Путь сердца

Первой узнала, что с Сашей что-то случилось, его девушка Вика, которой пришла нелепая эсэмэска от Сашиного армейского товарища с извинениями, что он не успел с Сашей проститься.

Был вечер 25 февраля 2014 года. Вика кинулась к Сашиным родителям, и уже через час Лена Шерер стучалась в двери Жирновского военкомата Волгоградской области, того самого, откуда ее сына увозили Родине служить. Приехал военком, поговорил с кем-то, закрывшись в кабинете, вышел и сообщил:

— Сашу вашего везут сейчас в Ростов.

— Живого? — ​помертвев, спросила Лена.

— Да вроде не очень, — ​ответил военком добродушно.

В Ростов Сашино тело везли на экспертизу. Потом оказалось, что это было только начало ада.

Именно так: двадцать одно слово про то, кем служил, и только пять — ​про смерть. Телефонограмма пришла 26 февраля днем, кроме нее никаких официальных разъяснений не было.

Лена обрывала телефоны, пытаясь понять, что произошло, какая такая внезапная смерть могла наступить у ее сына, здорового спортивного парня, — ​он как раз незадолго до гибели прислал родителям и сестре Ане видео, где играючи двадцать раз поднимает пудовую гирю. Из разговоров с сослуживцами выходило, что Саша во время построения на завтрак подрался с другим солдатом, Владом К., из-за полной ерунды — ​берцы, что ли, не поделили в сушилке; выяснять отношения и валтузить друг друга они продолжили на улице, в какой-то момент Влад бросил Сашу через бедро, тот упал на спину, захрипел и больше уже не встал…

Никакие растирания лица снегом или дыхания рот в рот уже помочь не могли, как и отчаянные попытки врачей местной больницы завести сердце с помощью дефибриллятора, потому что заводить уже было нечего — ​Сашино сердце умерло.

В справке о смерти Александра Шерера, выданной 27 февраля Ростовским филиалом 111 Главного государственного центра судебно-медицинских и криминалистических экспертиз Министерства обороны Российской Федерации, записано: неуточненная остановка сердца.

Еще одну версию гибели озвучил автор телеграммы полковник Рузинский, которому в конце концов дозвонились Шереры. Он обиженно кинул через губу Сашиному папе Жене: «Вы чего это мне больного прислали служить? На завтрак шел он, упал и умер!»

— Женю после этого разговора трясло, он говорил все время: что же это — ​я своими руками убил собственного сына? Получается, вроде как мы знали, что сын у нас болен, и сами послали его на смерть! Но мы-то знали, наоборот, что Саша был здоров, — ​вспоминает Лена, плача.

— Сполна мы тогда пережили, — ​добавляет Женя. — ​Хамство, равнодушие, быдлость и никакого сочувствия. А подо мной с тех самых пор земли нет! Понимаете вы — ​живу, и нет подо мной земли…

Служил Саша на 102-й российской военной базе в армянском городке Гюмри, той самой, где через год солдат Валерий Пермяков расстреляет из АК‑74 семью Аветисянов, не пощадив даже детей.

На следующий день после Сашиной смерти Шереры обращаются в фонд «Право матери», который Лена ласково и немного по-деревенски называет «МатерЯ». Скажу о «Праве матери» два слова: фонд создан в перестройку, на волне свободы, для защиты прав родственников военнослужащих, погибших в армии в мирное время. Помощь фонда всегда бесплатна и никак не зависит от благосостояния семьи, ибо даже бедный человек должен иметь право на справедливость. Результат работы — ​выигранные иски к Министерству обороны и другим официальным ведомствам на десятки миллионов рублей и отправленные на нары преступники. Работает в фонде всего семь человек, ютятся они в двух комнатках в центре Москвы, непафосны почти до неприличия, а хваткой своей и умением идти в борьбе со злом до конца напоминают мне великого зверька Рикки-Тикки-Тави, воспетого Киплингом. И нет равных «Праву матери», когда речь заходит о праве любой матери узнать обстоятельства гибели ее сына и наказать виновных. Шереры оказались под лучшим из всех возможных в России крыл.

Независимая экспертиза — ​вот первое, что предложил фонд Шерерам кроме юридического сопровождения и отстаивания их интересов в любых судах.

