Девочка с хохлатыми попугайчиками

— Аню арестовали 15 марта, на следующий день был суд по мере пресечения, дали два месяца ареста. Ане на тот момент было семнадцать лет, день рождения она встретила в СИЗО. Потом я увидела дочку только в апреле, нам с Аниным папой дали два свидания на месяц, каждый раз это было минут сорок-пятьдесят, потом ей продлили содержание под стражей, и в мае тоже было два свидания, а в июне только одно. И вот старшая дочка была у нее один раз 2 июля.

— Начиналось все с СИЗО № 6 в Печатниках. Это единственное в Москве женское СИЗО.

— Было, скорее, неприятно. Самое ужасное начиналось не когда шла туда, а когда выходила оттуда, я же часто ездила с передачами для своего ребенка. Ты выходишь, а на дороге перед воротами стоят автозаки, в которых привозят женщин в это СИЗО. И я каждый раз вспоминала Анино письмо про то, как ее держали в таком вот холодном автозаке при минус 10 градусах несколько часов, в маленьком закутке, где невозможно сидеть. У нее все затекало.

И я выходила и видела эти самые машины, это такая нестерпимая боль. Ты понимаешь, что твоего ребенка вот в такой машине везли, не выпускали. И сердце кровью обливается, потому что ты вроде как должен своего ребенка защищать, а понимаешь, что даже если бы ты там была, ничего сделать не смогла бы: ни помочь, ни оградить.

Это тяжело неимоверно: ты выходишь оттуда, а она там, за этим забором, а ты не можешь ни обнять, ни ободрить, ничего ты не можешь. Первое время у меня прямо истерика после СИЗО начиналась. Это всегда был тяжелый день. Отвезу передачку с утра, выхожу оттуда — и все. Реву. Пока ты дома, вроде как-то легче, вот фотографии, вот ее вещи, а туда приходишь — невозможно становится.

— Проходишь через КПП, разговаривают там нормально, запускают сразу человек восемь, кабинки такие с перегородками, садишься, там телефон. Они включают связь, и мы через стекло видим друг друга и говорим по телефону.

— Подозревала, в кино как-то показывали. Но как увидела, то поняла, что обниму дочь, только когда она выйдет. В 6-м СИЗО стекло это тонкое довольно, и мы с ней ладошки с двух сторон к нему прикладывали — вот и все наши объятия. В Матросской Тишине как-то по-другому это устроено, мы очень далеко получаемся друг от друга, так что даже ладошки закончились.

— Я при ней не плакала никогда. Я понимаю, что ей там тяжелее, чем нам тут всем вместе взятым. Но после ее ареста я прямо на пол свалилась, тапочки ее обняла и просидела так целый час, наверное. Сейчас немного полегче, я поняла, что не одна в своем горе, люди от нас не отвернулись.

«Матросская Тишина», можно сказать, курорт по сравнению с «шестеркой»: нет хоть этого постоянного «лицом к стене, руки за голову». Их три девчонки в четырехместной камере, одна беременная. А в «шестерке» — сорок семь человек в одном помещении, многие курят прямо там. Почему-то это разрешается, хотя там девять беременных сидело на тот момент. Аня моя вообще не курит, ей от дыма табачного плохо становится.

Сначала у нее даже не было кровати, ей дали просто матрас, который она должна была по утрам убирать, потому что там не пройти, так все впритирку. Я ее спрашиваю, что же ты целый день делала, не стояла же, — она говорит, девочки пускали посидеть на кровати, спать днем там нельзя. Раз в день давали нож, чтобы продукты порезать, иголку, чтобы что-то зашить-подшить. И тут же забирали обратно. Там к ней кто-то начал приставать с ее волосами, у нее они длинные и пушистые, пытались отрезать, потом отстали, косички даже заплетали. Многие женщины, когда Аню увидели первый раз, расплакались — у них на воле дети Аниного возраста.

— Да ну вы что, какой там телефон. Мы сначала вообще ничего не понимали, мне хотелось куда-то бежать, кричать, звать на помощь, придумывать, как ее спасти, что вообще делать. Ее ведь увезли в майке, в спортивных штанах, никто не сказал — возьмите вещи какие-то с собой.

