Манагерленд

Когда в начале осени Попов позвонил из Вологды с очередным криком о помощи: теперь арбитражный суд взыскал с него за этот «Дом кружевниц» 3 млн рублей — я сказал, что не приеду. Ничем не могу помочь, суд — это стихийное бедствие, а его самого как тему я уже исчерпал. Но 9 октября другой суд в Москве огласил приговор «группе реставраторов во главе с замминистра культуры Григорием Пирумовым», и теперь уже я звонил Попову. О реставрации он знает все, и в этом многом знании многие его печали.

По правде, в реставрации и не происходит ничего такого, что выделяло бы эту сферу деятельности (весьма специальную с точки зрения содержания работ) из общей картины происходящего в стране. Но реставрация значит «восстановление», а в политическом словаре это слово приобретает уже сакральный оттенок, близкий к «вставанию с колен». Поэтому результаты «реставрации» часто выглядят как особо изощренный цинизм — а так-то «преступная группа Пирумова» ничуть не лучше и не хуже остальных.

В приговоре, вынесенном Даниловским райсудом Москвы 9 октября в упрощенном порядке (ввиду признания вины и возмещения подсудимыми ущерба), говорится, что Пирумов, а также директор управления имуществом Минкультуры Мазо, руководитель ФГУП «Центрреставрация» Иванов и другие вовлекли в схему хищения строительные компании, возглавляемые их знакомыми и в основном входящие в группу «Балтстрой».

Следствие добралось не до всех объектов, сосредоточившись на самых крупных, зато их перечень впечатляет географией и качеством: Новодевичий монастырь в Москве, крепость Фридриха Великого в Калининграде, Псковский драматический театр, усадьба Асеевых в Тамбовской области, Музей космонавтики в Калуге…

Пирумов, говорится в приговоре, находил объекты для реставрации и обеспечивал кому надо выигрыш на конкурсах. А 164 млн рублей, которые группа, вернув в бюджет, возместила как бы нам с вами, — это, несколько огрубляя, разница между расценками на реставрационные работы, требующие особого мастерства, и на обычные строительные, выполняемые обычно гастарбайтерами.

Эксперты, следящие за интригой, утверждают, что «группа реставраторов» — и вовсе разменные пешки в куда более захватывающей битве силовиков (об этом расследование Андрея Сухотина в «Новой», № 42 за 14 июня). Но остается вопрос, который почему-то ускользает от общего внимания: а что они там, собственно, нареставрировали? В коррупционной схеме Пирумов фигура скорее техническая, а в реставрации и вовсе случайная (в Министерство культуры он попал в 2012 году из ЗАО «Русский дом недвижимости»). Но с этим приговором «архитектурную» законченность обрело некое явление, для которого мы с моим давним другом-реставратором (сам он оказался внутри этой конструкции как бы в роли ископаемого) придумали определение: «Манагерленд».

К Александру Попову я первый раз приехал в деревню Верхняя Уфтюга Архангельской области 35 лет назад, когда он, физик по первому образованию (как и Пирумов, кстати), окончив МАРХИ, переехал сюда из Москвы — один, а в помощь ему из соседних колоний Коми были приданы условно-досрочно освобожденные «химики». С ними он за 7 лет разобрал и собрал из многотонных бревен 47-метровую церковь Димитрия Солунского, за что в 1991 году был отмечен Государственной премией РСФСР.

Но творческую судьбу Попова предопределила не эта премия, а переизобретение топора. На том, первом памятнике, как и на всех последующих, многие бревна требовали замены, но попытки вытесать такие же его не удовлетворяли, пока он не откопал где-то там рядом топор ХVIII века, больше похожий на колун. С тех пор его метод реставрации заключается в «полной переборке» и в работе аутентичными инструментами, которые отличаются друг от друга как по времени, так и по географии своего изготовления. В шкафах в Кириллове, где в середине 90-х он основал школу плотницкого искусства, хранится несколько сотен разных топоров, а всего вместе с ними 4 тысячи таких и сяких пил, рубанков, скобелей и бог знает какого еще плотницкого и столярного инструмента.

В реставрации «лучше» или «хуже» измеряется только той разницей, которая отдаляет современную копию от исторического оригинала. Но из десятков учеников, которых он растил до последних лет, в этой парадигме Попова еще работают лишь самые преданные единицы. Какой смысл противоборствовать прогрессу, если при помощи электропилы то же самое — почти! — можно сделать гораздо быстрее и в разы дешевле? Разумеется, метод Попова ограничен чисто экономически: это долго и дорого. Что-то проще и вовсе снести, а что-то можно заменить и копиями. Но копия не может выдаваться за подлинник, иначе это будет то, что на языке реставраторов обозначается страшным словом «новодел» — сиречь подделка, фуфло, симулякр, копия, лишенная оригинала. А вся разница целиком умещается в одном словечке «почти».