Лена: «Мы сразу согласились. Хамство военных и их равнодушие просто убивали, веры им особо не было, да и терять нам было нечего и нечего бояться. До этого-то мы к армии нормально относились — ​Женя даже обсуждал с Сашей, не остаться ли ему на контрактную службу».

28 февраля вечером, изрядно проплутав, какой-то полковник и пятеро солдат привезли гроб. Его поставили во дворе, открыли крышку, там Саша лежал, одетый в военную форму. Лена дико закричала — ​перенести все это было невозможно, потом все плакали, а жизнь шла своим чередом, надо было покормить голодных солдат, а как солдаты уехали, той же ночью Женя с другом погрузили гроб в старенький «Фиат» и помчались за полторы тысячи километров на Урал, в Челябинск, в независимую судебно-медицинскую экспертизу «СТЭЛС», к доктору Александру Власову.

По дороге их несколько раз останавливал патруль:

— Что везешь?

— Сына.

— «Груз двести»?

— Да.

— Проезжай!

Утром второго марта Власов начал экспертизу.

Она длилась всего пару часов — ​намного меньше, чем предполагалось, — ​потому что в трупе не оказалось главного — ​сердца. Все остальные органы были, а орган под названием сердце — ​нет. Его вырезали вместе с аортой, ничего не сказав родителям.

Власов, проработавший в судебной медицине четыре десятка лет и вскрывший более двадцати тысяч трупов, такое тотальное изъятие органа видел впервые.

Женя: «Вот тут и появилась уверенность, что военные от нас что-то пытаются скрыть, бессилие душило, ведь все у нас забрали — ​и сына, и теперь вот его сердце…»

Так, без сердца, Сашу и похоронили на деревенском кладбище села Линево на восьмой день после смерти. Две тысячи человек — ​почти половина жителей — ​пришли с ним проститься. Был военный салют, специально прислали из Камышина, все его очень испугались. А потом вперед вышел Женя и сказал, обращаясь к односельчанам и не стыдясь слез:

— Люди, не делайте, как мы сделали! Не посылайте детей в армию. — Он, может быть, и еще что-нибудь сказал, да только глава администрации в руку ему вцепился, а военком зашептал: «Что ты, что ты, замолчи…»

Вот я, честно, не могу понять — ​как это: отдать родителям для захоронения тело без сердца и ни словом об этом не обмолвиться — ​ведь если бы не поездка к доктору Власову, Шереры-старшие никогда и не узнали бы, что Сашино мертвое сердце продолжает свой земной путь…

Какое-то совершеннейшее средневековое зверство.

Разрезанное сердце в банках из-под овощных консервов обнаружится почти через месяц, по окончании государственной военной экспертизы в Ростове.

Единственное, что за весь этот месяц делает следствие, — ​прямо в первый день опрашивает возможного подозреваемого Влада К. и еще пятерых солдат. Выясняется, что двое видели драку фрагментарно, а трое находились в другом месте и ничего не видели вообще. Удовлетворившись их объяснениями, следствие замирает в ожидании вердикта судебно-медицинских экспертов.

Вот этот вердикт: «Причиной смерти Шерер/а/ А.Е. явился острый интрамуральный инфаркт миокарда в области передней стенки левого желудочка сердца и межжелудочковой перегородки на фоне атеросклероза межжелудочковой ветви левой венечной артерии со стенозом просвета около 80%». И подпись трех экспертов — ​Виноградова, Кравцова и Мокеева.

Мне, как человеку далекому от медицины, этот диагноз непонятен, я, например, не знаю, может ли быть в двадцать лет атеросклероз и стеноз (по-простому — ​сужение) просвета в артерии до 80 процентов у парня, который выжимает гири и бегает по три километра по горам на зарядке. Мне кажется странным такое совпадение: люди дерутся — ​и прямо ровно в этот момент с одним из них случается инфаркт, и человек падает замертво. Меня бы просто подмывало проконсультироваться с кардиологом.

