«Последние дни» называется премьерный спектакль Алексея Бородина на большой сцене РАМТа. В нем история — человека и страны — опрокидывается сама в себя, в свои корневые причины, заново себя осознает, двоясь, пересекаясь, создавая новые рифмы.
Спектакль объединяет, казалось, несоединимое — фрагменты пушкинского «Медного всадника», пьесы Булгакова «Последние дни», пьесы Бориса Акунина «Убить змееныша». Здесь работает обаяние простого приема, и умышленный, как город Петербург, спектакль с открытыми монтажными стыками неожиданно высекает искры крупного смысла.
Стержень действа — фигура Петра 1.
«Медный всадник» возникает сразу, прологом: из зала выходят три человека: Павел Хрулев в кафтане, Максим Керин в крылатке, Дмитрий Кривощапов в куртке. Стих звучит от лица трех эпох — той, в которой Петр жил, той, в которой сделался легендой, и той, в которой эхо его личности все еще прокатывается над «потрясенной мостовой» страны. Пушкинский стих входит в зал острой и светлой Адмиралтейской иглой, звучит поперек ожиданиям.
И начинается акт, посвященный Пушкину. Пьеса Булгакова не имеет счастливой сценической истории. Она отчего-то не приходилась ко двору ни одной эпохе. Хотя блестящие диалоги, внятные коллизии, яркие характеры. И сгущение темы, мощной, идущей через все творчество темы гибнущего, отторгнутого временем и властью душевного величия, уничтожения Мастера. Алексей Бородин сжимает булгаковский текст до одного действия, чтобы его пружина к финалу, разжавшись, сработала на общий замысел: понять, обнаружить связь времен.
Пушкина на сцене нет, но все разговоры о нем. Мечется Александрина (Мария Турова), порхает Натали (Анна Тараторкина), тяжело и скрыто беспокоится старый слуга Никита (Олег Зима). А тут еще «молочнице задолжали», надо «фермуар заложить», ростовщик пришел требовать долг в 12 с половиной тысяч ассигнациями. Натали на лету выхватывает у слуги, рвет очередное анонимное письмо: Пушкину писем не подавать! Спешит на тайное свидание. Все мысли ее о другом. Что-то незримо, тяжело нависает над домом.
В нашей истории так все устроено, что какую эпоху ни возьми, слышишь в ней эхо настоящего времени. Среди велеречивых литераторов, на сытый желудок обсуждающих «поэзию — опасное занятие», порхает подлый слушок: «Пушкина в третьем отделении отодрали!» Чистой злобой дня звучит напыщенная реплика Николая I: «Я никого и никогда не караю! Карает закон!» Стих «Медного всадника» между тем прошивает действие, переходит от одного артиста к другому, звенит чеканной медью тираноборчества.
«Последние дни» — время перед дуэлью, лишившей Россию первого поэта. Впрочем, при жизни вопрос, кто первый, еще не решен: литераторы толкаются на литературном олимпе, переставляют томики стихов из первого шкафа во второй — Кукольник, Венедиктов, прочие. Для двора Пушкин лишь современник, пылкий, ревнивый, вспыльчивый, с обременительным вольнодумством. Но все кругом твердят, поют, бормочут его стихи: то «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…», то «На свете счастья нет, а есть покой и воля…» — высший ритм выпадает из «мышьей беготни», пульсирует над событиями, дает им настоящий масштаб.
Одна из лучших сцен — встреча императора (Алексей Мясников), Бенкендорфа (Алексей Веселкин) и Дубельта (Андрей Бажин). Жандармы основательные, прочные, земные: дело делают. Император поэта едва терпит, и его аргументы — аргументы узкого ума, вполне современны: «Ни благоговения к божеству, ни любви к Отечеству!» Царь и его жандармы говорят на одном языке (не на французском, а по понятиям), смеются общим поводам — сообщники.
