Я был «повивальной бабкой русского рока», и о лучшей участи для себя не мечтал

Дело было так. Учился я тогда в школе при советском посольстве в Праге. И у нас в школе была бит-группа — The Whirlwinds («Вихри»). Саша Костенко, Толик Соколовский, Коля Борисов (умер), Дарко и Ивица из Югославии, Янек из Польши. Еще летом они решили выпускать рок-журнал, назвали его New Diamond, и пригласили меня туда корреспондентом. Я был моложе всех на 2—3 года, но неплохо говорил по-английски и пылал энтузиазмом. Взял себе псевдоним MacHolden — в честь своего любимого литературного героя, Холдена Колфилда из «Над пропастью во ржи».

В сентябре 1967 года, едва начались занятия, мы выпустили первый номер. (Всего их вышло около сорока, каждый тиражом в единственный экземпляр. Штук пять, включая самый первый, у меня сохранилось). И вот там, на первой странице (всего было 4—5 страниц формата А4) имеются две мои заметки, написанные от руки мелким почерком на бумаге в клетку. Одна — что-то вроде редакционного вступления: что начинает выходить такой-то журнал, где мы будем знакомить вас с новостями биг-бита, кино и прочей прекрасной жизни. А вторая — информация о новейшем альбоме The Beatles! Поскольку послушать я его к тому времени еще не успел, речь шла, в основном, об обложке, старинных костюмах и, вообще, изменившемся облике отрастившей усы и бороды английской четверки. Так я вступил на скользкую дорожку музыкальной журналистики. И было это ровно полвека назад. Золотой юбилей, будь он неладен.

Пять лет спустя, осенью 1972 года, мы с тем же другом Сашей Костенко из Whirlwinds стали первыми в Москве (подозреваю, что и в России) диск-жокеями. Молодежный досуг происходил на 4-м этаже главного здания МГУ в кафе физфака. Формулу дискотеки мы придумали необычную, но максимально отвечавшую культурным запросам тогдашней передовой публики: сначала я час рассказывал о своих любимых группах (естественно, западных и «подпольных»), а потом — несколько часов диких танцев под рок и фанк. Иногда к нашим вертушкам подгребали несведущие студенты и просили выдать им понравившиеся диски; мы объясняли, что диски наши личные и стоят на черном рынке по полтиннику. Студенты разочарованно отходили, приговаривая: «А мы думали, что дискотека — это как библиотека…»

Надо сказать, что к тому времени я научился (не знаю уж, как) неплохо писать — мои школьные сочинения по литературе выигрывали городские олимпиады, да и друзья по переписке хвалили слог. Так что рассказы о героях рок-музыки звучали очень гладко. На это обратила внимание заглянувшая однажды к нам на дискотеку корреспондент журнала «Ровесник» и аспирант Института мирового рабочего движения Ира Куликова. «Я знаю, кому ты очень нужен!» — воскликнула она и свела меня с редактором «Ровесника» Наташей Рудницкой. Это было, как говорится, судьбоносное для меня событие. Шел 1974 год, мне было 19.

За статьи в «Ровеснике» платили 80—90 рублей. Для сравнения: за дискотеки мы получали 25 рублей, из которых 20 уходило на такси с аппаратурой и вермут-портвейн для себя и девушек. Сорока рублей стипендии я, как очень плохой студент, не получал со второго курса вообще. А новый альбом, скажем, Led Zeppelin стоил у друзей-контрабандистов не меньше шестидесяти. Такова была жажда приобщения к чуждой культуре.

Очень быстро я стал очень известен. Особой своей заслуги я в этом не вижу: просто я был первым, кто стал у нас регулярно публиковать статьи о роке, не называя его при этом ни «обезьяньей музыкой», ни идеологической диверсией. Кроме того, прекрасно знал матчасть и грамотно писал. Постоянно сталкивался с тем, что читатели представляли меня кем-то совсем другим — матерым журналистом-международником, высокообразованным музыковедом, не вылезающим из-за границы кагэбэшником. Когда выяснялось, что пресловутый «А.Троицкий» — это вчерашний тинейджер, без музыкального диплома и никогда не бывавший на Западе, народ удивлялся. Мне просто здорово повезло. И надо ли говорить, какие это были счастливые годы? Когда я разводился со своей первой женой Леной (она оставалась хиппи, я уже стал панком), ее единственным требованием было, чтобы я не писал глумливых статей об ее любимом музыканте Клаусе Шульце.

А дальше все пошло еще интереснее. Странным, даже не лишенным абсурдности аспектом моей работы было то, что до, примерно, 1980 года я сочинял статьи исключительно об иностранных артистах. При том, что никогда не видел их живьем, не знал лично и не общался, а до появления видео (начало 80-х) не имел возможности даже смотреть видеозаписи! Была в этом фундаментальная ущербность, которую я пытался компенсировать за счет штудирования бессчетных интервью, препарирования текстов песен и лихости стиля. Музыканты-соотечественники — хотя со многими я дружил — как объекты журналистики меня не интересовали.