Но это я такая излишне любопытная, а следствие совсем не любопытно. Напротив, ему все ясно, поэтому уголовное дело в отношении Влада К. возбуждается по легкому первому пункту статьи 335 УК РФ — ​«нарушение уставных правил взаимоотношений, связанное с унижением чести и достоинства или издевательством над потерпевшим либо сопряженное с насилием». Насилие, описанное экспертами, — ​мелкие ссадины и кровоподтеки на лице, запястье и под мышкой — ​оказывается настолько легким, что через несколько месяцев дело закрывают за отсутствием состава преступления.

Потом открывают точно такое дело в отношении Шерера — ​не побил ли он К., да тут же и закрывают за отсутствием состава, а потом и еще одно, все по той же статье, — ​на этот раз выясняют, был ли состав преступления в действиях сержанта, который как-то придрался к Шереру, — ​и закрывают и это дело. И в общем создается впечатление большой и вдумчивой работы, радения за дело и правду, а на самом деле получается увод от главного: выяснения, умер Саша от инфаркта или был, пусть и непреднамеренно, но все-таки убит.

В какой-то момент к Лене приезжает один из следователей и просит под честное следовательское слово отдать ему медицинские карты и кардиограммы Саши, и Лена отдает, а следователь потом куда-то девается вместе с честным словом, и получить карты с тех пор не может никто, хотя «Право матери» ходатайствовало об этом неоднократно.

После экспертизы допрашиваются в общей сложности двадцать человек, некоторые повторно, и остается загадкой, почему их всех не допросили в день Сашиной смерти, когда все детали произошедшего были свежи в памяти… Впечатление, конечно, такое, что следователь ждал результата экспертизы, просто чтобы понимать, куда гнуть — ​к инфаркту или к убийству по неосторожности.

Удивительно в показаниях солдат вот что: идет общее построение на завтрак, на плацу почти вся батарея, но полностью драки, судя по допросам, не видит никто – все странным образом в этот самый момент отворачиваются, затем во время финального броска через бедро таким же странным образом внезапно поворачиваются (экспертиза, описавшая малюсенькие, в полсантиметра, ссадины у Саши на лице, почему-то не увидела огромную гематому на спине и ягодице, это обнаружено и задокументировано поз­же доктором Власовым в Челябинске). Следствие не устанавливает, где кто точно стоял, и круг свидетелей вообще не очерчен. На подозреваемого Влада К. нет никаких характеристик, кроме данной в этой же самой части, то есть личность его не исследуется никак, о Владе неизвестно вообще ничего, даже номера паспорта нет. Несколько солдат говорят, что К. провел бойцовский прием против Шерера — ​следствие на это не обращает никакого внимания и не выясняет, занимался ли Влад боевыми искусствами или борьбой до армии. Оно идет четко в фарватере медицинского диагноза — ​ну или, наоборот, медицинский диагноз идет в фарватере следствия.

Но все-таки самое удивительное — ​не следствие, а то, что почти два десятка здоровенных парней видят драку и равнодушно, как-то даже напоказ, нарочито отворачиваются, не пытаются никого разнять, оттащить друг от друга или успокоить — ​ну хоть матом заорать, что ли, на худой конец. Нет — ​стоят и смотрят, как зачарованные, как будто перед ними не жизнь идет, а кино крутят на белом экране в армейском клубе.

С помощью социальных сетей и друзей в разных концах России я разыскала следы семнадцати из двадцати допрошенных: у пары ребят домашние адреса оказались на несуществующих улицах, один передал через бабушку, что работает в госструктуре и на такие темы беседовать не может (интересно, почему?), еще один пообещал со мной поговорить, но больше на связь так и не вышел, двое закрыли от меня свои странички в соцсетях, еще двоих никак не смогли застать дома, один паренек погиб — ​разбился на машине в 2015 году, но восемь человек со мной все-таки поговорили.

Так я и узнала, что один из свидетелей драки на самом деле ее не видел, потому что был в это время в месте, где ему не положено было быть, и врал из боязни, что накажут за отлучку. Я узнала, что в части не было врача, только фельдшер — ​студент медицинской академии; мне рассказали, что Влад К. всю ночь после гибели Саши рыдал, но до этого выспрашивал у каждого, выходившего с допроса, кто что говорил. Мне рассказали и самое главное: все видели драку, и кто кого куда бил тоже видели, но никому не нужны были проблемы, светил дембель, и боялись солдаты, что допросы могут задержать их в Армении, хотелось домой, в Россию, а Шерер все равно уже был мертв, ну а про справедливость и истину никто в тот момент и не думал. Конечно, сегодня, столько лет спустя, никто уже и не вспомнит важных мелких подробностей тех полутора-двух минут на плацу, что унесли Сашину жизнь и покалечили жизнь его семьи.