— Прости, Александр Христофорович, что такую обузу тебе навязал… — роняет император, выслушав отчет, иллюстрированный стихами, о том, что клубится и сгущается вокруг поэта; в смутных недомолвках этого разговора прояснится: жандармы, которые будут посланы, чтобы предотвратить дуэль, поедут «не туда».
Метель. Пушкин ранен смертельно. Сорок семь тысяч человек пройдут перед домом на Мойке — немыслимое число для 1837 года.
В той и другой части есть второстепенный персонаж — от лица незримо дышащей за пределами действия страны. В булгаковской — соглядатай-часовщик, приставленный к поэту: вроде починяет часы и прочие механизмы, а на деле читает черновики, доносит по начальству.
На заметенном полустанке смотритель и его молодая жена размыкают объятия: прибыл возок с телом, надо менять лошадей, поить прибывших чаем. И тот самый часовщик Битков (Александр Гришин), едва согревшись, простонет: «…никому покоя от этих стихов не было, ни ему, ни начальству, ни мне!..»
Вторая часть — пьеса Акунина. Петр еще молод, тешится потешными войсками, а страной правят царевна Софья и Василий Голицын. В диалогах Голицына и Софьи, Голицына и Шакловитого обсуждаются насущные вопросы русской государственности, Акунин-историк тут отодвигает драматурга. Его волнуют не характеры, а движение замыслов. На узком мостике между эпохами в очередной раз решается судьба страны. И если в «пушкинской» части часовщик учил стихи, то в «петровской» Трехглазов, сибиряк, внезапно ставший телохранителем Василия Голицына, впитывает идеи.
Акт начинается в трактире, со скоморохами. Едко ерничая, высмеивают «политику». И тут злоба дня довлеет над сюжетом. «К чему нам входить в Крым? — бросит Василий Голицын, чающий изменить пути истории. — Иноверцев притеснять запретим!» Один из первых русских гуманистов Голицын был не просто фаворит для царевны — опора перемен на Руси. При нем был отменен обычай закапывать баб-мужеубийц в землю, казнить за «возмутительные слова против власти». Он, а не Петр (Виктор Панченко) — неистовый, жестокий, готовый ломать историю об колено, — возможно, был способен мягко вывести Россию к европейской перспективе.
Дуэт Ильи Исаева (Голицын) и Александра Гришина (Трехглазов) держит хребет событий. Умный, уверенный князь и пристально за ним наблюдающий человек из народа. Но в миг, когда царевна решится уничтожить препятствие на пути к великим переменам — «убить змееныша», любимец фортуны Голицын станет реформатором-неудачником, а Трехглазов — «вода», принимающая нужную форму, — послушно потечет между державными берегами.
Ключевая, поворотная сцена финала развернется дважды, в двух сценариях судьбы: или Трехглазов уберет Петра, и с ним сгинут все планы — флот, триумфы России, новая столица. «Не быть России великой!» — закричит другой Голицын — Борис (Александр Доронин), наставник молодого царя. Или Трехглазов не выполнит приказа: заслушается петровскими дерзкими планами — и будущее пойдет другим путем.
Другим, но все тем же. Как бы ни чаял Петр «построить на море правильный город», мы только что видели, как будет устроена в нем жизнь полтора столетия спустя. Великие мечты великого царя породили полицейское государство — на века. В нем предрешена гибель поэта.
Есть в этом бородинском спектакле дерзание большой театральной мысли, есть умение и сила работать с эпическим театром, способность просвечивать современность рентгеном истории и культуры. Насущная необходимость постичь: откуда, из каких составляющих возникает вот это всегдашнее, как русская метель, — «…была ужасная пора!»
РАМТ, до оснований потрясенный арестом своего директора, не согласный, как и огромное число театральных людей, с обвинениями Софье Апфельбаум, создал спектакль-посвящение. Чему?
Мужеству тех, на кого кидается толпа и кого топчет державный всадник.
На афише спектакля гипсовая корка посмертной пушкинской маски трескается вокруг живого глаза: Пушкин-провидец наблюдает за происходящим.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»