В Уфтюге, а затем на берегу Белого моря, где он взялся восстанавливать уникальный деревянный храмовый ансамбль, Попов как-то упустил момент, когда бывший советский человек понял: чтобы торговать (металлами, мочевиной, иконами — чем угодно), надо знать не качество товара, а спрос и предложение на него. Соответственно, управлять надо тоже не: фабриками, заводами, совхозами, чем угодно, — а финансовыми потоками. На эту новость народ, который тогда еще был, откликнулся емким русским словом «манагер». В отличие от скромного «менеджера», манагер в России — фигура самодовлеющая. Он все знает и во всем уверен, то есть ему и не надо знать ничего, кроме только бухгалтерии. Именно между мастером и манагером возникает то противоречие, которое Попов еще в начале нулевых описывал мне следующей формулой: «Раньше заказчик мне говорил: «Ты вот это построй, а что останется, откатишь». А теперь не так: «Ты мне вот столько откати, а на что останется — построй». Дальше в этом уравнении будут расти только проценты, но уже произошла не просто перемена мест слагаемых, а обнуление главного из них, и «сумма» просто не могла не оказаться мнимой величиной. Мастера интересует вещь (а в случае с Поповым скорее даже самый процесс ее изготовления), а манагера лишь деньги. Но именно его государство уполномочивает ими распоряжаться.

В этой почти ускользающей точке «почти» рождается сначала малозаметная ложь, но тут же возникает и некоторый люфт финансовых возможностей. Появляется известный всякому, стоявшему у витрины, мучительный выбор между прекрасным и сравнительно недорогим. Но он уже не так мучителен, когда заказ делается «для народа», «для страны» — короче, в соответствии с 44-ФЗ «О контрактной системе в сфере закупок товаров, работ, услуг для обеспечения государственных и муниципальных нужд».

Главный принцип, исповедуемый госорганами в сфере закупок (как бы для конкуренции и экономии бюджета), — не качество, а дешевизна: будь ты хоть Андрей Рублев, а заказ все равно получит тот, кто скинет наибольшую сумму против начальной цены. До 2013 года при прежнем 94-ФЗ главными хищниками в сфере закупок были фирмы-однодневки, они демпинговали, чтобы затем взять тех, кто умеет что-то делать, «на субподряд». Некоторые ученики Попова и нанимались батрачить — ведь жить-то надо, но сам он бился с поедителями конкурсов беспощадно, чем нажил себе много врагов.

После принятия ФЗ-44 в 2013 году однодневки в массе отсеялись, но теперь (притом что принцип дешевизны сохранился) выиграть хороший объект, наоборот, получили шанс только гиганты вроде «Балтстроя». По традиции (мы же дорожим традициями) конкурсы проводятся летом, а деньги поступают хорошо если в ноябре. Чтобы обернуться, работы надо начать еще до конкурса, но это коммерческий (и уголовный) риск, не говоря уже о процентах по кредиту. Условный «Балтстрой», который может себе это позволить, даром что не имеющий ни инструментов, ни кадров для реставрации, опять-таки ищет, кого бы взять «на субподряд», отрезав свою долю. А срок можно и продлить, но для этого нужны связи в «органах культуры» — и в этом месте как раз и зарыт «откат».

Еще в начале нулевых норма отката крутилась около 10%, но потом, как рассказывает Попов, «пришли люди, которые стали писать цифры на бумажках», и эти цифры, с точки зрения эксперта, чаще всего выглядели вообще нереальными.

Нет, Попов не входил в «преступную группу во главе с Пирумовым»: да кто бы его пустил к этому пирогу? Они, разумеется, пересекались на заседаниях, посвященных проблемам реставрации, но Попова туда старались уже и не звать. С 2009 года он вообще не получал денег с федерального уровня — хорошо если что-то доставалось от Вологды. Последним крупным объектом мастерской Попова стал храм ХVIII века пророка Ильи «под Цыпиной горой» близ Ферапонтова монастыря в Вологодской области. Он был разобран в 2003 году и заново собран в 2009-м за 3,7 млн рублей из федерального бюджета (цена не самой дорогой московской квартиры, а Пирумов в это время как раз служил в одном из строительных департаментов Москвы).

