Толпа толстой змеей ползла от «Лужников». За эстакадой, возле метро, собрался оркестр — ​человек 10 в белых майках, с разноцветными бусами, в панамах, с барабанами и дудками. И они заиграли. Заиграли так, что в районе Лапа славного города Рио-де-Жайнеро музыканты, сидевшие под акведуком Кариока, им бы одобрительно закивали, если бы услышали. Толпа остановилась в нерешительности.

Оркестр и болельщиков разделяла узкая полоска бордюра. Все смотрели друг на друга и пока не знали, что делать. А музыка все убыстрялась и убыстрялась. Два мента по старой привычке — ​как бы чего не вышло — ​встали между оркестром и толпой. Они стояли на бордюре, за их спиной все сильнее грохотала музыка, перед ними, еще стесняясь, но уже покачивалась толпа. А менты (по той же старой привычке) стояли суровые и напряженно боролись с улыбкой: они помнили, чему их учили старшие по званию, — ​их работа где-то зачем-то стоять и ни в коем случае не улыбаться.

И тут появилась она. Вернее так: и тут взорвалась она! Прорезав толпу, к одному из ментов подскочила дебелая кариока с дредами. Она почти прижалась к нему попой, и той же попой стала отплясывать самбу так, что, посади ее в бочку со сметаной, — ​собьет масло.

Человек в форме держался. Он всем видом показывал, что ничем его не смутишь, он напрягал все мускулы лица, чтобы оставаться суровым.

Но кариока победила.

Он улыбнулся.

Всё — ​понеслось!

Толпа окружила обоих людей в форме и под быстрый-быстрый бой барабанов, взявшись друг за друга, заскакала в хороводе. А они все так же нелепо, сцепив руки за спиной, стояли посреди этого сумасшедшего танца. Но уже — ​улыбаясь.

Карнавал начался!

Чемпионат мира — ​это такой сеанс психоанализа в масштабах почти всей страны. Все, что эти старые дряхлеющие люди из телевизора годами подавляли в нас своим «скрепным морализаторством», — ​все это, вытесненное в одночасье, вырвалось наружу.

Улыбаться на посту — ​можно. Танцевать на улице — ​можно. Танцевать на столе — ​почему бы и нет. Громко петь? Да вообще, кто не поет, тот вызывает подозрение. Целоваться — ​можно. Последующее — ​чем больше, тем лучше.

Я уже 10 лет езжу на футбольные карнавалы в разные страны и на разные континенты. И нигде я не видел такой атмосферы, как в эти дни в Москве. Прости меня, Вила Мадалена, Сан-Паулу, Бразилия, — ​я променял самбу на твоих залитых мочой и пивом переулках на танцы с аргентинцами на не менее обоссанной улице Никольской, Москва, Россия.

Центр мира сегодня на Никольской. И каждый день здесь в промышленных масштабах производят самую дефицитную в мире ценность. Счастье.

Трудятся все: мексиканцы в сомбреро — ​очень удобном головном уборе, потому что своими широкими полями он создает пустое пространство вокруг, под которым могут поместиться еще, допустим, несколько мексиканцев (без сомбреро) и спеть Mexico!; перуанцы — ​в венцах из перьев, какие мы видели в фильмах про краснокожих; арабы — ​в ушанках; русские — ​в арафатках; исландцы — ​в шлемах викингов; и прекрасные аргентинцы в париках.

Сходите на Никольскую в эти дни за счастьем и затарьтесь им впрок. Они ведь скоро уедут. А у нас с этим производством — ​плохи дела.

Я долго думал, откуда такая атмосфера? А потом стал склеивать обрывки разговоров, которые долетали до меня от разных людей из фан-зоны на Воробьевых горах, с Никольской, с Тверской…

— Посмотри на них. Чё мы такие хмурые все время, зашоренные какие-то… — ​с обидой на самого себя, двоих друзей, которые рядом несли пакеты с двухлитровыми сиськами пива, и всю Россию говорил хороший наш, такой родной, мужичок — ​лысенький, пузатенький и в шлепанцах с носками.

— Мы очень рады видеть вас в гостях. Что ты сам думаешь о России? — ​говорила в телефон вот этим томным голосочком леди прекрасная девушка слегка послебальзаковского возраста, с волосами, покрашенными в белый цвет, на высоких каблуках; а телефон переводил это на какой-то язык, и она давала прочитать своему спутнику — ​болельщику неизвестной мне страны, которому приходилось переводить взгляд от ее шикарного бюста на экран.

— Слушай, мы так никогда не сможем. Там солнце круглый год светит, поэтому они такие позитивные, — ​говорил московский хипстер своему другу (то ли тоже хипстеру, то ли просто у него одежды своего размера нет), глядя на скачущих на столах баров аргентинцев на Никольской.

Для большей части населения России вся планета помещалась в маленькую коробочку телевизора. А проводником в этот другой, неизвестный мир стал пожилой, щекастый, с лоснящейся лысиной и похожий на жабу ведущий с экрана, который сузил огромную Землю до песков Сирии, где мы воюем с пиндосами; разбомбленных кварталов Луганска, где мы воюем с жидобандеровцами; и переулков Брюсселя, где гейропейцы жарят друг друга.

И население нищей страны не могло знать, что есть другой, открытый, свободный мир, который вдруг сегодня обрушился на нас всей своей пестротой. Вот поэтому, как мне кажется, и такая атмосфера.

У нас это впервые. Не чемпионат мира впервые. А почти не ограниченная свобода — ​впервые. Ни скреп, ни мизулиных, ни имама, ни попа. Разве что Роскомнадзор остался, поэтому в моем тексте мужик, танцевавший на пороге МХТ им. Чехова под «Пусть все будет так, как ты захочешь», кричал: «Блин, как же здорово!» — ​а не то, что как мы все знаем, он кричал в оригинале.

Чуть дальше, на пересечении Большой Дмитровки и Камергерского, пацаны загнали «шеху» на тротуар. Открыли окна, двери и багажник и врубили басуху с рэпом так, что задрожали окна ближайших баров. Мы перекрыли Большую Дмитровку и закачались. И закачались. И закачались.

Музыка остановилась. «Машина перегрелась, все дуем на машину», — ​закричал стоявший на тумбе парень — ​диджей-водитель.

На следующий день, уже на опыте, ровно на то же место на Камергерском они загнали уже две машины — ​«Ниву» и какую-то вторую, до которой я не смог пролезть сквозь толпу. Из «Нивы» играла латинская музыка, и я танцевал с мексиканцами.

На Кузнецком Мосту, на Петровке играли оркестры, одиночные музыканты, кто-то загонял мотоциклы на тротуары и врубал динамики, кто-то нес колонки на плечах. И вся Москва безудержно плясала эти дни, удивляясь самой себе.

И столько красивых женщин, сколько исцокали своими каблуками в эти дни Никольскую и Кузнецкий Мост, никогда не собирал и не соберет ни один подиум в мире. Российским мужикам придется сильно постараться в эти дни — ​у них появилось много конкурентов.

Но это ненадолго. Всего на месяц. А потом все уедут. И те же менты, которые сегодня улыбаются сумасшествию аргентинцев и мексиканцев, выйдут на Тверскую бить детей своей же страны на очередном митинге. А какой-то лысый мужичок — ​может быть, даже тот в шлепках и носках — ​выпьет лишнюю сиську пива, сработает мышечная память — ​он запрыгнет на стол в баре на Никольской, а очнется в автозаке и подумает с бодуна: «Блин, чего это я?»