«Тайная» школа «иностранных агентов»

Сэр Родрик Брейтвейт, бывший посол Великобритании в СССР и РФ (1988 – 92) и автор книг о России, выступая в Оксфорде на семинаре Ассоциации школ политических исследований при Совете Европы перед русскоязычными журналистами говорил по-английски, но для феномена, который он предложил обсудить, использовал (показав и блестящее чувство русского языка) польское слово «пустка».

На другой встрече — с сэром Родриком Лайном, тоже бывшим послом в РФ-, которую тот посвятил технологическим изменениям в медиа, одна слушательница с Дальнего Востока заметила, что эти изменения по-новому ставят вопрос о том, «где находится сознание», и тем более сознание общественное.

Значит, «пустка» по сэру Брейтвейту — это такое место, где общественное сознание сейчас не находится или находится в разреженном виде. За выход Британии из ЕС подали голоса небольшие города севера Англии: прогресс в том смысле, в каком его пропагандируют либералы, прошел как бы мимо них, и никаких его плодов они не разобрали. Это и есть «пустка» — лакуна, про обитателей которой как бы все забыли, — туда адресуются посылы популизма и там они находят живейший отклик. Однако за подобное состояние общественного сознания (говорит Брейтвейт) ответственен не популизм, а либерализм со всем присущим ему духом исключительности и снобизма (впрочем, англичане и весьма самокритичны).

Нет, оксфордские профессора и знаменитые в англоязычном мире журналисты, с которыми встречались участники конференции, почти не говорили о России: отчасти из деликатности, но больше потому, что собственный «брексит» занимает их гораздо сильней. А выводы пусть каждый делает сам: на то у каждого своя голова — здесь, в Англии, это прочитывается просто как правило приличия.

Многие здешние интеллектуалы указывают (теперь задним числом), что вопрос о брексите вообще вряд ли корректно было решать путем референдума: демократия предполагает слишком упрощенные ответы на сложные вопросы, и это смахивает на бегство элит от ответственности. Известна мысль Черчилля, что демократия вообще плохой способ правления, но все другие еще хуже: там неизбежно появление группы лиц, уполномоченных решать, кто кого «ровнее» — а это уже путь к тоталитаризму.

Решение о брексите (который как таковой еще не произошел, и никто не знает, как и с какими потерями выходить теперь из Евросоюза) стало логичным (предельным) завершением национального мифа (и отчасти правды) о присущем им, англичанам, «особом пути»: ведь это страна не только праворульных машин, но и нигде более не виданных трехпалых штепселей (при том что третья дырка в розетке на самом деле абсолютно бесполезна). Проблема, выходит, в идентичности — надо нащупать баланс между самоуважением и универсализмом (и так же, как в России, ее усложняет еще и не полностью прошедшее имперское сознание).

Я имел честь в составе небольшой группы российских экспертов (только каждый четвертый из выступивших) представить в Оксфорде свою выпущенную в прошлом году (по гранту фонда «Либеральная миссия») книжку «Апология журналистики» и прочесть лекцию о журналистике и власти. Я не стану, конечно, повторять ее здесь, но уместно будет придерживаться ее логики.

Мануэль Кастельс, известный современный социолог, специализирующийся, в том числе, на феномене медиа, замечая, что «власть управляет обществом с помощью насилия и дискурса», добавляет: «чем плотнее она захватила дискурс, тем меньше ей требуется насилие». Но и наоборот: сегодняшнее точечное насилие в России (пока не массовые и чаще измеряемые «сутками» репрессии) свидетельствует, что власть уже не справляется с дискурсом. К нему самому она также применяет символическое насилие, регулируя дискурс квазиправовыми инструментами вроде «иностранных агентов» или «экстремизма». И когда какой-то заштатный суд на основании лукавой экспертизы называет «экстремизмом» неудачный анекдот, а суд Конституционный разъясняет, что «иностранный агент» - всего лишь технический термин, не несущий оскорбительной нагрузки, - это, конечно же, насилие над дискурсом.

Всякое высказывание об обществе – это и есть политика в нормальном смысле, но практические выводы из этого могут быть сделаны различные: от «ура, наконец-то выросла гражданская активность» до «подрыва государственной целостности». На журналистике такое регулирование отражается пагубно, так как она - важнейший инструмент общественно-политического дискурса, если не он сам. В российской, а тем более в советской традиции принято рассматривать журналистику скорее как инструмент перенаправления дискурса в сторону, которая кажется выгодной власти – отсюда непереводимые на европейские языки «СМИ», где главное слово-элемент - «средство» (которое использует власть).

Но некоторые люди (всегда не большинство) устроены так, что они рассматривают окружающую социальную действительность критически, и их высказывания о ней как раз и образуют, в частности, журналистику – в противоположность пропаганде, где циркулируют неприкосновенные мифологемы. В отличие от журналистки, где преобладает рацио, «патриотизм» и «особый путь» отлично сочетаются с массовыми развлечениями: футбол как зрелище нечем не отличается от ристалищ Владимира Соловьева. А адресом, куда уже сама по себе стекает эта смесь, оказываются «пусты» - лакуны разреженного, обленившегося общественного сознания.

Находкой, которую я сделал для себя на лекции Джона Ллойда – журналиста из Financial Times, стало понимание того, как функционируют таблоиды. Daily Mail и Sun изо всех сил топили за брексит – хотя, казалось бы, какая им от этого выгода? Но если бы они выступили против, в «пустках» просто не стали бы их читать – так они проиграли бы в финансовом отношении. Не точно ли так же функционируют и наши телеканалы, скармливающие массовому зрителю за рекламные деньги ласкающую его мифологию - то, что он любит послушать, обленившись у себя в «пустке»?

И чем же тогда отличаются россияне от англичан? По большому счету – ничем, но весьма различается общественно-политическое устройство. В одном из этих миров власть не чурается участвовать в дискурсе, находясь не сверху, а внутри (впрочем, Дональд Трамп демонстрирует противоположную тенденцию, и это, пожалуй, тот долгожданный момент, когда Россия, наконец-то, перегнала Америку лет на 15). В другом мире власть, напротив, постоянно насилует дискурс, стараясь овладеть им если не полностью, то так, чтобы ее критики были лишены права голоса. Для этого, в частности, она использует инструмент «иностранных агентов». Конечно, с ее точки зрения такие семинары опасны: из Оксфорда слишком хорошо видно, сколь уровень сходных дискуссий в России, в том числе на ТВ, становится пещерен. Но и «дискурс» — тоже такая штука, что гони его в дверь — он влезет в окно.

Журналистов организаторы предупредили, что фотографии в социальные сети можно выкладывать только с согласия всех, кто на них запечатлен. Каждый приехавший рискует – участие в просветительских проектах сегодня может стоить карьеры (но может и никак не отразиться на ней). Предупреждать пришлось настоятельно и трижды: все же это уже какие-то другие граждане: в советское время конспирация и так была у нас в крови.

Я тоже колебался, стоит ли публично рассказывать об этом, даже не называя имен других российских участников. Но, с одной стороны, среди собравшихся 80-ти один-два засланных казачка, вероятно, все-таки были, и они уже все доложили, куда надо, и не так миролюбиво, как это было на самом деле. С другой стороны, просвещение (однокоренное со «светом») по определению не может быть «эзотерическим», оно обязано быть публичным — и гордым.