Ноябрь 71-го года. Отвратительная погода с еще осенней грязью, но уже зимним снегом соответствует наступившему после оттепели 60-х застойному похолоданию. Человек, похожий на Довлатова (сербский актер Милан Марич действительно очень похож), лежит на диване в своей комнате в ленинградской коммуналке, перечитывает Стейнбека, созванивается с бывшей женой, досадует на тотальную невозможность напечататься и предвкушает вечернее выпивание под чтение стихов. Стихи как раз будет читать его друг Бродский.
Это не просто персонажи, «чьи образы навеяны фигурами Довлатова и Бродского». Это как бы они и есть — с именами, отчествами и прочими паспортными данными. То есть это вроде бы фильм биографический, описывающий «несколько дней из жизни Довлатова», претендующий на воссоздание жизненных ситуаций и даже сообщение какой-то информации («Ты откуда, девочка, знаешь про Довлатова?» «А я фильм смотрела!»).
Это жаль. Потому что тех, кто на этот маркетинговый (а он, несомненно, именно такой) крючок попадется, кто пойдет на фильм, чтобы «посмотреть про Довлатова», слишком многое будет раздражать, например, несоответствиями общеизвестным фактам, умолчаниями), и это будет отвлекать от того важного, я бы даже сказала, удивительного, что в этом фильме есть.
Потому что, конечно, удобно подсветить Довлатова отраженным светом непререкаемой звезды — Бродского — и представить их отношения какими-то особо доверительными. Хотя вообще-то они принадлежали разным компаниям, что называется, разным тусовкам. И сведение вместе их, имеющих имена на фоне сливающейся богемной толпы, — это игра в поддавки, ставка на узнаваемое, всем известное. В общем, да, это удобно. Слишком.
Ну или, вот, сам герой. Если уж он прямо Довлатов Сергей Донатович — этот самый человек и писатель. Надо же ухитриться снять фильм о нем так, чтобы не читавший его тексты человек и догадаться не смог, что он писал смешное. Этот молодой человек почти все время на слезе, рассуждающий о безысходности и то и дело в отчаянье приваливающийся к дверному косяку, описал в «Заповеднике», как «дружбист» Михаил Иванович сам себе читает старые открытки и сам же их комментирует: «…Здравствуй, папа крестный!… Ну, здравствуй, здравствуй, *** овечий!»?
Речь не о том, разумеется, что Довлатов не мог страдать или философствовать. Речь о том, что
если вы снимаете фильм о герое, который рассуждает о вечном, пьет умеренно (то есть на словах-то грозится впасть в запой, но обещания не выполняет), с женщинами общается заинтересованно, но сдержанно — то это не Довлатов, которого все-таки многие живые современники помнят.
Хотя это вполне возможно, тоже герой времени. Вот про него бы и снимали.
Так вот про время. Не про антураж, к которому тоже легко придраться (для Алексея Германа 70-е явно недостаточно ретро, округлые очертания «Победы» ему милее рубленых линий двадцать четвертой «Волги»), а про его, дух, а, вернее, воздух.
Это ведь на самом деле очень трудно передать. То, чем были 70-е для героев этого фильма, и таких, как они. Одновременно временем вынужденного молчания (не печатают, не дают делать выставки, кино кладут на полку); временем запертости (в фильме разные персонажи повторяют фразу «Я точно знаю, что никогда не увижу Парижа»); временем постоянной угрозы (при желании посадить могли и за копию «Лолиты», и за покупку у иностранца пары джинсов), и ровно также — временем совершенной внутренней свободы, предельной независимости. Независимости от коммерческого и даже от идеологического (ведь основные разногласия с властью были, по формулировке Синявского, стилистические). Временем, выразимся напыщенно, «примата нематериальных ценностей». Денег и карьеры все равно нет и не будет, так что о них и говорить и думать нечего, а говорить и думать стоит о Поллаке и Ротко, о Хемингуэе и Аллене Гинзберге, о Мандельштаме и Блоке.
Эти разговоры и жизнь вокруг них ощущались как нечто самодостаточное и самоопределяющее. Вайль и Генис — друзья Довлатова — писали о богеме того времени, что она «ориентировалась не на результат творческого процесса, а на сам процесс». Разговор, влюбленность, выпивание — часть этого процесса.
В монолите огромной несвободы довольно аморфная группа людей умудрилась отгородить себе пространство свободы почти полной. Это не значит, что государство туда не могло дотянуться. Это значит, что оно не могло ничего с этим поделать.
Эта странная вещь, которую словами-то трудно объяснить. А в этом кино это получилось передать. Создать именно такое настроение, именно такую интонацию, именно такой звук. (Последнее — даже в прямом смысле — звуковое решение в этом фильме наследует то, что было сделано в фильме отца режиссера «Мой друг Иван Лапшин», и исполнено виртуозно).
Это прямо важная для нашего сознания, нашей культурной памяти вещь. Которую удалось сделать Алексею Герману в фильме, который называется «Довлатов». Зря он так называется. Но это не отменяет.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»