Пейзаж внутри нас

Не важно все, кроме важного. Это могло бы быть очень успокоительным соображением, если б «важное» было некоей сразу выделяемой величиной. Чтобы жить, понимая: вот сейчас я проживаю главное, а сейчас нет, не главное. «У большинства из нас есть наготове только одна история, — пишет Барнс. — Не поймите превратно, я вовсе не утверждаю, будто в жизни каждого случается лишь одно событие. Событий происходит бесчисленное множество. О них можно сложить сколько угодно историй. Но существенна одна-единственная; в конечном счете только ее и стоит рассказывать».

Одна единственная история героя этой книги — история его первой любви, его первого романа. С замужней женщиной почти на тридцать лет его старше.

Время и место вполне пуританские: пригород Лондона пятьдесят лет назад («В аптеке предлагались хоть пластыри от бородавок, хоть сухой шампунь в пузатых флакончиках, но только не противозачаточные средства»). Но это не яркая история про мезальянс и сопротивление косного общества.

Скандалы, крики, грохот намеренно выведены «за кадр», вытеснены за неважностью и проявляются косвенными, но как раз существенными для героя приметами: синяком на предплечье любимой, необходимостью срочно везти ее к врачу, пустотой на том месте, где у него раньше были разговоры с родителями. А если какие-то катаклизмы и упоминаются — то во флешбэках, в воспоминаниях, когда все уже растворено толщей времени, юная пылкость приправлена взрослым скептицизмом, когда становится ясно, что даже ненавистные злодеи заслуживают сочувствия.

Это тихая, интровертная история про осознание себя — через любовь, вернее, через невозможность быть не только достойным ее, но даже просто ей адекватным.

Сам Барнс связывает эту свою книгу с текстами Тургенева (с «Первой любовью», драмой «Месяц в деревне»), при этом, конечно, в «Одну историю» встроено множество самых разных литературных ассоциаций. Но совсем не в постмодернистском «игровом» духе, а естественно: так, как литературные реминисценции становятся — подсознательно — частью наших собственных мыслей. Другое дело, что, напоминая о себе, проявляясь в жизни, литература чаще не совпадает с ней, чем совпадает. Вкус пирога — точно такого же, как некогда пекла любимая женщина (в отличие от прустовских мадленок), не вызывает никаких воспоминаний. При виде состарившейся, впавшей в беспамятство, умирающей возлюбленной герой (в отличие от набоковского Гумберта Гумберта, понявшего при виде огрубевшей и беременной Лолиты, что он любит именно ее — любую) не понимает ничего такого особенного. Да и понимать-то уже нечего: «Я смотрел на ее профиль и видел кадры из моего потаенного фильма. Она в теннисном платье с зеленым кантом… она улыбается на безлюдном пляже… Но очень скоро мои мысли начали блуждать. Мне никак не удавалось направить их на любовь и утрату, на веселье и скорбь. В голову лезло: сколько у меня осталось бензина, долго ли ехать до заправки. Угрызений совести я не испытывал; более того, сдается мне, угрызения совести меня больше не посещают». (Перевод Елены Петровой, хоть и неуклюжий местами, передает — а это самое важное — интонацию подлинника.)

Кадзуо Исигуро сказал в одном из интервью, что его совершенно не интересует пейзаж вокруг нас, только пейзаж внутри нас. И при всей разности этих двух писателей «пейзаж внутри нас» это именно то, к чему пришел Барнс в своих последних романах. Он занимается изображением нашей психики, ну или души. Он делает это без всяких романтических преувеличений, пристально, печально и сочувственно. Знать себе цену (не очень высокую) — совсем не значит себя презирать.

На этом месте можно было бы сказать множество возвышенных вещей, но хочется сказать одну, отчасти смахивающую на практическую. Именно в таком подходе, в таком взгляде состоит надежда современной литературы на существование в качестве отдельной вещи — важной вещи, которую совершенно невозможно заместить. Нельзя точно воспроизвести, запараллелить, сделать нечто точно такое же, но другими (визуальными, например) методами.

Кажется, таких надежд две — сам язык как вечное поле эксперимента и эта возможность, дающаяся большим писателям, глядеть внутрь человека (читай — внутрь себя) и описывать словами, что там происходит. Потому что подробно и узнаваемо этот пейзаж внутри нас можно описать только словами.

Звуки и образы тоже приспособлены к передаче наших чувств и состояний. Но чтобы подробно, рефлексивно и узнаваемо, — пригодны только слова.

Вот как ты сидишь у смертного одра любви всей твоей жизни и думаешь, где тут ближайшая бензоколонка и винишь себя за это, но и оправдываешь тоже.

Такое — только словами.