Все круто изменилось на стыке семидесятых и восьмидесятых, когда я открыл — сначала для себя, а потом и для многих других, — ленинградскую «новую волну». Гребенщикова, Майка, Цоя, Свина. Моя журналистская история приобрела новое измерение — личное, живое, общенческое. А моя жизнь, как гласит известное клише, «наполнилась новым смыслом». Этим новым смыслом стало служение талантливым людям. Я вдруг понял, что нет для меня занятия более кайфового, чем поиск и помощь неизвестным талантам. А сколько их обнаружилось тогда! Вслед за питерской россыпью обнаружились и свои, московские, — Мамонов, Шумов, Хавтан с Агузаровой… Венец всего — Саша Башлачев. Эти годы — первая половина восьмидесятых — были самыми — счастливыми, яркими, драматичными, — скажу так: важными в моей жизни. Я был «повивальной бабкой русского рока», как выразился покойный поэт Леша Дидуров, и о лучшей участи для себя не мечтал.

но все это не имело принципиального значения, поскольку накатывала волна великих талантов и миллионы молодых людей по всей стране жаждали этой волны, как манны небесной. Да, «время колокольчиков».

Восьмидесятые — пиковый период рок-журналистики в России.Не столько даже в плане ее качества (девяностые в этом смысле были, может быть, и не хуже), сколько количества и востребованности. Рок-самиздат с началом гласности плавно перетек в малотиражные «фанзины» и альманахи, каждый областной и городской рок-клуб обзавелся своим бюллетенем. Появилось множество авторов с литературными способностями. Моей околомонополии пришел полный кирдык — и слава богу! Всю вторую половину десятилетия я писал книги (две штуки: «История рока в СССР» и «Тусовка», до сих пор не вышедшая на родине), которые выходили по всему миру, вплоть до Штатов и Японии. Оказалось, что это приятнейшее занятие, и вкус к сочинению «малых форм» — статей о музыке — ко мне так и не вернулся. Тем более что и музыка стала не той, и возможностей развернуться в девяностые годы стало куда больше: радио, ТВ, глянец.

Русская рок-сцена начала 90-х — это выжженная земля. Многие лучшие ушли из жизни, многие эмигрировали.

Я тоже предпринял попытку бегства: журнал Playboy, политическая колумнистика. Но любимая музыка продолжала держать крепко: теперь, правда, она не водила рукой с пером, а заставляла болтать на камеру и в микрофон, устраивать концерты и выпускать пластинки. Чем «танцевать об архитектуре» («Говорить о музыке — это то же самое, что танцевать об архитектуре» — популярный музыкантский афоризм, авторство которого приписывается Фрэнку Заппе), я стал вести разностороннюю практическую работу по продвижению в меломанские массы передовой качественной музыки — преимущественно, зарубежного происхождения. На это незаметно ушла вторая половина юбилейного срока — последние 25 лет.

Ситуация постоянно менялась — и не в лучшую для меня сторону. Музыка медленно, но верно сдавала свои позиции на авансцене, отодвигаясь в тень интернета, мультимедиа, компьютерных игр и прочих порождений «цифровой революции». При этом парадоксально количество производимой и слушаемой музыки только растет, но качество внимания к ней — падает! Из главного блюда музыка превратилась в гарнир, из картины маслом — в обои, из переживания — в фон… Соответственно, заинтересованные «меломанские массы» заметно редеют, уступая место равнодушным потребителям в наушниках сквозь игры и эсэмэски. Выживет ли музыкальная журналистика в новых условиях? Думаю, что да. Во-первых, чисто технически: потребность в авторитетной навигации по музыкальному интернету сейчас высока, как никогда. Кому, как не журналистам/блогерам этим милым делом заниматься? Формат, правда, совсем иной — никакой аналитики и эссеистики, все должно быть максимально компактно и практично. Во-вторых, вялое влачение нынешней музыки во многом связано с тем, что давным-давно сцену не озаряли молодые гении и настоящие буйные. А это может случиться — и тогда многое изменится!

А пока что участь музыкального журналиста «старой школы» примерно такова: учить студентов (с удовольствием делал это на журфаке МГУ 13 лет, пока не был отставлен); писать книги (пишу); услаждать слух музыкальных меньшинств уникальными радиопрограммами (Радио Imagine, Музыка на «Свободе»). Теоретически, наверное, где-то есть платформы и для основной профильной деятельности — публикации серьезных статей о музыке. Но я человек избалованный, даже испорченный читательским вниманием — мой авторский драйв увядает, если я не чувствую конкретного интереса. (Поэтому, кстати, и в стол никогда не писал.) Так вот, означенного интереса я почему-то не ощущаю. Может, очерствел? А может, и нет. Но все как-то ровно, душно, равнодушно.

За последние годы болото музыкальной жизни всколыхнулось всего несколько раз: когда ушли в мир иной Дэвид Боуи и Леонард Коэн, и когда присудили Нобелевскую премию Бобу Дилану. А так меня чаще всего вспоминают в связи с: песенным конкурсом «Евровидение», запретами на выступления артистов в России, Украине, Балтии, очередными «прощальными» гастролями каких-нибудь вконец обедневших ветеранов рока, веселыми приключениями группировки «Ленинград».

К «рождению трагедии из духа музыки», как говаривал Ницше, и прочим глубинам и возвышенностям все эти поводы, разумеется, не имеют ни малейшего отношения. И вот тут впору завыть в голос: «Где мои 17 (19, 25) лет?! Ведь когда-то я писал нетленку про Башлачева и Курехина! Про Джона Леннона и Джима Моррисона!» А эхо ответит: «На!.. На!!. На!!!»