Оскара», вышли на сцену, я широко улыбался! Синеватые, изготовленные Семеном Семеновичем пластмассовые зубы жевательная резинка держала прочно.

В Москве в аэропорту меня встречало много народу, и когда я появился, все зааплодировали, и кто-то крикнул:

— Поздравляем! Ура!

— Ура! — подхватили все.

Оказалось, мой друг диктор «Голоса Америки», вещающего на грузинском языке, Ладо Бабишвили объявил, что «Оскара» за лучший иностранный фильм на не английском языке получил известный кинорежиссер, грузин Георгий Данелия. А про то, что режиссер этого фильма не я, а Акира Куросава, он не сказал. Зачем? Кому нужны лишние подробности!

Из Тбилиси маме тут же стали звонить все знакомые и незнакомые и поздравлять, а мама позвонила и поздравила Сережу Вронского. А уж Вронский постарался, чтобы об этом узнала вся страна!