Прежний мэр Вологды, завороженный чудом «Ильи», заключил с Поповым договор на реставрацию «Дома кружевниц» — по сравнению с храмом в Цыпине это была сущая безделушка. Сруб был разобран и увезен в мастерскую в Кириллове, где какие-то бревна «подлечили», а какие-то заменили, а затем на новом фундаменте заново собран в Вологде под крышу. Оставались обшивка и отделка — самая красота: наличники, перильца, балкон. Но тут прежний мэр увлекся выборами в Думу (куда затем и уехал), а деньги за очередной этап работ город стал задерживать. Свои идеалистические принципы Попов распространяет на все отношения, но жизнь редко укладывается в его схемы. На отказ продолжить работы «пока так» администрация ответила объявлением конкурса на их завершающий этап. Попов хлопнул дверью, вышел из общественного совета при Комитете по охране объектов культурного наследия, а на конкурс даже и заявляться не стал. Дальше все как по писаному: конкурс выиграла малоизвестная (во всяком случае по сравнению с портфолио Попова) фирма, нанятые ею «реставраторы», не владея старыми технологиями, выпилили из сруба дверные и оконные коробки и заменили их новоделом, резные наличники и колоны балкончика выпилили на станке и все это покрасили сверху салатовой краской.

Теперь нам надо как-то описать разницу между тем, что сделал бы Попов, и тем, что сделано, — но тут все как раз и строится на том, что это нельзя (или можно как угодно) описать словами. А нужно просто подойти ближе и посмотреть — и тогда из слов останется только: «… … …»

(Впрочем, по поиску в «яндекс-картинках» на «Дом кружевниц» сразу выскакивают оба: и зелененький новодел, и старый, некрашеный сруб, и разница между живым и мертвым заметна даже там.)

Я встречался с начальником Управления культуры и историко-культурного наследия города Вологды Николаем Дьяковым и с председателем Комитета по охране объектов культурного наследия Вологодской области Еленой Кукушкиной (до назначения на эту должность она работала по линии материально-технического обеспечения в управлении ФСБ). Оба говорили о несговорчивости Попова, о том, что «он же сам не подал заявку» и «сам вышел из общественного совета», — а в оценке его работы ссылались на решение суда и заключение «компетентных экспертов».

Разбирать судебное решение нет смысла: вслед за всем остальным суд тоже превратился в симулякр. Попов, конечно, упрям, как осел, в отношениях с госслужащими он самодур, он может, конечно, делать долго, может дорого. Но плохо он по определению сделать не сможет. А заключение экспертов? А вот тут и появляется, наверное, главный вопрос: а кто же тогда эксперт, если не Попов?

В Вологде я остановился в бывшей советской гостинице «Спасская», где в холле у лифта встретил портрет телеведущей Светланы Сорокиной. Я знаю его происхождение: лет 12 назад вместе с ней, с убитым прошлым летом в Киеве Павлом Шереметом (его портрет, видимо, от греха сняли) и другими «Интерньюс» проводил здесь конкурс региональных телепрограмм, и тогда достойные программы в самом деле были. Но потом создателя «Интерньюс» Манану Асламазян обвинили в контрабанде, она уехала в Париж, а обвинения сняли, но «Интерньюс» уже развалился, и сегодня мы имеем то телевидение, которое мы имеем сегодня.

Кто-нибудь всерьез верит в «иностранных агентов»? Нет, это только дымовая завеса, под прикрытием которой уничтожается экспертиза. Эксперт — не тот, кто дает «правильное» заключение суду, а тот, кто способен не только отличить подлинник от подделки, но еще и вопиет об этом: ведь в этом и состоит его миссия и честь эксперта. Он и есть главная преграда коррупции (в смысле первоначального латинского корня «порча»), его-то и надо уничтожить, лишив репутации. Только в этом смысл судебного решения, поставившего в вину Попову то, что вместо мха он проложил между бревен войлок (который в оригинале тоже был). Впрочем, могло быть и хуже: все-таки 3 миллиона — это не уголовный срок.

«Война памятников», в которую нас втягивают, — это для отвода глаз. Война, по правде, ведется против памятников. На их фоне подделку труднее сбагрить: налогоплательщики тоже иногда не слепые, а разница чересчур бросается в глаза.