— Это сейчас мне стыдно, — ​скажет один из парней в разговоре со мной. — ​А в армии на все по-другому смотришь…

А другой вдруг вспомнит, что буквально накануне драки они все фильм смотрели о неуставных отношениях, да, как оказалось, без толку.

Впрочем, все это было уже совершенно не важно, потому что не имело никакого отношения к смерти от инфаркта, которую установила экспертиза.

Выходило, что вроде как прав был полковник Рузинский: Шереры и впрямь послали в армию больного сына.

Лена: «Мы не поверили этому диагнозу ни на секунду и поняли, что будем искать правду, бороться за нашего сына и после его смерти, иначе просто сожрем друг друга от чувства вины и полного бессилия».

Но для того, чтобы бороться, надо было получить вырезанное сердце. А его никто отдавать не собирался.

Сердце вообще продолжало жить своей отдельной жизнью, несколько раз оно даже приблизилось к Шерерам: его привозили в Волгоград на новые экспертизы — ​сначала была попытка назначить виноватыми врачей, которые брали Сашу в армию, врачи открестились, сказав, что такой атеросклероз не может развиться за столь короткий период, но при этом подтвердили диагноз военных судмедэкспертов и не увидели в этом никаких противоречий. Потом, в результате многочисленных жалоб Лены, Жени и «Права матери», была назначена еще одна экспертиза, в заключении которой сказано: «Верификация острого инфаркта миокарда затруднена. При повторном гистологическом исследовании кровоизлияния и деструктивные изменения в атеросклеротической бляшке отсутствовали, провести дифференциальную диагностику между тромбом и посмертным свертком не представилось возможным», — ​но и здесь военный диагноз, несгибаемый как старый капрал, все равно устоял. Следователь разрешает Лене и привлеченным ею специалистам присутствовать во время экспертиз, но как-то так получается, что этого не происходит.

Шереры и «Право матери» писали жалобы и ходатайства, умоляя вернуть сердце, а им в ответ объясняли, что сердце не отдают в их, шереровских, интересах — ​вдруг оно понадобится для новой экспертизы.

— Так мы и хотим ее сделать, новую-то, — ​восклицали Шереры, — ​только не у вас, а в независимом центре. А у вас для новой экспертизы и исследований ведь в любом случае есть стекла с гистологией, мы же не их просим отдать, а оставшееся сердце!

— Э, нет! — ​неслось в ответ. — ​Оснований для передачи вам биологического материала нет.

И никакие разъяснения юристов фонда о том, что не ставшие предметом исследования части трупа подлежат возврату, услышаны не были.

Вот ведь правда: пишешь не «искромсанное сердце», а «биологический материал» — ​и вроде как оно уже и не сердце, а так, заготовка для опытов…

Полный отказ старшего следователя 519-го военного следственного отдела капитана юстиции Череватенко в удовлетворении ходатайства Евгения Шерера о передаче ему сердца сына, лукаво изобразив, что не понимают разницы между кусочками, взятыми для гистологического исследования, и оставшимся после этого сердцем, поддержали:

— заместитель руководителя 519-го военного следственного отдела подполковник юстиции А.В. Рыжов;

— судья 5-го гарнизонного военного суда М.М. Никитин;

— судебная коллегия по уголовным делам Северо-Кавказского окружного военного суда (председательствующий Гулько Н.С.);

— судья Верховного суда Российской Федерации А.В. Воронов.

Да вы все, господа-товарищи отказавшие, представьте, что это вам не отдают сердце родного человека, костьми ложатся, чтобы вы только не смогли сделать независимую экспертизу, а потом похоронить сердце по-человечески, да еще и говорят, что делают это в ваших интересах! Вы на себя-то это примерьте! Но никто почему-то никогда не любит примерять на себя несчастье, которое он творит другому человеку.