По телефону информации никакой не дают, говорят, адвокат должен ездить из СИЗО в СИЗО и узнавать, а вы не адвокат, вам справок не даем. Я в ужасе, не знаю, где ребенок, забрало его государство, и он исчез. Слава богу, нашелся добрый человек во временном изоляторе нашего района, помнить его всю жизнь буду, он позвонил в «шестерку», и так мы нашли Аню.

Она попросила книги принести, но книги сначала не разрешили, надо на них разрешение следователя брать было. Потом мне позвонил воспитатель (пока Аня была несовершеннолетней, ей был положен воспитатель) и предложил привезти учебники, Аня же должна была в этом году опять поступать, в прошлом баллов недобрала, а тут вместо поступления…

— Она хотела заниматься биотехнологиями. Весь этот год работала в ветеринарной клинике, вечно каких-то животных спасала, как-то раз даже, помню, заставила меня вместе с ней переносить на газон с асфальта дождевых червей, чтобы прохожие не раздавили. Дома живности у нас всегда полно было, но особенно она любила птиц. Она хотела вывести какую-то интересную породу кур, вся была устремлена в будущее. Много читала по профессии. Деньги тратила на книги. Очень она увлеченная девочка у меня. Но именно девочка, мультики любит до сих пор, обожала про little pony, маленького пони, рисовала его везде. Фанаты этого мультика между собой общаются, и ей пишут в СИЗО братья-фанаты. Она даже спала с мягкой большой игрушкой в форме пони, я пробовала передать ей этого пони в СИЗО, но нет, не берут.

— 11 мая был суд по продлению срока пребывания под стражей. Мы все туда, конечно, пришли, но на суд ее не привезли, в СИЗО был карантин по кори, мы просили, чтобы Аня была по видеосвязи, но нам сказали, что нет такой технической возможности, так и судили без нее. А потом выяснилось, что все то время, пока этот суд шел, Аню возили в автозаке по городу, а уже вечером привезли в больницу в «Матросскую Тишину».

— У нее с самого начала стресс жуткий случился еще во время обыска у нас дома. Следователя на обыске не было, были только эти люди в черных масках, они перевернули все в ее комнате, сломали диван, орали на нее совершенно по-хамски, говорили ей: «Ты что, наркоманка? Мы щас тебя закатаем на двадцать лет, ты выйдешь уродиной, сорокалетней старухой, а родители тебя через два дня забудут, не надейся!» И все время — давай, признавайся. А в чем ей признаваться?

Четвертый месяц у девочки нет месячных, это же явный гормональный сбой, скачет давление, головные боли мучают, вес она очень набирает, а аппетита нет, ест мало. В шестом СИЗО после ледяной машины она писала кровью, у нее воспалительный процесс идет, никто особо не лечит. Как-то получаем от нее письмо, а там: «Мама, хорошо, что есть Настя (это старшая сестра). У меня продолжения рода не будет». Ей и гинеколог в «матроске» сказала, что идет хроническое воспаление, и она не знает, будут ли у Анечки дети.

— Ей нужна поддержка, письма. Когда ее забрали, она написала нам в первом письме: «Когда я оказалась в СИЗО, то подумала, что от меня все отказались, потому что я такая плохая». А в первый же день, как можно было передачу принести, к ней приехала подруга, простояла там шесть часов и передала Ане зубную пасту, щетку, расческу, какие-то яблоки, и у нее была такая радость, что про нее не забыли, что помнят.

— Больше всего она мечтает выйти, сесть в ванну, отмокнуть, смыть грязь и увидеть птенчиков, которые родились без нее, она разводила попугайчиков хохлатых, сейчас вот из СИЗО придумывает им имена — назвала Фелиция, Руслан и Максим.

— Я ею горжусь и удивляюсь ей. Я даже не знала, что она такая сильная, прямолинейная, никогда не пойдет на подлости или уступки. Как она все это перенесла? Обыск, арест, перевозки, давление.

— Да. Я сняла с себя розовые очки.

— Я сейчас всем своим знакомым объясняю, что вот мы воспитываем детей, даем им духовное воспитание, нравственное, но мы совершенно не даем какие-то политические знания. Мне кажется, сейчас каждому ребенку нужно объяснять, что, зачем и почему, чтобы они знали свои права. Я учила свою дочь, чтобы она была честной, ответственной, она такой и выросла, но только маленькая она еще и очень доверчивая. Прямо вот совсем маленькая, лет пятнадцать ей примерно, у нее даже мальчика еще не было, вот она теперь смеется: сяду, говорит, мама, нецелованная.