Ролан Барт, исследователь вещей как мифов, отмечает, что наименование описываемых им явлений — по сути, не существующих — требует придумывания новых существительных, образуемых обычно от прилагательных. У него в известном описании обложки журнала с чернокожим солдатом, отдающим честь французскому флагу, это «французская имперскость», а у нас тогда получается что-то вроде «кондовой вологодскости» (изначально «кондовое» — означает сделанное из плотных пород дерева с малым количеством сучков). Барт замечает, что миф «похищает у вещей историю, превращая ее в природу». У «Дома кружевниц» в том виде, в каком он «отреставрирован», история исчезла, и мы уже не можем вообразить себе кружевниц, которым он, по местной легенде, когда-то сдавался. Их живое дыхание, когда-то сохранявшееся в дереве, заменила «природа»: типа, всегда так было, ибо мы такие, чем и горды.

Спекулируя понятиями патриотизма и памяти, о памятниках, «отреставрированных группой Пирумова», его начальник, конечно, хотел бы забыть. Приговор же вынесен — «по сделке», деньги возвращены — типа, в бюджет. Но настоящие эксперты еще поедут и посмотрят, что они там нареставрировали, пусть даже это и развалится к тому моменту, когда в «органах культуры» сменится власть.

А нам и незачем ходить так далеко. Прямо рядом с «Новой газетой» на углу переулка был скверик, где когда-то цвела сирень. Потом в старинном особняке поселилось Русское военно-историческое общество, возглавляемое, как известно, Владимиром Мединским. По каким-то причинам прожило оно там недолго, но и этого хватило, чтобы вырубить сирень и заменить ее бронзовыми скульптурными копиями. Их там, на пятачке, не менее дюжины: различные полководцы, кавалерист-девица Дурова, Георгий Победоносец с чудом о змии и для чего-то повернутый жопой медведь.

Проходя мимо раза три в неделю, заставить себя подойти ближе я не могу. Да и так понятно, что такая плотность бронзы и сама есть то самое: «работали быстро, брали недорого»… ну, вы поняли. Но в этот «сквер полководцев» иногда приходят мамы с колясками и дети, и за отсутствием иных образцов дети могут подумать, что это и есть норма прекрасного: ведь это большие дяди для них поставили, правда? Детям трудно объяснить, что наши большие дяди вообще редко думают о прекрасном — на работе они думают о том, как урвать.

Между тем Иммануил Кант даже свою знаменитую этику (на которой стоит в том числе всякая нормальная юриспруденция) выводит из эстетики, не видя для этого по сию сторону трансцендентального никаких иных мерил. Ложь и «безобразное» — это одно и то же. Если можно понаставить такие памятники, можно и соврать, а если можно соврать, то можно и посадить невиновного, а можно, наоборот, забыть о куда более тяжком «преступлении», в которое «органы культуры» втянули страну: это убийство самой нормы.

Я помню живой теплый запах и золотистый цвет стружки в мастерской его школы плотницкого искусства, где теперь ничего этого нет: нет учеников, мастерство более не кормит, а кормят воровство и халтура. В ресторане в Кириллове, где на обратном пути Попов покормил меня в пустом зале обедом, на стене висит туристическая карта Кирилло-Белозерского монастыря с картинками. Он потыкал в ту сторону вилкой: видишь, вон церковь — ее сделал я, и башня — ее сделал я, и вон там, и вон то тоже сделал я. Как мастер он, разумеется, тщеславен, но большого преувеличения тут нет. Сменив московскую прописку, в Кириллов Попов переехал более 10 лет назад, а всего его мастерская существует уже 30 лет. Любой город в любой другой стране гордился бы таким мастером, создал бы ему условия и тешил бы его самолюбие, но здесь мастер никому не нужен. Вообще уже никому ничего не нужно. Еще раз, по буквам: Никому. Ничего. Не нужно.

Жан Бодрийяр, которому мы обязаны ключевым для понимания постмодернизма понятием «симулякр», описывает его как объект, «которому ничто не соответствует в онтологическом ряду бытия». Это, короче, нежить, но не просто выдумка вроде сериала по телевизору или компьютерной стрелялки: симулякр прочно вживляется в самую реальность и начинает оказывать обратное воздействие на нее. Однажды мы просыпаемся в стране победившего постмодернизма, уставленной копиями, уже не имеющими оригиналов. Симулякр суда, симулякр парламента, симулякр искусства, симулякр религии, политики, прессы…

Попов, в одиночку отказывающийся жить по законам симулякра, — отнюдь не сахар, в известном смысле он даже разрушителен с экономической точки зрения. Он в этом смысле вообще не человек, он — идея. Но эта идея должна быть представлена, а иначе некому защитить нас от нежити.