В апреле 2015 года фонд «Право матери» от имени Шереров подает жалобу против России в Европейский суд по правам человека, через два года, в июне 2017-го, ЕСПЧ принимает жалобу к рассмотрению, а в августе Лена и Женя получают письмо из Следственного управления Следственного комитета РФ по Волгоградской области, что в связи с рассмотрением дела в ЕСПЧ весь гистологический архив, включая и сердце, передан руководителю военного следственного отдела по Камышинскому гарнизону СУ СК России. После нескольких бюрократических ведомственных пируэтов и мотаний несчастного сердца из Камышина в Жирновск, по месту приписки Саши, и обратно измученные Лена с Женей получают под расписку опечатанную коробку, мчатся, не переводя дух, в Челябинск, и 1 сентября, через три года, шесть месяцев и три дня после гибели сына доктор Власов вскрывает коробку в их присутствии, и они видят порезанное в лапшу сердце сына в банках из-под овощных консервов.

Власов начинает экспертизу, пригласив для участия в ней лучших специалистов страны.

И выясняется удивительное.

Признаки инфаркта на стекле, обозначенном как «инфаркт», и признаки тромба на стекле с надписью «тромбоз» не обнаруживаются, зато обнаруживается, что артерии не были вскрыты продольно, как диктует приказ Минздрава, поэтому внутренние стенки их были не видны, и совершенно непонятно, как при этом военные эксперты смогли диагностировать атеросклероз со стенозом и тромб.

А еще выясняется, что в целом гистологическая картина препаратов сердца (то есть взятых для анализа кусочков тканей) соответствует возрасту мужчины лет 60–70, но при этом само сердце, насколько его удалось собрать из бессистемно и беспорядочно нарезанных кусков в банках, принадлежит молодому человеку, и оно абсолютно здорово!

Но это еще не все. Власов с коллегами замечают кровоизлияние травматической природы вокруг правой венечной артерии, а когда складывают сердце из нарезанных фестончиками кусочков, обнаруживают отсутствие эпикарда — ​наружной оболочки. Эпикард не просто отсутствует — ​он прицельно вырезан. А на месте выреза отлично видны следы девяти параллельных поверхностных надрезов — ​вроде как если бы кто-то сперва проверял, на какую глубину резать.

— Я вижу тут только одно объяснение: при ушибе сердца, который может вызвать его внезапную остановку и смерть, именно в этой зоне возникают множественные кровоизлияния. Эти кровоизлияния не глубокие, идут только по наружной оболочке сердца, а если и проникают в мышечную ткань, то совсем чуть-чуть. Сам по себе такой срез эпикарда никакой информации для гистологов не несет.

— И при этом он вырезан и исчез… Тогда возможно, на нем и были микротравмы, свидетельствующие о прямом ударе в сердце —​допустим, кулаком?​

— Вероятно, да. А предварительные девять надрезов помогли понять, насколько глубоко резать, чтобы не осталось следов. Не могу предложить другого варианта, потому что для диагностики эти действия абсолютно бессмысленны.

В выводах к своей работе эксперты доктор медицинских наук Власов, доктор медицинских наук, профессор Шапошник, доктор медицинских наук, профессор Куренков и штатный сертифицированный эксперт Сизоненко пишут: «Все описания патологических состояний в предыдущих экспертных заключениях относятся к категории вымышленных…»

А вот что мне сказала кардиолог, доктор наук, профессор Анна Аксельрод:

«За последние годы инфаркты сильно «помолодели», но коронарный атеросклероз у юноши двадцати лет — ​диагноз, поставленный военными судмедэкспертами Александру Шереру, — ​все-таки находка крайне маловероятная даже теперь. Нужно же еще учитывать и обстоятельства дела — ​драку и найденные экспертизой Власова повреждения, характерные для травмы рефлексогенной зоны».

