Сказка и не ложь

Вышедший три года назад роман «Зулейха открывает глаза» получил литературные премии, привлек международный интерес, а главное, завоевал нежное отношение читателей. Не всякую эмоцию можно объяснить, но эту, похоже, можно. В центре дебютного романа Яхиной находится внедренное в хронику исторически достоверных страданий и несправедливостей поэтическое и пристальное описание женской души. Ее метаний и самообманов, неизменных в любых исторических декорациях и потому узнаваемых и трогающих. Это довольно простая конструкция, но работающая. Вернее так — в романе про Зулейху она работала. Во многом потому, что ее простота была поддержана простотой, даже наивностью изложения: вот «спущенная сверху» бесчеловечность, вот прорастающая изнутри, наперекор человечность.

Тема нового романа Яхиной «Дети мои» в принципе такая же. Это книга о тихой, но всепоглащающей любви, неугасающей на фоне убийственных исторических катаклизмов. Но на этот раз это ядро спрятано в таком количестве завитушек и усложнений, что прямая эмоция приглушается, теряется на полпути, почти глохнет под грудой литературных реминисценций, вставных новелл и символических сцен.

Фамилия главного героя Бах. В этом вроде бы нет ничего особенного. Дело происходит в деревне поволжских немцев в «сразудореволюционные» и в послереволюционные годы — так что почему бы герою не носить вполне распространенную немецкую фамилию? Но довольно быстро в повествовании вплывают все главные фамилии немецкой культуры. Там есть и пугающий старик Гримм, и романтический горбун Гофман, и пионерский вожак Дюрер, когда же среди деревенских жителей появляются «работящие Грассы, скупые Ланги, богобоязненные Вендерсы» ситуация начинает напоминать ранние фильмы о Джеймсе Бонде, в которых начальников русской разведки звали Пушкин и Толстой (потому что зачем другие русские фамилии искать, когда уже готовые есть).

У Яхиной, разумеется, не так. Если в «Детях моих» чего-то нет, так это легкомыслия. Слова (не персонажи, а слова) «Гофман» и «Гримм» появляются здесь ровно для того, чтоб принести с собой все, что для нас с этими словами связано. Это и расчет, и немного даже ребус — примерно как у Умберто Эко, назвавшего расследователя в «Имени розы» Уильямом Баскервилем. Правда, у Эко сложнее — он своего героя все-таки не Холмсом назвал. Тут хотя бы двухходовочка.

Этот простенький и, возможно, небезупречный (сравнение с Эко вообще мало кто выдержит) пример проявляет суть неудачи романа Яхиной. Это вещь, высчитанная и в своей просчитанности почти потерявшая эмоцию. Но при этом собранная слишком просто, так, что видны швы между кубиками, из которых она составлена, — так что просто любоваться красотой формы невозможно.

«Дети мои» — это магический реализм, прилежно наследующий тому, как его развивали отечественные авторы — например, Искандер и Айтматов. Самые странные (другого слова не подберешь) страницы этого текста, описывающие раздумья и видения товарища Сталина, хочется считать поклоном искандеровским «Пирам Валтасара». Иначе придется считать, что на этом месте автору просто изменяет вкус.

Школьный учитель Яков Бах живет в заколдованном, подвисшем во времени — как Чегем или байкальский заповедный кордон у Айтматова, — месте. Деревня Гнаденталь на Волге — это еще не Россия, но уже не Германия, замкнутое на себя место, вроде бы прикрытое от потрясений Волгой и общей недоступностью. Однажды Бах получает приглашение от заволжского богатого хуторянина Гримма — и там с ним происходит все, что и должно случиться в доме человека с таким именем: сказочная встреча, любовь, перемена жизни. Потом в сказку врывается страшная действительность — действительность гражданской войны и человеческой беспредельной жестокости, лишая героя речи и возлюбленной. Любовь, да и собственно жизнь, сосредоточены теперь только в оставшейся у него маленькой дочке.

Оттолкнувшись от этой завязки, повествование движется вперед на тяге конфликта сказки и реальности. Они борются друг с другом с переменным успехом. Сначала вымысел побеждает, и жизнь подстраивается под сказки, которые пишет герой, одаривая жителей Гнаденталя чудесными урожаями и благополучием. Но потом реальность наносит ответный удар — раскулачиванием, голодом, взаимной озлобленностью, с которыми не способно справиться никакое заклинание. Да вообще-то и сама советская власть, только еще приживающаяся в на этих землях, — что она такое, как не борьба сказки про «равенство и братство» с жизненной аксиомой «цель оправдывает средства» и вытекающими из нее совершенно реальными действиями?

В этом подробно прописанном противостоянии, в этой чехарде великих немецких фамилий и курьезных «сказочных» параллелей (даже название раннего советского трактора «Карлик» идет в ход) странноватый учитель — и не важно, как там его фамилия, — теряется, блекнет, растворяется. Нет, не в Волге, а в этом тексте.