А теперь, дорогие товарищи судебно-медицинские эксперты из филиала номер два 111 Главного государственного центра судебно-медицинских и криминалистических экспертиз Министерства обороны Российской Федерации в Ростове-на-Дону, я расскажу вам — ​ну или напомню, — ​как было дело. Привезли мертвого Сашу. Вы его вскрыли, увидели удар на эпикарде — ​а не увидеть это было невозможно — ​и поняли, что внезапную остановку сердца от болезни тут никак не изобразишь, времени на размышление у вас было крайне мало — ​тело надо передавать родителям, вот и удумали изъять полностью сердце, а потом найти диагноз, снимающий ответственность и с военных, а заодно и с Влада К., — ​повезло ему крупно! — ​полностью. Вы не посчитали нужным сообщить родителям, что изымаете сердце, и спросить их разрешение на это, вы, вероятно, были абсолютно уверены, что эти деревенские лохи из волгоградской глубинки никогда и не узнают про ваши проделки.

И вы были правы: они бы и не узнали, если бы не безбрежная любовь к сыну, если бы не «Право матери» и доктор Власов, и похоронили бы Сашу, порыдали бы, а потом до конца жизни своей несчастной так и жили бы с чувством вины, что проморгали болезнь сына — ​ту самую, которую вы сочинили.

А вот как начнешь размышлять — ​ради чего это все городилось, ради чего мучили мертвое сердце, отрезая от него куски и подкладывая чужие сердца, ради чего столько лет мучили, истязали и продолжают мучить несчастных родственников? Кого выгораживали? Кому пытались потрафить? Какими высокими целями оправдывали хамское небрежение к смерти простого солдата и к жизни его родных? Нет ответа. Или это вообще было просто так, на всякий случай, ведь как-то оно лучше, приятней, да и хлопот поменьше, если военнослужащий в двадцать лет умрет от инфаркта, а не от случайного удара кулаком в сердце…

Аня, сестра Саши Шерера: «Когда он уехал служить, я не думала, что с ним может что-то случиться, мне казалось, что он будет всегда. У меня до сих пор ощущение, что позвонят в дверь, я открою, и это будет Саша, и он скажет: это все неправда, я живой. Поражает мама, которая все равно верит в добро и красоту, а у меня все стало черное, нет ощущения счастья. Мы все сильно изменились с его уходом.

Я приезжаю домой, мы видео достаем из семейного архива, я смотрю и думаю — ​Господи, какие мы были счастливые, по-настоящему счастливые — ​и все оборвалось в один момент.

Любовь и сила духа движет моими родителями, и я часто думаю, что раз уж такое произошло именно с нашей счастливой семьей, которая разрушилась, то это не случайно, это для того, чтобы мы добились справедливости, помогли нашим горем другим, хотя нам все время и показывают, что мы пешки, а справедливости нет».

Мы едем на кладбище, Сашина могила — ​почти у самой ограды. Лена и Женя начинают что-то прибирать, но я понимаю, что больше всего им хочется в этот момент просто не быть, вот не умереть — ​а не быть, не существовать. Вдоль ограды по-прежнему стоят венки. Вика, вышедшая замуж через год после смерти Саши, держит на руках своего сына Артемку. Мы все молчим, Женя смотрит вдаль, Лена гладит холодный камень и Сашину фотографию на нем.

На Саше оборвалась мужская линия немецкого рода Шереров, переселившегося в Россию почти три столетия назад, еще при Екатерине.

Вечером, перед отъездом, я спрашиваю Лену:

— А вы храните какие-нибудь его вещи?

Она, почему-то засмущавшись, отвечает:

— Да. Курточку одну серую. Мы с ним были на рынке в Камышине, ему так она понравилась, попросил купить… Я в мешке ее храню, достаю иногда и нюхаю. Сашей она все еще пахнет. Вы, наверное, думаете, что я с ума сошла?

— Нет, совсем так не думаю.

— Показать?

Я киваю.

Она приносит обычный целлофановый мешок, достает из него куртку, утыкается в нее лицом и беззвучно плачет.

Потом протягивает мне и говорит, как бы извиняясь:

— Почти уже выдохлось, скоро совсем исчезнет.

Я беру куртку и вдыхаю чуть уловимый запах живого Саши Шерера.

— Как бы сохранить подольше? — ​говорит она, вытирая слезы.

— Надо купить вакуумный мешок, — ​предлагаю я, пытаясь не смотреть на нее…

Мы садимся за компьютер и ищем в интернете вакуумные мешки, чтобы подольше хранить запах сына из ТОЙ ее жизни — ​жизни, в которой он еще был живым.